Русские пришли

В самом деле, почему?

Для советского человека возможность жить за пределами страны или хотя бы выезжать из нее стоит по шкале привилегий на первом месте.

Став «выездным», сразу переходишь в иную, более высокую категорию. Выехав в длительную загранкомандировку, поднимаешься на ступеньку выше. Попав на загранработу, вообще отрываешься от земного притяжения. Выбравшись из болота житейских забот, в котором копошатся жители Советского Союза, ты — объект уважения и лютой зависти соотечественников.

Желание советского человека жить вне пределов родной страны — мощное орудие воспитания и воздействия. Побывать «там», пожить «там», работать» там»! Может ли быть мечта слаще?

Нет, советским властям никогда не приходилось опасаться, что намерение выпихнуть за кордон какую-то часть населения встретит непонимание, люди упрутся и откажутся ехать. Проблема, разумеется, была иной: как ограничить этот людской поток? Как сделать его с самого начала целенаправленным и управляемым? Как в то же время не допустить смешения понятий: массовый отъезд и «свобода выезда», о которой никогда не было речи?

… Так почему же евреи?

На вопрос отвечаю вопросом: по какому признаку прикажете создавать поток? По возрастному? По профессиональному?

Разумеется, по национальному.

Неужели не поспешили бы месхи, корейцы, греки, литовцы и латыши? А армяне? А грузины?

Невозможность отпустить национальности, живущие кучно, при собственной, пусть советской, государственности, ясна без особых доказательств. Но есть же, кроме евреев, другие народы, живущие в СССР в рассеянии? Есть.

И как дружно, организованно, быстро ринулись бы, например, немцы, которых в Советском Союзе почти столько же, сколько евреев!

Причем, отпустить немцев было бы во многих отношениях выгодно. От Западной Германии можно получать выкуп (хотя бы через ГДР или Польшу, если самим невместно), укрепились бы отношения с Бонном, были бы заключены еще более выгодные сделки.

Массовый, хорошо организованный и шумно поданный отъезд немцев из СССР позволил бы всех остальных, не немцев, пускать, на колбасный фарш: все равно никто не посмел бы оспаривать, что в России прагматики победили догматиков, что в Кремле бесстрашные динамичные голуби вконец заклевали дряхлеющих ястребов и что в СССР существует свобода эмиграции.

Но из отпущенных немцев нельзя создать ту эмиграцию, которая нужна.

И вообще, если вы отпускаете лишь по национальному признаку, вас, чего доброго, обвинят в дискриминации.

Так что необходимо найти какой-то иной признак, иной предлог.

Например — воссоединение семей.

А тут уж непременно получится: евреи!

Ведь у каждого или почти каждого еврея найдется где-нибудь в мире, и даже в Израиле, родственник, с которым он радостно воссоединится.

Кроме того, евреев можно сдвинуть с места, начав с определенных очагов и при этом сохранив у самых заинтересованных полную иллюзию, что дарованное им свыше предназначение есть плод их победы, результат многолетних усилий.

Ведь среди евреев есть такие, для кого борьба за Исход, за возвращение в Страну, на землю предков является смыслом жизни и символом веры. Сионисты.

С них и начали.

Пусть гомеопатичекими дозами, но в Израиль евреи из СССР выезжали почти всегда. Ехали главным образом из Риги и Вильнюса.

Накануне Шестидневной войны несколько крепких сионистских семей уже получили разрешения и ожидали отъезда.

Разрыв отношений между Тель-Авивом и Москвой нарушил их планы. Людям было сказано, что они смогут воспользоваться выездными визами лишь после восстановления дипломатических отношений.

Как будто ясно. Но вскоре после окончания Шестидневной войны евреи начали донимать ОВИР телефонными звонками: «Когда можно будет уехать?»

В начале октября 1968 года на очередной звонок одной рижской сионистки в ОВИРе ответили, что она может, не представляя нового вызова из Израиля, подать заявление. Надо ли напоминать, что дипломатических отношений между СССР и Израилем тогда уже не было, как нет их по сей день…

— Я тотчас позвонила, — говорит Леа Словин, заведующая русским отделом Еврейского Агенства, — в разные города: Виле Свечинскому (в Москву), Алику Фельдману (в Киев), Фиме Спиваковско-му (в Харьков).

Спиваковский поспешил в ОВИР, Выслушав его робкое вступление, инспекторша затараторила:

— Для граждан еврейской национальности мы делаем исключение и не требуем вызова от родственников. Можете принести государственный вызов, то есть справку израильского МИДа, что в случае получения выездной советской визы вам обеспечена въездная виза в Израиль. Передайте об этом, пожалуйста, вашим друзьям.

Ефим вышел из приемной ОВИРа ошеломленный. Скорее оповестить всех!

Так в конце 1968 года, без нажима мировой общественности, без очевидной надобности, советские власти приоткрыли ворота.

У ворот началась давка. И недосуг было заметить направляющую руку, ведь каждый в людском потоке хотел осуществить свои чаяния. Подсказанное решение он ощущал как свое, как свою победу.

Побуждая евреев к отъезду, хотели, разумеется, почистить тылы ввиду напряженной международной обстановки (а когда она для СССР не напряженная?) Возможно, сами себя убедили, сами своей же пропаганде поверили, что Пражская весна 1968 года, выступления польских студентов, (а сегодня — «Солидарность») — суть происки сионистов. Возможно!

(Тут к слову, и не вдаваясь в подробности: когда выпихивали евреев из Польши, операция протекала под непосредственным наблюдением специально приехавших из Москвы гебистов. «Перенимали опыт»?

Перенимали творчески. В Польше, как помните, агитация за выезд проходила организованно: митинги устраивал сам министр внутренних дел Мочар, Политически сознательные участники кричали: «Жиды, убирайтесь к Даяну!»

Отдадим должное советскому руководству: в СССР этот суррогат толкающего на выезд погрома выглядит несколько более цивилизованно.) [45]

Возможно, что в предвидении перехода к национал-коммунизму — а к этому идет — решили избавить себя в будущем от лишней возни с «окончательным решением еврейского вопроса».

Возможно, думали и о способе сократить скрытую безработицу, проредить перегруженные профессии, освободить теплые должности и хорошие квартиры.

Это, впрочем, маловероятно. Такого рода полубытовые соображения могут служить и служат психологической смазкой только на низшем административно-исполнительском уровне, чтобы резвее крутились колесики машины. Но задачи ее, им, рядовым исполнителям, знать не дано.

Сюда же отнесу и догадку, что запуская еврейский поток, думали вызвать внутри страны здоровую зависть к иудейскому племени: «Опять устроились!» О трудностях выезда обыватель, мол, не знает ничего, и только видит: жиды уезжают, а его не пускают.

Какие бы ни существовали поначалу мелочные и частные соображения, они потонули в общей грандиозной задаче. (Которая, возможно, оформилась не сразу).

И еще, разумеется, потому — евреи, что от своих духовных братьев-нацистов советские руководители унаследовали научно разработанные приемы манипулирования именно еврейской массой.

Во время войны, когда немцы заняли Вильнюс, в городе начались погромы. Отряды молодых литовцев налетали, как коршуны, грабили, убивали, издевались, исчезали. Культурные и вежливые немцы разводили руками:»Мы не можем заставить их вас любить! У нас нет возможности оградить вас от народного гнева».

Когда объявили о создании гетто, евреи вздохнули: под охраной немецких солдат они будут ограждены от ярости литовских хамов. «Вот видите, немцы реалисты, они нас ценят и вынуждены нас защищать!»

По пути в гетто, куда евреи шли вполне добровольно, предстояло принять решение. Тоже вполне добровольно.

Дорога спускалась с холма и раздваивалась. Евреям сказали: кто пойдет направо, попадет в гетто, а тот, кто пойдет налево., ничего не сказали.

Попробуйте решить и не прогадать! Скептики и авантюристы, около половины, пошли налево. Дорога привела их в пригородный лес Понары, ко рву и немецким пулеметам.

Оказавшиеся в гетто поняли, что были умнее. Доверившись властям, они выиграли. Теперь: соображать и не оплошать. Главное — не слушать паникеров.

Так начали евреи свой путь, ведущий в газовые камеры.[46]

Зажигая сердца, шипя и разбрасывая искры, как бикфордов шнур, распространялась надежда уехать из страны. Невероятное дело: «отпускают!»

Тот, кто с великим трудом вписал себе в паспорт, в графу «национальность», «русский» или «украинец», сменил фамилию «Прупис» на «Кондаков» по жене, потратил пропасть выдумки и денег на то, чтобы скрыть свое еврейское происхождение и стать полноценным советским гражданином, вдруг оказывался в дураках и начинал мучительно думать: как все переиграть, как снова стать евреем? Заключались смешанные браки: «еврейская жена не роскошь, а средство передвижения».

В Грузии появилась цена на «еврейский паспорт» и стала расти.

А нежданно избранные, у которых все было в порядке, отпустили бороды, надели кипы, стали изучать иврит и историю своего народа, толпиться по субботам у синагоги.

Только моментами бывало смутное ощущение, что наши усилия направляют. Ведь для того, чтобы манипулировать толпой, существует еще одно непреложное правило: людей надо заставлять делать то, чего они не могут не делать!

Мы честно ходили с петициями и протестами в различные приемные, писали письма Председателю Президиума Верховного Совета с копией в Красный Крест, Папе Римскому и генеральному секретарю ООН, устраивали сидячие и голодные забастовки, тайком встречались с иностранными корреспондентами.

Мы боролись, мы стремились привлечь к нашей борьбе внимание внешнего мира, и в этой борьбе была своя логика, свой смысл.

Мы не могли иначе.

Вокруг нашей борьбы началась политическая игра. Принимались законы и поправки к ним, пререкались законодатели, создавались и создаются комитеты, созываются конференции и конгрессы. Вокруг этой борьбы кормятся люди.

И хотя причины происходящего представляются сомнительными, искренность тех, кто на Западе борется за наш выезд, а тем более наше собственное желание уехать — вне сомнения.

Казалось бы, ясно: «Для граждан еврейской национальности мы делаем исключение». Ан нет!

И ставя оформление вызовов на конвейер, внесли в процедуру элементы лотереи. То принимали «государственный вызов», то не принимали. То не обращали внимания на степень родства с вызывавшим вас из Израиля родственником, то вдруг начинали придираться и даже отказывать из-за слабости кровных уз.

У одних» большинства — требовали представить характеристику с места работы. У других ее не требовали.

Полная неясность царила в вопросе «секретности». Люди с высокой секретностью выезжали подчас легко, зато по причинам секретности могли отказать торговцу из ларька, находившегося поблизости от секретного научно-исследовательского института.

А выкуп! Правила оплаты визы и выхода из гражданства менялись несколько раз. Так же, как и выкуп за дипломы. То брали астрономические суммы, то не брали ничего. То же самое происходило с письменным разрешением остающихся в СССР родственников. В принципе его требовали ото всех, фактически — выборочно.

Короче: никто не мог заранее сказать, по каким правилам у него примут заявление, какие потребуют документы, как скоро дадут разрешение или по каким причинам откажут.

И все время пугали. Время от времени кого-нибудь арестовывали, судили, отправляли в лагерь. Причем вовсе не обязательно брали человека, который делал что-нибудь особенно дерзкое. Другие делали подчас то же самое или даже больше. Просто брали одного и на его примере пугали многих.

Мы думали: пугая, нас хотят заставить отказаться от мысли уехать. Но если судить по последствиям, то ясно: страхом нас хотели укрепить в нашем решении.

Это была особая форма подгонявшего нас погрома. Погрома эпохи зрелого социализма.

Как себя вести? Тихо или вызывающе?

— Они уважают только силу! — презрительно фыркали одни. — X. прицепил шестиконечную звезду и в приемкой Президиума Верховного Совета развернул плакат; «Отпусти народ мой!» Вчера уехал!

— Ерунда! — возражали поклонники тихой дипломатии. — Вчера также уехал У. Никто даже не знал, что он подал документы. А он был завсектором, имел высокий допуск!

Проклятая неизвестность!

В этой двойной непредсказуемости — и по части правил, и по части реакции на наши действия — мне всегда виделась скрытая от поверхностного взгляда система. Но я думал, что главная цель властей была держать нас в напряжении, трепать нервы, деморализовать. Не без этого, конечно.

Однако, теперь, выехав на Запад, я обнаружил еще и иные последствия метода систематической бессистемности.

Превратив абсурд в норму и непредре-каемость — в правило, можно на глазах у честного народа творить такое, что раньше привлекло бы всеобщее внимание. Ведь когда возможна любая нелепость, ничто не выглядит невероятным.

И вот сегодня начальник отдела секретного НИИ получает разрешение на выезд в течение трех дней; на двадцать второй день после подачи документов получает эмиграционную визу человек, привлекавшийся в качестве консультанта ЦК по вопросам идеологии; диссидентская дама из Москвы частит на Запад и гостит там чуть ли не по году, а вчерашняя советская диссидентка с Запада ездит в Союз — и никто не обращает на это внимание. Сходит все. Найдена даже удобная формула: «Это признак истерики. Гебешники сошли с ума и сами не знают, что делают».

Мы жили в невидимом гетто. Потеряв с подачей заявления работу, мы вливались в массу людей, не имевших других интересов, кроме желания уехать. «Подаванты» и «отказники» сбивались в кучу, встречались только с себе подобными, говорили исключительно об отъезде.

Назад пути не было, и спасаться бегством мы могли только «туда». Мосты были сожжены, жить было не на что, а ежедневная борьба, как ни смешно это выглядит со стороны или задним числом, все эти письма в Верховный Совет, ЦК и ООН, все эти походы в приемную МВД и голодные забастовки создавали между нами какие-то узы и надежно ограждали от возвращения к «нормальной» жизни.

Как легко было властям, имея в этой лихорадочной среде своих, пусть даже немногочисленных, людей, дополнительно трепать нам нервы безумными слухами, вселявшими то отчаяние, то надежду!

Трудно ли им было создавать среди нас взаимное недоверие и вражду?

Трудно ли было, наконец, выдергивать людей поодиночке и в зависимости от характера «клиента» вести беседы — грозные, задушевные или льстивые, склоняя к той или иной форме сотрудничества, обещая в награду скорый или эффектный выезд?

«В Советском Союзе работал по мясу, страдал антисемитизмом», — выводит тяжелая рука в рыжей шерсти. Очередной эмигрант заполняет анкету консульства США в Риме.

В помещении ХИАС, на Виа Реггина Маргерита, евреи говорят шепотом. Тут под бдительным оком дюжих молодцов в джинсовых костюмах права не покачаешь. Чуть сунешься не в ту дверь, вышибала тут как тут, шипит:»Я кому сказал — не входить! Вам что — повторять надо? Я повторю…»

Это не американцы. Это эмигранты. Если можно воспользоваться такой аналогией, дружинники или» капо». Они молоды, с дюжими кулаками, кое-как говорят по-английски.

Они посредники, буфер между «быдлом», всякими «работниками по мясу» и американскими евреями, штатными работниками ХИАСа и Джойнта.

Зачем они нужны, ясно. Чтобы штатным работникам не мараться, имея в то же время возможность через этих посредников применять к быдлу методы общения более суровые, чем позволяют приличия.

А «что с этого имеют» сами дружинники?

Имеют небольшой приварок к беженскому пайку — копейки на сигареты, имеют возможность быстро разобраться в закулисных делах (что будет полезно в будущем), надежду быстро получить собственную въездную визу. Главное — они имеют власть над такими же, как они, каплями беженского потока.

В этом, разумеется, главная сладость.

Кроме того, они при деле, они часть огромной машины, пропускающей через себя ежегодно десятки тысяч людей. Ведь транзитное население Рима, Остии и Ладисполи исчисляется тысячами.

В Еврейском Агентстве мне назвали цифру — шесть тысяч. В ХИАСе ничего не назвали. А у отца Нила, в русском экуменическом центре, высказали предположение: в среднем всегда около восьми тысяч. Но бывало и до пятнадцати тысяч одновременно. Нашествие![47]

Пригородный поезд, идущий в Остию или Ладисполи, напоминает советскую электричку: карты, разговоры о футболе, стук костяшек домино, вопли: «Рыба!» Итальянцы с брезгливой опаской сторонятся. Но жители Остии и Ладисполи, пустеющих зимой, рады варварам. Эти бездомные живут тут все сезоны и оставляют в Италии около сорока миллионов долларов в год. Так мне сообщили в Сохнуте. (Все это до советского вторжения в Афганистан. Сейчас поток заметно уменьшился. Почти иссяк).