В таежной стороне

Глава четырнадцатая НЕ ПО ПУТИ

Зима еще только пришла, а в тайге уже лег непролазный снег — без лыж не ступить и шагу. Мрачная, седая тайга приоделась во все белое, помолодела, сразу стала неузнаваемой.

Завернули морозы. В тиши звонко потрескивал лес, и каждый звук и шорох тайги был слышен далеко-далеко…

У замерзшего ручья стоял шалаш, накрытый сухими пихтовыми ветками. Подле него горел костер, сизый дым поднимался дрожащим столбиком и таял в голубом небе. Над костром на суковатой палке висело ведро, из которого валил пар. Вдоль ручья желтели породой открытые шурфы. На дальнем из них был установлен ручной, колодезного типа вороток. Дымов, в овчинном полушубке и драных валенках с калошами, натужно крутил ручку, поднимая бадью, груженную талой породой. Высыпав песок в палубок, Дымов надел на плечи лямку из толстой, связанной узлами пеньковой воровины и по-бурлачьи потянул палубок к ручью. У проруби на деревянной колоде Захарыч железным скребком протирал пески, то и дело обдавая горячей водой обледенелые доски. Тяжело дыша и покрякивая, Дымов дотащил до колоды на лубок и опрокинул его.

— Видать золотишко? — спросил он Захарыча.

Захарыч медленно разогнул спину и отрицательно мотнул головой.

— Опять пусто, якорь ему в глотку, — простуженным голосом ответил он, расстегивая полы черной собачьей дошки.

— Съемку еще не делали, а ты — «пусто». Пошоркай, и попадется, — с надеждой проговорил Дымов и поплелся обратно с пустым палубком.

— Михайла, подбирай забой — и шабаш! — крикнул он в узкий незакрепленный шурф, где Михайла кайлил пески.

Вскоре Дымов поднял в бадье измазанного в глине Михайлу в куцем, не по росту ватнике, и старатели приступили к съемке золота. Захарыч отмыл на колоде пустую породу и, поддев черный шлих на совочек, пошел с ним к костру.

Грязные, ободранные люди молча присели к дымящему огню. Захарыч поворошил веточкой угли и поставил на них совочек для отпарки золота.

— Угости морским табачком с восьмой гряды от бани, — попросил его Дымов.

Старатели закурили, и Захарыч, поглядывая на почти пустой совочек, сказал:

— Мало толку в твоей, Граф, делянке, не больше, чем в моей мутенке.

— Весь свой отпуск за пшик угробил, — пробурчал угрюмый Михайла.

— Я и забыл, что ты завсегда в отпуск на курорт ездишь, — едко ухмыльнулся Прохор.

— Здесь больше нечего делать, — мрачно отозвался Захарыч.

— Вот бы штольню нам найти, где порешился мой сродственник дядя Митяй. Значит, тогда бы я сказал: плевал в нужду, все куплю и выкуплю. Райские вечера вам с феями в натуральном виде устраивал бы, — жадно поблескивая глазами, размечтался Дымов.

— После райских вечеров, паря, адовы дни приходят, — отдувая шлихи, пробормотал Захарыч.

Прохор обдул костяные чашечки аптекарских весов и ссыпал на одну из них добычу — щепотку желтого песка. На вторую чашечку он положил три двухкопеечные монетки и пять спичек, поднял весы — они уравновесились.

— Девять с половиной, — сказал Прохор.

— Откуда? Три монетки — шесть граммов, да пять спичек — пятьсот миллиграммов, значит, шесть с половиной, — возразил Захарыч.

— Верно! А я думал — трехкопеечные. — Дымов сорвал с головы шапку и с руганью бросил в снег. — В старину с Сонькой Золотой Пуп такой добычей не рассчитаться бы, — кричал он, продолжая ругаться.

— Пропади оно пропадом, такое золото, одни слезы, — вздохнул Михайла.

— Лопухи мы, братцы. Попали в ярмо. Будь он проклят, этот самородок, лучше бы ты его, Михайла, и не подымал, — огорчался Захарыч.

— Ну! — согласился Михайла.

— А когда же рассчитается за самородок твой «хозяин»? — спросил Захарыч обозленного Дымова.

— Рассчитается. Только не много тебе, настырному, придется: небось гулял у меня не задарма.

— Ты мне, Прошка, покажи этого «хозяина», я с ним сам, с хапугой, поразговариваю по-морскому. Разве можно так обдирать православных! Экой самородок за понюшку табаку! — возмущался Захарыч.

— Кто «хозяин», знать тебе не обязательно. Сколько дал, и на том ему спасибо. А шуметь тебе, старик, резону нет, дело-то не совсем чистое, Рудакову не расскажешь, — огрызнулся Дымов и нагло улыбнулся.

— Одной веревочкой связаны, сроднились, — пробурчал Ми-хайла.

— Родня, нашему забору двоюродный плетень, — нашелся Захарыч.

Сейчас он окончательно понял, что против своего желания, из-за стариковского упрямства оказался в одной компании с Дымовым и Михайлой, а через них, как догадывался Захарыч, и с Филькой Красновым. Захарычу стало душно, он расстегнул ворот дошки. С кем связался? Вспомнился разговор о красновском шраме, который Захарыч слышал от стариков.

Давно, еще до работы десятником разведки у мистера Смита, Краснов старался на дальних северных приисках. Воровства тогда в тайге не было, про замки и запоры таежники не ведали. Золотоискатели все жили в одной землянке и достояние свое, включая золото, не таили друг от друга.

Но в семье не без урода. Однажды Краснов притворился больным и остался в землянке. Заботливые товарищи пришли днем его проведать, попоить медком и нежданно поймали на месте преступления — он рылся в мешке соседа. По закону тайги Краснова изгнали. На сборы дали один час — так решили всем миром. Этот закон был нерушим. Если по истечении срока изгнанник не уходил, он становился вне закона, его мог и должен был убить любой. Золотоискатели молча поделились с Красновым продуктами, и через полчаса он уже пробирался глухой тайгой к югу.

Когда Краснов вышел к жилью, на его виске красовался шрам. Вскоре в одном зимовье нашли заколотого старика золотоношу; имени убитого никто не знал, подозревать было некого. Тайга скрыла и эту тайну…

Дымов вернул Захарыча к действительности.

— Что слюни-то распустил? Найдем еще золотишко. Куда ему деваться! — Прохор примирительно похлопал по плечу Захарыча.

— Хватит, Граф, слыхали. Найдем или нет — про это попытай у гадалки. А честь я с вами потеряю — и гадать нечего.

— Почему это, Захарыч?

— А потому, что с пчелкой водиться — в медку находиться, а с жуком связаться — в навозе оказаться. Уйду я от вас. Не по пути, — решительно объявил Захарыч.

— А где тебя ждут? Может, на руднике? — громко засмеялся Дымов.

Захарыч не ответил и стал укладывать в мешок свои вещички.

— Иди, иди… Только не проболтайся, а то не ровен час с борта разреза сорвется камешек на твою или Наташкину голову. Это бывает, — прошипел Прохор, подкрепляя угрозу выразительным жестом.