Тильда. Маяк на краю света

Глава 30 Об одеяле на двоих, бубриках в жеодах и отсутствии врачебных гарантий

Солнечное утро двадцать седьмого орботто, Льдистый залив, на борту первого судна империи ОК «Искатель Зари».

Как же, оказывается, хорошо, когда у тебя есть муж, в котором ты почему-то души не чаешь, а он, по еще менее понятным причинам — в тебе, утро, в кои веки спокойное и тихое — без китов-убийц, сирен и нападений, островитян-маньяков или своих-местных, что вечно пытаются драться и побеждать вместо смотреть и восхищаться — и одеяло одно на двоих.

Когда скрипит обшивка корабля, легкая волна ласково стучится в борт, в окне пляшет солнечный луч, воздух пропитан морозом и солью благодаря штанам, рубахам, свитерам, раскачивающимся на наспех натянутой вечером бечевке. Затвердевшие от морской воды рукава то и дело задевают открытую историю Сарасети на столе, и тогда еле слышный шорох проникает в вечность, растворенную во взаимных объятиях и еще всяком, о чем говорить в публичных записях — дурной тон.

Они очень спешили стащить мокрое, уснуть и согреться вчера. А сегодня… спешить не нужно.

— Я думала, они будут мне сниться, — пробормотала я, после рассказа о контрадансе, сиренах и рабах ютясь на его правом плече.

Я только сейчас поняла, что «они» — это мы. Мы, не они — счастливы вот так глубоко, навсегда, со всем притяжением земного спокойствия.

— Кто?

Чак водил указательным пальцем по моему шраму на виске и смотрел куда-то дальше картины старика Захариуса «Сила воли».

— Наши бравые мерчевильцы, парнишка Вир… Это так странно, правда?.. Столько смертей в один день. А мы продолжаем жить, улыбаться. Просыпаемся в солнечных лучах, нежимся в кровати, валяем дурака. И так спокойно миримся с этим.

Меня это всегда удивляло, но вместе с тем… эмпирически доказано: жизнь идет дальше, и ты обязан, или бесполезно застрянешь в прошлом. Только тогда я кажусь себе бесчеловечной. Аврора бы мне такого бесчувствия не простила.

— А что ты предпочла бы сделать?

— Я предпочла бы, чтобы они не умирали.

— Жить в принципе опасно, Тиль… — выдохнул Чарличек мне в волосы и поцеловал куда-то между лбом и макушкой. — Если бы Гупо не открыл охоту, они были бы живы, но и Гупо не мог знать. Никто не знал. С путешествиями — оно так. А жизнь сама по себе и есть путешествие. Теряем и находим, находим и теряем…

Ро говорила нечто подобное. Про опасности. Каждый, кто живет — рискует. И… идет, пока сможет.

— А твой источник энергии, — поинтересовалась я, отодвигаясь, насколько позволяло одеяло, и подпирая голову рукой, — он — где?

Кастеллет поднял брови и расхохотался.

— Источник энергии⁈. Ты о чем?

— Ты черпаешь энергию от людей, да? Не из себя.

Чак перевернулся на живот, подобрался поближе, сузил глаза, хищно заглядывая мне в душу из-под своей свесившейся рыжей челки:

— Я черпаю энергию из тебя, трусишка.

— Несколько дней, — фыркнула я ему прямо в бороду и нос, заставляя задуматься, а не время ли чихнуть. — И ты сам был в этом не уверен еще вчера. Ну, а если серьезно?.. Ро считает, что человеку надо знать, где его источник энергии, потому что иначе он попытается овладеть чужим, а эта причина многих войн. А если знать — то никто тебя на войну не спровоцирует, ведь у тебя есть все, что нужно.

Чак перевернулся обратно на спину, скрестил руки на груди, вперил взгляд в свод балдахина цвета массангеи — случайность? — подергал бороду.

— Войны, конечно, случаются не только поэтому. Но… думаю, я не смог бы без движения. Если остановиться… это как корабль с пробоиной: если его положить на противоположный галс и вести по ветру, то пройдешь далеко, как мы вчера, как ларипетровый шар — пока ты бежишь, ты в равновесии. Но остановись — и идешь ко дну, и падаешь от первого толчка кита-убийцы…

Я закусила губу и коснулась его руки.

— Было страшно?

Он поймал мою ладонь и взгляд, тепло улыбнулся, так, что я сразу будто оказалась в далеком дома. Молча покачал головой. Снова посмотрел в бесконечное вверх.

— Я двигался, Тиль. Делал, что мог, что должен, не стоял на месте. И потому был жив. И потому жив сейчас. Да, моя энергия — движение. А твоя — аквариум, да? — и, на миг отвлекшись от своего любимого балдахина, он весело подмигнул мне.

Я отняла ладошку в веселом возмущении, дернула меховое одеяло на себя, но Чарличек был начеку и не позволил выставить себя до ветру. Какое-то время мы шутливо боролись и все такое, но потом в дверь совершенно отчетливо постучали.

Мы так и замерли. И я невольно вспомнила сцену в шатре на острове Гудру. Только тогда мы лишь изображали мужа и жену, а теперь ими были, и это нечто совершенно иное. Законное, настоящее, имеющее право нам принадлежать. С гарантией. Я улыбнулась.

— Скорее, ларипетровый шарик, в котором я иду об руку с тобой. И мне этого достаточно.

Надо было видеть, как вытянулось его лицо, все еще не привыкшее к тому, что с ним такое могло случиться. Да, это чудо — кто станет отрицать? Но ученые к ним немного более привычны, чем… наверное, авантюристы.

— Дядя Кастеллет… — донесся детский голос из-за двери.

Я хотела встать, но поняла, что мне не в чем вылезти из-под медвежьей шкуры. И, вообще — он мужчина — он пусть и вылезает.

— Иди, открой, — ловко брыкнулась я ногами, пользуясь минутным замешательством мужа, и резко дернув шкуру, победно в нее завернулась.

Кастеллету, оказавшемуся босыми ногами, прочими конечностями и не только на дощатом полу, оставалось цокнуть языком досадливо и потопать к веревке за штанами.

— Сейчас, Фри, сейчас, — проворчал мой рыжий смущенный (!) муж, натягивая одну рубаху, а вторую — бросая мне в лицо.

Вместе с шуточно-убийственным взглядом. А потом в два шага достиг двери и повернул ключ в замочной скважине. Ого, предусмотрительный какой — закрылся… Будто знал. Хотелось разозлиться, но я для того была слишком счастлива.

Едва это стало возможным, в дверную щель просунулась взъерошенная русая голова Фриды.

— Я вам тут поесть принесла, дядя Кастеллет… — девочка протянула поднос, а там и жаренное мясо в глиняной миске, и нарезанный дольками драконий фрукт, и даже два наших калебаса — откуда только взялись!

Желудок издал радостный громкий возглас, и живот Чака ответил радостной трелью. Мы рассмеялись, а девочка, заметив меня, стушевалась — все же, я сидела кутаясь в шкуру, прижимая к груди только что полученную оранжевую рубашку, да и как бы… Е-мое. О существовании маски я в принципе успела позабыть, и слизью уже не мазалась сутки…

— Так у вас правда была супружеская ночь, дядя Кастеллет? — затараторила Фрида, пытаясь протиснуться внутрь, но Чак, к моей радости, просто забрал у нее поднос и никуда не пустил. — Разве она не случилась на Гудру?..

— Супружеская ночь не раз в жизни бывает, Фри. Спасибо! Что там наверху? Все спокойно?

А я прятала в пропахшей морем рубашке шрамы и краски стыда.

— Пока мы дрейфуем. Капитан тоже пока еще не выходил. Папа говорит, сегодня будем на землю сходить, представляете⁈ Там всюду горы поросли чем-то белым! Папа говорит, что это называется лед, и что на его родине в Буканбурге, где я обязательно побываю, так всегда бывает зимой…

— Да, так и бывает. Ты увидишь.

— Но, дядя Кастеллет… — Фрида помялась в коридоре, глядя в пол, а потом резко подняла полный слез взгляд на Чака, — Вир… он… правда больше не вернется?..

В груди у меня сделалось больно. Да, мы миримся с потерями, потому что выбора у нас нет — только сойти с ума. Но, несмотря на бесчувствие, нарощенное годами, это непросто даже нам, хотя у нас эти потери не близкие и не первые. А для подростка… Я вспомнила себя, и в горле встал так и нерасплаканный до конца комок.

— Подожди минутку.

Чак отставил поднос на пол, а потом открыл дверь пошире, присел к Фриде, положил руки ей на плечи, заглянул в глаза:

— Мне жаль, Фри. Жизнь так устроена — с каждым, кто принимает в ней участие, может что-то случиться. Не мне тебе рассказывать, да?

Девочка кивнула, закусывая губу, по щекам ее потекли слезы.

Да… жизнь опасна, жизнь путешествие, жизнь — движение. И пока ты движешься, ты в несомненной опасности, и кто в том виноват?.. Я тоже съела губы, прижимая рубашку к себе, как последний оплот самообладания.

— Он упал прямо из вороньего гнезда… В пасть китам… И никто не бросился спасти… Мы ведь могли, да? А теперь… что?.. Я даже ему не сказала, что я его и Бимсу люблю, хотя они и такие дураки иногда! Я так виновата!

Фрида разрыдалась, и Чак ее обнял, и позволил оросить рубаху слезами. Честно — я редко знаю, что сказать плачущему. Возможно, потому не люблю плакать и сама.

Но Чак почему-то знал. Погладил русую голову:

— Ты не виновата, Фри. Никто не виноват. Это был несчастный случай, мы ничего не могли сделать тогда. Но знаешь, что можем? — дождался зрительного контакта, знакомым мне макаром заставил девочку высморкаться в очередной платок — он их солит, что ли?.. — Мы можем решить, что сделаем с той болью, которая осталась. Знаешь, почему терять — больно? — Фрида отрицательно потрясла лохмами. — Это значит, что кто-то пробрался к нам вот сюда, — Чак взял ладошки девочки и сложил на ее груди. — И никуда не хочет уходить. Только нам решать, что с этим делать. А мы ведь тоже не хотим, чтобы он уходил, верно?

— Никуда-никуда? — одновременно кивая, спросила девочка.

— А ты разве забыла папу, когда думала, что он умер?

Фрида снова быстро-быстро покачала головой. Мой хороший Чарличек серьезно кивнул и продолжил:

— Мы состоим из того, что видели, во что верим, что ненавидим, тех, кого любили и любим — из бесчисленного множества бубриков. Знаешь, что такое бубрики?

— Знаю… Папа говорил, что кристалл может проникнуть в камень, и тогда там внутри получаются жеоды, полные осколков-бубриков…

— Верно, и это очень красиво. Люди, вещи, воспоминания — они как кристаллы, которые мы впитываем в себя, как горная порода. Пусть Вира больше нет, но он — навсегда бубрик в твоей собственной жеоде. Боль превратится в воспоминание. Она утихнет не сразу, но если ты ее обнимешь, впитаешь, позволишь ей быть — ведь ты правда его любила, так что имеешь право горевать — непременно превратится во что-то невероятно прекрасное. Вир станет частичкой тебя и поможет в трудную минуту, как и прежде. Но… — Чак хмыкнул горько, — знаешь, какой я глупый?

Повеселевшая Фрида удивилась, смахивая слезы:

— Вы — не глупый, дядя Кастеллет!

А я подбирала челюсть. Почему… я никогда не дошла до этой гениальной и простой мысли?..

— Нет, глупый. Потому что тех, кого любил, я после смерти превратил в проклятие, а не благословение. Я не хотел принять боль, принять, что случилось так, как случилось, просто потому что так — случается. Я обвинял во всем себя. Других. Мир. Даже тех, кого потерял, Фри. Я… застрял головой в прошлом, натворил кучу бед, будто это могло их вернуть и что-то исправить, и в итоге из боли вырастил обиду вместо воспоминаний. Они не живут внутри меня, Фри — я закрыл свою породу, и в ней не поселилась восхитительно прекрасная жеода. Те, кого я потерял, не улыбаются, не говорят со мной… Я боюсь думать о них. В итоге они растворились в прошлом, оставив только невнятное желание мстить — их давно нет. И так… я потерял их по-настоящему. Да что там — я потерял себя.

Наступила неловкая пауза. Я, кажется, даже забыла, как дышать. Фрида, открыв рот, во все глаза глядела на своего грустного утешителя.

— Но кому вы… мстили, дядя Кастеллет?..

— Я думал, что тем, кто виноват. Но ошибался — оказывается, определять, кто прав, а кто виноват — не моя роль, и я слишком поздно это понял…

— А чья?..

— Не знаю. Но не людей.

Чак уже заулыбался, подмигнул:

— Ну, и еще такие потери учат ценить то и тех, кто есть. Заботься о Бимсу, Фрида, заботься о папе. Смотри мир и улыбайся — ты богата тем, что хранишь внутри себя. Береги это, в том числе — и боль. Это — именно то, что ты можешь сделать.

И он запечатлел на челе девочки почти отеческий поцелуй. Я под шумок натянула оранжевую рубаху через голову — после подслушанных откровений оставаться перед ним легкомысленно завернутой в шкуру морского медведя казалось совершенно неуместным.

В мыслях наступил полнейший разгром. Я покралась к веревке.

Чак захлопнул дверь за воспрявшей духом девочкой и застал меня как раз за натягиванием штанов. Сложил руки на груди, ухмыляясь. Я не попала ногой в штанину и свалилась.

— Что? — насупилась.

— Ничего, — покачал Чарличек головой. — Просто тебя люблю.

И, подняв шкуру, стал застилать сбитую постель. Бросил еще цветастое мерчевильское покрывало, поставил сверху поднос.

— Посмотрим, — хлопнул он в ладоши довольно, — что нам тут подали… Садись быстрее, трусишка!

Откупорил мой калебас, сунул в него нос, зажмурился блаженно:

— Цикорра! Хочешь? — и протянул мне.

Я отобрала калебас и проворчала перед тем, как сделать глоток горячего горького и пахучего напитка:

— И именно неожиданная любовь вывела эту красивую теорию про жеоды.

— Именно, — кивнул Чарличек со всей серьезностью, и я поперхнулась. — До штиля я и не догадывался, что кто-то может поселиться в моем сердце, — он пожал плечами. — А тут… я знал, что потеряю тебя… Но внезапно осознал — то тепло, которое ты подарила, все равно останется со мной, именно потому, что я… смиряюсь с неизбежным, а не злюсь на то, чего не могу изменить. Твое тепло, Тильдик, твоя безответная любовь изменили совершенно все, и я наконец понял все эти странные загадки мира, они вот здесь… — Кастеллет прижал руку к сердцу и вгляделся в меня с тем трогательным доверием, от которого мне сделалось даже неловко. — И я впервые чувствую себя по-настоящему свободным. Так что — да, это твоя любовь изменила меня.

Пряча взгляд, я уселась напротив на покрывало, подогнула под себя ноги. Схватила холодный кусок мяса, вгрызлась зубами: вероятно, жарил капитан Барм, потому что приготовлено на славу, а не лишь бы желудок набить. Даже травы есть. Прихлебнула из калебаса.

— Ты безобразно сентиментален — знаешь, светлейшество? — потому что что тут еще скажешь?.. Он вечно говорит намного больше, чем следует.

Чарльз рассмеялся, перегнулся через поднос, взъерошил мне волосы и наконец принялся за еду.

— Только чтобы восполнить недостаток этого качества у тебя, дражайшая жена и кудесница. О чем будет следующий научный трактат? Предыдущий, говорят, был хорош. И даже увлекателен — что трактатам и кудесницам несвойственно, как я думал…

Мы продурачились весь завтрак и вылезли на палубу только к полудню. Мой неповторимый бубрик. Я спрячу его в своей жеоде и никуда не потеряю, каким бы ни было путешествие жизни.

Мы входили в странный длинный, изрезанный ледяными стенами залив как можно тише — кто знает, что за жители населяют эту белую землю, название которой, вероятно — «Шпицберген»?.. Пусть Нарви и считает, что все здесь нормально, но мировоззрение сирен заметно отличается от человеческого.

Со мелких льдин у подножья фьордов на нас меланхолично взирали морские медведи. Пару раз я, замирая, провожала глазами черные спины китов-убийц. Но те больше не нападали. Только пару раз выпрыгивали из воды, блестя на солнце своими черно-белыми великолепными телами. Будто резвились, провожали «Искателя» из чистейшего озорства.

Может, так и было, но от ладоней до грудины все равно подергивало ледяными уколами мурашек.

Чак говорил, что безумный Шарк прикончил еще двоих убийц, в пылу схватки потерял кристалл, был ранен, но спас его Фарр, втянув к себе, и в конце концов оставшаяся пятерка сдала позиции и уплыла в темноту ночи. Тогда слабый отблеск огонька нашей жаровни и помог им вернуться.

Король Тириан деловито стоял рядом с седым бледным Фарром, заложив руки за спину — он стремился сюда девятнадцать лет назад, так что запретить ему находиться на мостике было бы бесчеловечно. Бывший капитан Барм вел «Искателя» среди кривых, острых берегов. Скалы и мели глядели с каждого борта, а мы не знали фарватер. Паруса покрылись твердой корочкой блестящего на солнце инея.

Доктор Риньи пропадал с больными — сумасшедший Шарк пострадал в схватке с китами в очередной раз валялся без сознания после обильной кровопотери, но это вопрос времени — так сообщил нам посыльный Бимсу. А вот Аврора…

— Доктор Риньи говорит, что не может дать никаких гарантий — жар не спадает, зелья и сыворотки не помогают, он истратил последние инг… ингре…

— Ингредиенты, — подсказала я.

— Да, их самые. И он ума не приложит, что делать — буканбуржцы гораздо крепче и так не болеют, только если от ран, но там причину устранить проще…

— И я обнаружил это только утром, — сокрушенно покачал головой Фарр и закрыл лицо ладонью. — Думал, как хорошо, что о нее так просто согреться…

— Иди к ней, — сказала я тихо, кладя руку на плечо брата.

Но он покачал головой.

— Не могу. Мы подходим к новой земле. И я несу ответственность за экипаж. Если бы… если бы я знал, как все серьезно, мы бы остались в дрейфе…

Голос подал Барм:

— Травить паруса! Ваш Риньи в первую очередь плотник — «зашить» и «отрезать» как дважды два, да пара рецептов зельеварения — ну какой из него лекарь? Вот настоящий лекарь мог бы помочь.

Фаррел отер лоб. Обернулся ко мне:

— Напишешь Квилле?

Я кивнула. Конечно… Конечно, все что угодно. Мы теряем людей в путешествии под названием. Но не… не Аврору, ведь правда?.. Как можно потерять зарю?..

— У нее нет столько времени.

Доктор Риньи поднялся на мостик. Склонил голову:

— Мне жаль. Даже если птица доберется до Вестланда и обратно, даже если ваша Квилла сможет найти решение, которое мы сможем осуществить, лихорадка съест ее в течение двух дней, если ее не остановить.

Чак поддержал оступившегося Вайда и похлопал по плечу поверх моих пальцев.

— Мы что-то придумаем, темнейшество. Возможно, здесь, на Шпицбергене, есть свой знахарь, который знает другие способы…

Если здесь вообще есть люди… Если мы успеем их найти…

— Знаете, — горько усмехнулся Фарр, — она утром сказала мне: «иногда я жутко скучаю по своему миру, Фарр. Там у нас, если у тебя грипп, достаточно позвонить в скорую помощь, тебе вколют антибиотик, и — ты через пару дней ты снова можешь вернуться к работе».

— Что такое антибиотик? — заинтересовался Риньи.

Я предположила:

— Должно быть, какое-то сильное зелье.

— А как можно звонить в помощь? — не понял Чак.

Да мы все не поняли.

— Это же другой мир, — пожал Фарр плечами. — Там все вверх тормашками.

— Значит, нам просто надо срочно доставить ее в этот мир. Позвонить в помощь и потребовать антибиотик.

Заключение Чака было так просто.

— Но…

— Мы уже так близки к цели, темнейшество. У нас есть компас, есть звездная пыль для далекозора, есть все для зелья морской соли — невидимая слизь, заморозить массангею и превратить в снег в здешних условиях не составит труда, пульфит точно есть в запасах Ро, настоять его на мигмаре, да и гляди — мы на краю света.

— В зелье морской соли еще добавляют порошок из звездной пыли, — кивнул Фарр, — это добро у вас найдется.

— О, данные из тех самых сожженных записей Звездочета, да? — подмигнул Чак. И вдруг хлопнул себя по лбу: — Так вот почему он заказал соскрести пыль со стены Золотого дома! Выходит, знал, что она из…

Но Фарр вдруг прищурился, поскреб себя по седому виску и, охлаждая пыл моего мужа, уронил:

— Постой, светлейшество. Звездная пыль есть. Но стекло мы из нее сделать без мастера не сможем. А-а! — с неожиданно отчаянным воплем он схватил себя за волосы, взъерошил их, выбил из хвоста, зашагал туда и обратно…

А мы пооткрывали рты. Вечно сдержанный, холодный Вайд, а тут…

— Бросить якорь!

Неожиданная команда Барма и скрипучая резь якорной цепи прозвучали застали врасплох, провоцируя лишнюю дрожь и мигрень. Рулевой развернулся к нам.

— Капитан, не отчаивайтесь — похоже, вам есть, кого спросить насчет знахаря, — и он ткнул пальцев влево.

За небольшой полоской темно-синей воды, на ослепительно белой суше застыл человек в желтоватой шубе до середины колена с какой-то палкой на плече. Человек глазел на нас во все глаза, так, будто мы упали с неба.

Кажется, эти глаза у него были синие — так близко он оказался, да и скала — на уровне планширя, почитай. Чуточку выше. Ровно на столько, чтобы не видеть, что там, позади.

Я замерла где-то между братом и мужем, пытаясь добраться до одного и до второго сразу.

Человек поднял палку к небу, и она издала оглушительный хлопок. Я закрыла уши, приседая от страха. Аркебуза⁈ Что же теперь… Я все ж шагнула назад, к Чаку, и муж покровительственно взял меня за плечо.

Под вьющийся дымок человек в шубе крикнул куда-то в сторону белой земли позади себя:

— Айда сюда, у нас гости!