Сумерки Эдинбурга

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

— Да сядьте уже, бога ради, — у меня мурашки от того, что вы торчите там, как статуя. Выпейте со мной.

— Но, сэр…

— Сперва выпьем, а потом уже расскажете, что там у вас стряслось такого неотложного.

— Я не хотел бы…

— Садитесь.

Иэн подчинился, опустив свое длинное тело на стул напротив стола главного инспектора. Выдвинув один из ящиков, Крауфорд извлек бутылку, наполнил два шота и протянул один Гамильтону, тот недоуменно его принял. Участок уже опустел, если не считать дежурного на посту около входа. Тьма накрыла город, словно ниспосланный небесами приговор, а густой ледяной дождь, казалось, не выпустит этим вечером на улицу и самого закоренелого преступника. Крауфорд хлебнул скотча, наслаждаясь ощущением скользнувшего вниз по горлу жара, а потом откинулся на спинку кресла и закинул ноги на стол. Дождь хлестал за окном густыми длинными плетями, которые в блеклом свете газовых фонарей казались хвостами низвергавшихся с неба крохотных комет. Крауфорд поежился и сделал еще один глоток, а потом ткнул пальцем в нетронутый шот Гамильтона:

— Пейте. Нечего добрый виски переводить.

Гамильтон послушно сделал глоток, с его раздражающе привлекательного лица не сходило выражение недоумения. Потом он откинулся на спинку стула и аккуратно взболтнул оставшуюся в шоте жидкость.

— А теперь послушайте, — заговорил Крауфорд, — смерть хозяйки Вайчерли не на вашей совести.

— Если бы вчера вечером вместо тетушки я пошел к ней, сейчас она была бы жива.

— Мы еще не знаем, было ли это преступлением. Разве все признаки не указывают на сердечный приступ?

— Именно затем я и пришел, сэр. Я подозреваю преднамеренное отравление цианидом.

— Основания?

— Отчетливый запах горького миндаля.

— Это вы сами унюхали?

— Сержант Дикерсон его обнаружил.

Кустистые брови Крауфорда нахмурились.

— Дикерсон? А он-то к этому каким боком?

— Лишь малый процент людей способны учуять запах горького миндаля, источаемый цианидом. Дикерсон принадлежит к этому меньшинству, а я, увы, нет.

— Даже если судмедэксперт подтвердит это, вы тут по-прежнему ни при чем, — гнул свое Крауфорд.

Гамильтон провел рукой по лбу.

— Теперь я никогда не узнаю, что она хотела мне сказать.

— Как насчет остальных жильцов? Видели что-нибудь? Слышали?

— Студент, чья комната ближе всего ко входу, говорит, что гостей будто бы было двое. У первого голос вроде как детский.

— Не представляете, кто бы это мог быть?

— Не особо.

— Странно, — заметил Крауфорд. — А вот я, кажется, знаю. Да-да, — ответил он на вопросительный взгляд Гамильтона, — я уже не раз замечал, что он шляется по округе, дожидаясь вас. Я бы не советовал вам доверять таким мальчишкам, как он.

— Мне нет нужды доверять ему, — сказал Иэн. — Достаточно сделать его полезным.

— У вас какое-то романтическое представление о бедном и сломленном судьбой ребенке — причем я-то лично не сомневаюсь, что жизнь у этого парня и правда не мед. Его счастье — дождь да ненастье и все такое, да. И все же лучше быть осторожней и…

— От чего именно вы предостерегаете меня, сэр? — перебил Иэн начальника.

— От ошибки, которая может стоить вам карьеры.

— Вроде той, которую допустил мой отец?

— Я никогда не имел ничего против вашего отца. — Крауфорд одним глотком опорожнил шот и тут же снова наполнил его.

— Тогда вы были в меньшинстве, сэр.

— Послушайте, Гамильтон, не вижу смысла копаться в старых обидах. — Крауфорд покачал головой и потер лоб большим и указательным пальцами. Головная боль с утра мучила его, и теперь усиливалась. — Расскажите-ка о деле.

— Нам известно несколько важных подробностей о нашем персонаже, — сказал Иэн.

— Например?

— Это человек известного статуса и возможностей. Скорее всего, хорошо образован, вероятно, владеет двумя языками.

— Уже кое-что. — Крауфорд сделал еще один глоток.

— Я полагаю, что их отношения с мистером Вайчерли носили весьма личный характер.

— Вы к чему ведете?

— Удушение — это очень личный способ убить человека. Если в деле не было финансовой заинтересованности, которой мы пока не обнаружили, такое убийство наталкивает на мысль о гораздо более неочевидных и глубоких мотивах.

— Может быть, месть?

— Вполне возможно.

— А что там с французским детективом?

— Вскоре должен быть в Эдинбурге.

— А приведите-ка его сюда завтра, а? Покажете ему участок, все такое. Я и сам с удовольствием с ним побеседую.

— Очень хорошо, сэр.

С трудом одолевая очередной приступ неуместного желания захихикать, Крауфорд откинулся в кресле и закинул ноги на стол. Это была не слишком-то удобная поза для человека его габаритов, но главный инспектор хотел показать Гамильтону, что способен выйти за формальные рамки, не теряя присущей ему, как он искренне надеялся, внушительности.

— «Тот, кто собратьям только волк, для тысяч — горе он»[20].

— Роберт Бёрнс, сэр?

«Не только распознал цитату, — раздраженно подумалось Крауфорду, — но ведь и мысли не допускает, что я мог сочинить что-нибудь подобное сам».

— Знаете, а ведь когда я только пришел в полицию, то честолюбия мне тоже было не занимать. — Крауфорд попытался взять отеческий тон.

— О чем вы, сэр? — Гамильтон сдвинул свои черные брови.

— Мечтал изменить мир, сделать лучше жизнь обычных людей — вот эта вот вся белиберда и ахинея.

— Почему вы думаете, что я…

Крауфорд засмеялся, но этот долгий и мрачный звук был больше похож на рыдание.

— Ну же, Гамильтон, — неужто вы думаете, что за эти годы я не научился разбираться в людях? Послушайтесь моего совета и закиньте подальше все свои наивные представления о справедливости и правосудии — крепче спать будете. Они не приведут ни к чему, кроме горького разочарования на старости лет.

— Сэр? — Гамильтон выпрямился на стуле.

— Да как же вы не видите, что я просто пытаюсь помочь вам? Расслабьтесь, пока вас удар не хватил! — тут Крауфорду вспомнился совет жены не перебарщивать с эмоциями. Мойра говорила, что это вредно для здоровья, — правда, в настоящее время главной проблемой в их семье было уже ее самочувствие.

Гамильтон одним глотком осушил свой шот. Крауфорд только сморгнул — так обращаться с выдержанным односолодовым определенно не стоило. Он постарался не вспоминать, сколько отдал за бутылку.

Инспектор поставил шот на стол начальника и встал:

— Благодарю вас, сэр, за то, что приняли меня под свое крыло, но я…

— Мое крыло?! — Крауфорд что есть силы ударил кулаком по столу. — Да что тут у нас, по-вашему, — школа для мальчиков? Я всего лишь делюсь с вами полезным и очень нужным вам сейчас советом: хотите — пользуйтесь, а не хотите — не надо! — Поняв вдруг, что перегибает палку, Крауфорд откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул: — Послушайте меня, Гамильтон, вы мне небезразличны.

Инспектор нахмурился:

— Позвольте спросить, к чему вы ведете, сэр?

— Чтоб вам пусто было, горцам упертым, — пробормотал Крауфорд, поежившись от скользнувшей за воротник рубашки струйки пота. — Дела обстоят следующим образом, Гамильтон. Если очертя голову нырнете в эту клятую работу, она выест вас изнутри. Уж поверьте — я знаю, о чем говорю. Здесь в участке есть уйма ребят, для которых это всего лишь ежедневная служба. По вечерам они возвращаются к своим маленьким толстым женушкам с сопливыми ребятишками, мирно ждут себе пенсию — и все, баста! Ясно?

— Что вы хотите сказать, сэр?

— Найдите себе маленькую толстенькую женушку, Гамильтон, заведите сопливых ребятишек и идите себе вечером домой, как любой нормальный человек в здравом уме. Хватит ночи напролет бродить темными улицами по наводкам какого-то бездомного крысеныша! — Тут Крауфорд подался к Иэну, так что его выпуклый живот уперся в дубовый стол. — Ваш отец тоже ведь был горец. — Горцами было большинство состоявших в Эдинбургской городской полиции с момента ее основания полицейских — и тот же Крауфорд не составлял исключения. Главный инспектор был родом из Питлохри. Он сплел пальцы, будто собираясь вознести молитву, и откашлялся: — Там наверху свой жесткий кодекс чести. Да, люди там живут суровые, жесткие, вот только они никогда не станут хитрить — будут говорить то, что думают, и делать то, что пообещали. Там слова с делом не расходятся.

— А про резню в Гленко вы не забыли?

— Окстись, человече, — это было невесть когда! Да и то во всем были виноваты проклятые англичане!

На это Гамильтон выразительно приподнял бровь, но главный инспектор лишь раздраженно отмахнулся. И все же Крауфорд сбавил обороты, хотя помимо него и Гамильтона единственной живой душой в участке был отделенный от них несколькими комнатами дежурный сержант:

— Это место… город этот — тут все иначе. Темный, тесный, скользкий как угорь. В каждой стене по секрету замуровано. Он всегда был таким, Гамильтон, и ни вы, ни я, ни кто-то другой ничего никогда здесь не изменит.

Пока он говорил, в окно со всего размаху ударил порыв ветра с дождем, и переплет задребезжал, будто кто-то пытался выломать окно, чтобы ворваться в участок.

— «Не озаряй, высокий пламень звездный, моих желаний сумрачные бездны»[21], — пробормотал Иэн.

— Коли решили снова ткнуть в меня своей ученостью, Гамильтон, — зарычал Крауфорд, — извольте хотя бы выбрать для этого достойного шотландского поэта!

— Да, сэр. «Стойкость в трудах и испытаниях есть качество, которым я всегда мечтал владеть. С рождения я презирал…»

— «…Жалобный скулеж малодушной нерешительности», — закончил фразу Крауфорд. — Я знаю эту цитату.

— Значит, вам известно, что это Роберт Бёрнс.

— Пижонов никто не любит, Гамильтон.

— Но вы же сказали…

— Господь милосердный! — Крауфорд тяжело откинулся на спинку кресла, а его взгляд был исполнен такой тоски, что Иэн невольно опустил глаза. Главный инспектор повернулся в кресле, глядя на осаждающие город батальоны дождя. — Идите домой, — наконец сказал он. — Возвращайтесь в свою пустую квартиру к своему холодному ужину.

— Она не совсем пустая, сэр.

— У вас есть женщина?

— Нет, сэр.

— Животное? Собака или кошка?

— Не совсем.

— Так кто же?

— Мышь.

— Мышь?.. У вас?.. Впрочем я, пожалуй, не удивлен. Ну тогда идите домой к своей мыши, Гамильтон.

— Спасибо за виски, сэр. — Иэн козырнул, что Крауфорд видел в его исполнении впервые.

— В следующий раз постарайтесь не проглатывать его в один присест. — Крауфорду показалось, что уголки губ молодого инспектора дрогнули в улыбке.

— Да, сэр.

Он развернулся на пятках и пошел через пустой участок к выходу, гулко стуча каблуками. Крауфорд еще некоторое время сидел в кресле, глядя в окно, а потом неловко поднялся и натянул пальто. Сняв с вешалки свою зеленую твидовую шляпу, он нахлобучил ее на лысеющую макушку. Шляпа была подарком жены — отнюдь не маленькой и совсем не толстой, благослови ее Господь. Длинные руки Мойры были сухими и прохладными, и сейчас Крауфорду очень не хватало их прикосновения ко лбу. Но даже руки жены, подумалось Крауфорду, когда он выходил из участка, кивнув дежурному сержанту, не в силах успокоить ураган, бушующий внутри, — как и все дожди, что только могут низвергнуть небеса, не в силах смыть вонь греха с улиц Эдинбурга.