Сумерки Эдинбурга

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Генри Стэндиш Райт вынырнул ранним утром воскресенья из недр тяжелого беспокойного сна — если это вообще можно было назвать сном — и уставился в потолок. Голова раскалывалась как с похмелья, хотя накануне он не выпил ни капли. После очередного аншлагового выступления в Королевском театре он едва дополз до постели, бесконечно измученный и телом и душой. Но, как это часто случалось, сон не приходил, и он провел большую часть ночи в изнурительной борьбе с остатками своей совести.

Генри рывком сел на шелковой простыне и, откинув в сторону тяжелое парчовое одеяло, погрузил ноги в глубокий ворс ковра. Роскошь вокруг лишь усугубляла муки, непрерывно напоминая ему о собственной никчемности. Завтраком большинства жителей этого города была корка хлеба да чашка нечистой воды, он же поглощал устриц да изысканный биф веллингтон, спуская за один-единственный день денег больше, чем иные зарабатывали за год.

Он неловко поднялся на ноги и поковылял в уборную; потом сел за туалетный столик возле кровати, огромный резной балдахин которой был изукрашен улыбающимися пухленькими херувимчиками и изящными крылатыми ангелами. Генри поднял глаза на собственное отражение и вздрогнул при виде ответившего ему жалкого загнанного взгляда. Это не был розовощекий херувим или ангел — то было лицо человека, за которым гнался сам Сатана. И никто, кроме него самого, не мог остановить этот жуткий кошмар. Но он был слишком слаб.

Генри вспомнил своего брата малышом, когда еще была жива мать, — каким же славным тот был мальчуганом, как гордо восседал на своей деревянной лошадке. А игры, в которые они играли вместе?.. Салки, четыре угла, ножички… Он изо всех сил пытался защитить брата от отца, гнев которого разил как небесный, но младший вел себя подчеркнуто вызывающе, неизменно получая лишнюю порцию ударов. Жестокие боксерские поединки на заднем дворе лишь закаляли его бунтарский дух. Чем отчаяннее Генри защищал брата, тем жестче становилось возмездие отца, чья злоба после смерти матери прорвала все мыслимые и немыслимые плотины.

В конце концов Генри удалось спастись, он попал в школу-пансион, а вот брату не повезло — он стал работать в аптеке отца и, стоя за прилавком, день за днем совершенствовал искусство обращения с картами, развлекая покупателей ловкими фокусами. Тогда же по округе поползли недобрые слухи — говорили, что младший Райт не в себе, что он жестоко поколачивает других детей, и это у него надо спросить, куда вдруг стали пропадать кошки и собаки. Генри никогда не обсуждал это с братом, но он и без того знал, во что превратился его брат и, возможно, — почему. Когда той давней весной Генри приехал из школы на свои первые каникулы, он увидел в глазах брата то, чего раньше там никогда не было, — жестокость.

Генри накинул халат и перебрался в богато обставленную ампирной мебелью гостиную с огромной свисающей с потолка люстрой. Голова раскалывалась от давящих воспоминаний. Он с тоской глянул на поблескивающий бутылками буфет, но все же преодолел искушение. Необходимо сохранить трезвый рассудок. На ковре перед входной дверью лежала свежая газета. Ее каждое утро просовывал под дверь работник отеля — один из тех, кто с утра до вечера трудится здесь ради того, чтобы его, Генри, все устраивало. Генри наклонился за газетой, застонав от боли в негнущейся спине. Заголовок ударил по глазам, как вспышка пистолетного выстрела.

Генри рухнул на колени и изо всех сил вжался лицом в ладони, пытаясь исторгнуть из памяти сказанное некогда братом, но тщетно. Эта фраза вновь и вновь набатом гремела в его голове: О, в сердце людском, столько зла…