Сумерки Эдинбурга

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Лиллиан Грей вышла из мясной лавки, осторожно ступая по неровным булыжникам блестящей от дождя мостовой. Она вполне могла остановить один из двухколесных кебов, что катили мимо, поднимая фонтаны воды, но даже в своем почтенном возрасте Лиллиан весьма ценила ту пользу, которую способна принести человеку физическая нагрузка. Повесив на руку плетеную корзину с объемным свертком из коричневой бумаги, она пошла по Хай-стрит в направлении Главной кирки — собора Святого Эгидия, чтобы заглянуть туда на минутку перед тем, как возвращаться домой. Она старалась отдавать дань памяти своему милому Альфи хотя бы раз в неделю. Лиллиан не верила ни в одного из созданных людьми богов, но Альфред, благослови его Господь, всю свою жизнь был верующим христианином, и она чтила его память. Это было самым малым из того, что Лиллиан могла сделать для него после сорока лет брака. Муж оставил ей небольшое состояние, и Лиллиан была искренне благодарна ему за это, но только, не раздумывая, обменяла бы любые деньги на возможность и дальше прижиматься к его теплому телу холодными эдинбургскими ночами.

Брызги воды из-под колес проехавшего рядом кеба долетели до щеки Лиллиан, и она поглубже надвинула на голову шерстяную шаль. Возница не обратил ни малейшего внимания на ее негодующий взгляд и преспокойно продолжал охаживать кнутом два серых в яблоках крупа. Лиллиан вытерла лицо рукой в перчатке, а потом снова приподняла юбку, чтобы не измочить подол в лужах. Она провела в этом городе полжизни и успела хорошо узнать местную погоду, вот только узнать отнюдь не означает привыкнуть.

В Эдинбурге чудило даже само солнце. В самый разгар лета оно отказывалось уходить с неба в положенный час и продолжало отважно сиять до девяти вечера и дальше. Зимой же весь окружающий мир погружался в бесконечные сумерки — солнце едва-едва вскарабкивалось над линией горизонта и ползло по небу обессиленно, словно совершенно истощенное своими летними безумствами.

Лиллиан поднялась по Хай-стрит, оставив в стороне собор Трон Кирк с его остроконечным черепичным навершием, сереющим в дымке ледяного дождя. Она шла в собор Святого Эгидия — Альфи всегда восхищался его величием и роскошью и не упускал случая напомнить жене, что именно тут был главный центр шотландского вероисповедания. За собором стоял дом Джона Нокса, отца-основателя Реформации в Шотландии, который сперва провел два тяжких года в неволе на французских галерах, чтобы потом увести шотландцев из плена французского католичества. И хотя христианской вере в жизни Лиллиан места не было, она почитала Нокса как подлинного национального героя. Вообще же ей по душе был спиритизм, и она регулярно посещала сеансы мадам Фламбо по пятницам.

Вступив в огромное каменное здание, Лиллиан зябко поежилась, звуки ее шагов эхом отдались среди молчаливых стен. Тут из-за высоких спинок церковных скамей в центральный проход высыпала толпа хихикающих и толкающихся школьников.

— Тихо! Сюда, дети, за мной! — громко зашипела учительница, сбивая их в большое бело-голубое стадо. Это была крепкая дама в плотном шерстяном костюме — и без корсета, с неодобрением отметила Лиллиан. Дети послушно пошли за своей предводительницей, перешептываясь и трясясь от сдерживаемого смеха. Их подошвы шуршали по мраморному полу. Пара старших девочек самым неуважительным образом уставились на Лиллиан, и она ответила им тем же.

Лиллиан прекрасно знала, что уже немолода, но терпеть не могла тех, кто сбрасывал ее со счетов из-за возраста. Жизнерадостная женщина с острым умом и энергичностью, которым позавидовали бы иные дамы и вдвое моложе, она негодовала, если юная торговка в лавке вдруг начинала говорить с ней подчеркнуто медленно или громко.

— Говорите-ка потише, — раздраженно бросала она таким, — я не глухая!

Лиллиан нравилось изумление, появлявшееся в таких случаях на лице собеседника, и все же это удовольствие не могло искупить чувства очередной обиды, причиненной беззаботным эгоизмом юности. Лиллиан прекрасно помнила, как ей самой казалось когда-то, что юность будет длиться вечно, а старость может прийти к кому угодно, но уж никак не к ней.

Характер Лиллиан Грей являл собой прелюбопытнейшее сочетание духа подлинного бунтаря и трезвой практичности консервативной шотландской матроны. Она вполне осознавала эксцентричность своего характера, однако, как подлинная дочь Шотландии, не стыдилась, а даже гордилась ею. Лиллиан зашагала к дальнему концу прохода под взмывающими ввысь каменными арками, не без труда удерживая на руке тяжелую корзину. Ее взгляд поднялся к большому витражному окну на западной стене.

В юности Лиллиан изучала искусство — в семье считалось, что у нее есть «художественная жилка». А после смерти Альфи она совершенно случайно занялась фотографией, купив как-то громоздкий фотографический аппарат на толкучке. Остановившись под изображением архангела Гавриила с огненным мечом, Лиллиан потерла шею быстрыми движениями сильных пальцев, а потом склонила голову и выдохнула безмолвный привет своему дорогому Альфи (она ни за что на свете не назвала бы это молитвой, потому что молитва предполагала веру в Бога, наличие которой в своей душе Лиллиан с гордостью отрицала).

Закончив с этим делом, она извлекла из кармана юбки маленькие золотые часы и взглянула на циферблат. К ее немалому изумлению, было уже почти пять. Оставалось всего полчаса на то, чтобы дойти до дома и поставить чайник для Иэна, любимого племянника, сына сестры Лиллиан, обещавшего ее навестить. Они всегда ладили, но смерть дорогой Эмили связала Лиллиан и Иэна еще крепче. Сосиски, что лежали в корзине, предназначались как раз для племянника — Лиллиан намеревалась приготовить его любимое жаркое из капусты и картофеля. После смерти Альфи она настояла на том, что будет выплачивать племяннику ежегодное пособие (она в жизни не потратила бы всего доставшегося ей сама), но Иэн, благослови его Господь, не оставил работу полицейского, хотя тетушкины деньги полностью избавили его от необходимости зарабатывать на жизнь.

Лиллиан поспешно вышла из церкви. Когда она миновала западный вход в собор, мимо пронеслись двое мальчишек в школьной форме. Замерев на мгновение, они одновременно сплюнули на выложенную прямо в брусчатке каменную мозаику в форме сердца и помчались дальше. Это было Сердце Мидлотиана, названное так по прозвищу давно снесенной Толбутской тюрьмы и отмечавшее место, где когда-то располагались ее главные ворота. Сэр Вальтер Скотт посвятил этой тюрьме, где проводились публичные казни, немало места в одном из своих шотландских романов, который так и назвал — «Сердце Мидлотиана»[3]. Прохожие плевали в Сердце на счастье и из чувства шотландского патриотизма — Лиллиан, впрочем, считала эту примету лишь предлогом, которым пользовались мальчишки для того, чтобы безнаказанно плеваться на людях.

Энергично работая сильными ногами, она взобралась на холм, а потом свернула на юг и пошла к своему дому, расположенному близ университета. Навстречу ей стали попадаться студенты и профессора, шагающие на вечерние лекции в широких мантиях, развевающихся у них за спинами, будто огромные черные крылья. Добравшись до своей просторной квартиры, Лиллиан первым делом отправила сосиски в ледник, где уже лежал славный пучок кресс-салата, купленный еще раньше у торговца близ Лонмаркетского рынка. Дверной звонок задребезжал в тот самый момент, когда она наливала сливки в кувшин из тонкого фарфора, полученный когда-то в подарок от сестры. «Бедняжка Эмили!» — подумала Лиллиан, поспешая по длинному коридору к входной двери, за дымчатыми стеклами которой виднелся стройный силуэт племянника.

— Здравствуй, тетушка, — сказал он и поцеловал Лиллиан в щеку, когда та закрыла за ним дверь. Потом Иэн вручил ей охапку тепличных гвоздик, и Лиллиан вдохнула пронзительный коричный запах, приносящий мысли о весеннем ветерке и надежде.

— Ох, ну зачем ты? — воскликнула Лиллиан, чувствуя, как ее глазговский акцент непроизвольно усиливается в присутствии племянника.

— Затем, что ты мне в жизни не простила бы, приди я с пустыми руками.

Лиллиан шутливо шлепнула племянника по плечу и втолкнула его в гостиную, где на салфетке, расстеленной поверх круглого столика красного дерева, уже стоял заварочный чайник. Опустив цветы в вазу, Лиллиан поставила ее на пианино, которое когда-то принадлежало Эмили. Пианино уцелело в пожаре, в котором погибла сестра, и Лиллиан восприняла это как знамение. Играть она не умела, но твердо намеревалась научиться. Несмотря на то что в христианского бога Лиллиан не верила, она была человеком глубоко суеверным, причем никакого противоречия в этом не находила. Засыпав нарезанные сосиски и картофель в кастрюлю с длинной ручкой и поставив ее на огонь, Лиллиан вернулась в гостиную к племяннику.

Газовые рожки были прикручены, в очаге мирно потрескивал огонь При мысли о том, сколько чашек чая она выпила за этим столом со своим дорогим Альфи, Лиллиан почувствовала в горле ком. Целых сорок лет они провели друг рядом с другом — пока сердечный приступ не лишил ее мужа. Лиллиан предпочитала находить во всем светлую сторону — так было принято в семье Грей, а вот в клане Гамильтонов на жизнь, увы, привыкли смотреть иначе.

— Тебе налить? — спросила она, берясь за чайник.

Иэн вдохнул аромат пара:

— Крепкий и горячий — все как я люблю.

— У тебя новое дело, — сказала Лиллиан, передавая племяннику чашку.

— От тебя ничего не скроешь, тетушка, — сказал Иэн, берясь за ячменную лепешку с изюмом.

— Смотри не перебей аппетит, впереди жаркое.

— Этого можешь не опасаться, — сказал Иэн и впился в лепешку, усыпая ковер крошками.

— Кто главный следователь?

— Надеюсь, что я.

— Иэн! Твое первое настоящее дело! — воскликнула Лиллиан и захлопала в ладоши, как школьница.

— Пока все неофициально…

— Это надо отметить! — продолжала Лиллиан, не обращая внимания на его возражения. — Придется откупорить что-нибудь подходящее!

Поднявшись из кресла, она наклонилась к пустому заварнику и не без труда сдержала стон, когда ее немолодые суставы воспротивились столь резкому движению. Слои шерстяной одежды не смогли полностью защитить хозяйку от зимней сырости, и теперь колени Лиллиан опухли и болели. Но она не хотела, чтобы племянник заметил это, и, взяв чайник, пошла на кухню, изо всех сил стараясь держаться прямо. Помешав картошку с сосисками, Лиллиан вернулась к столику с бутылкой односолодового виски и стаканами. Щедро наполнив их, она снова опустилась в кресло:

— Ну же, я жду подробностей.

— Тебе, случаем, не попадалось статей о молодом человеке, которого вчера нашли в парке Холируд?

— Нужно быть глухим и слепым, чтобы ничего о нем не знать, — газеты только о том и пишут, — тут Лиллиан придвинулась поближе к племяннику. — Выходит, убийство? Я так и думала.

— Ты не устаешь меня удивлять. Но почему ты так решила?

Лиллиан улыбнулась:

— Если я раскрою тебе все свои секреты, то больше не смогу удивлять.

Иэн сделал глоток виски.

— Может статься, ты была бы лучшим полицейским, чем я.

— Да что там, мы оба знаем, — откликнулась Лиллиан, — почему ты стал полицейским. — Увидев, как сжались губы племянника, она поспешила сменить тему: — Есть какие-нибудь зацепки?

— Пока нет. Я вот что хотел спросить — ты ведь по-прежнему член Общества любительской фотографии?

— Казначей! — гордо ответила Лиллиан.

— Не согласишься ли дать мне профессиональную консультацию?

— С превеликой радостью!

— Завтра ты свободна?

— Да.

— Сможешь подойти к моргу с утра? Часов в семь, например, — не слишком рано?

— Да что ты, я вместе с солнцем встаю. А с главным инспектором ты об этом уже разговаривал?

— Нет, но поговорю.

— Ужасно интересно! Но давай-ка уже есть. Я умираю с голоду, а уж ты, бьюсь об заклад, и подавно.

— Давай помогу с тарелками.

— Сиди где сидишь.

— Но…

— Потом поможешь убраться, коли так настаиваешь, — сказала Лиллиан, выходя на кухню. Какой бы независимой и самодостаточной она себя ни ощущала, а все же ей отчаянно не хватало мужчины, за которым можно было бы поухаживать. Лиллиан всегда доставляло огромное удовольствие обихаживать своего милого Альфи, хлопотать и кудахтать над ним, и она не собиралась упускать представившейся ей возможности окружить вниманием Иэна.

— Налетай-ка, тощий-длинный-тонконогий[4], — сказала Лиллиан, ставя перед племянником дымящуюся тарелку с сосисками, картофелем и кресс-салатом. Она очень любила пересыпать речь старинными шотландскими присказками.

Иэн скривился:

— Тетушка…

— Если не наберешь стоун-другой[5], на тебя ни одна девушка не взглянет, — перебила Лиллиан, намазывая лепешку свежим маслом.

— Да не нужно мне, чтобы на меня глядел кто-то.

— А вот у брата твоего проблем с аппетитом никогда не было, — ответила она и откусила кусок лепешки, смакуя нежный вкус. — Слышно что-нибудь от Дональда?

— Нет, — сухо ответил Иэн. — Знаю только, что до недавнего времени он не вылезал из пабов Глазго.

Когда пожар унес жизни родителей Иэна и все имущество семьи, Дональд, его старший брат, учился на медика, и ему прочили блестящую карьеру. Однако юноша так и не смог оправиться от поразившего его той ночью нервного потрясения, когда, вернувшись домой за полночь, он обнаружил, что дом пылает, младший брат заперт огнем в подвале, а родители погибли. Дональд бросил Эдинбургский университет и семь лет слонялся по Шотландии и континенту, перебиваясь случайными заработками в качестве портового грузчика, пастуха или бармена.

— Он по-прежнему играет? — спросила Лиллиан.

— И пьет.

— Жалко как, — вздохнула Лиллиан, и в комнате повисла тишина. Это была очень неприятная тема, и она уже жалела, что подняла ее.

— Горбатого могила исправит, — вдруг сказал Иэн, и Лиллиан стало грустно от обиды, которая сквозила в словах племянника.

Снаружи дождь колотил по крышам, не разбирая домов святых и грешников, выбивая монотонную непрекращающуюся дробь по древним жилищам города. Любой бедолага, что имел несчастье оказаться в такую ночь на улице и мимоходом заглянувший в окно гостиной, не сдержал бы чувства зависти при виде двух уютно устроившихся у потрескивающего огня людей. Но Лиллиан знала, что мысли ее племянника далеко отсюда — его длинные пальцы без конца терзали салфетку, а отсутствующий взгляд замер на языках пламени.

— Еще сосиску? — с надеждой спросила она.

— Нет, спасибо.

— Ну тогда иди уже.

Иэн удивленно взглянул на тетушку:

— Что?

— Я отлично вижу, когда тебе нужно побыть одному. Иди и берись за свою дудку — или во что ты там играть начинаешь, когда подумать надо.

Иэн покорно поднялся из кресла:

— Ты уж извини, собеседник из меня сегодня не ахти.

Лиллиан только махнула рукой.

— Да иди ж ты уже! — сказала она с сильнейшим глазговским акцентом.

— Тогда до завтра? Не забудь аппарат.

— Ровно в семь.

Он улыбнулся:

— Я тебя обожаю, тетушка.

— А теперь и вовсе заговариваться начал — иди, говорю, домой.

Быстро чмокнув ее в щеку, Иэн подчинился.