В таежной стороне

Глава двадцать третья МИКОЛКА МОЛЧИТ

В низенькой прокуренной избе из толстых колотых кедровых бревен за дощатым столом Гаврила Иптешев угощал Максимыча таежными яствами: тонко нарезанной сырой медвежатиной, по-сибирски — строганиной, жареным глухарем, медовым пивом. Гость был давно сыт, уже обливался седьмым потом, но хозяин продолжал поминутно потчевать старого друга:

— Ешь, пей, пожалуйста, медовуха, пока пуза треснет. Зачем тебе старый штольня?

— Тьфу ты, господи, наказание с тобой! Десятый раз обсказываю тебе: не мне — государству она нужна. Если найдем ее, ускорим разведку всей горы Медвежьей, запасы руды еще увеличим, много денег народных сбережем. Рубль укрепим. Понимаешь? — устало втолковывал гость хозяину.

— Брешешь, однако: бумажка крепкий не может быть. — Гаврила покачивал головой, в глазах его загорались и пропадали лукавые огоньки.

— Ты в лавку ходишь? — почти с отчаянием спросил Турбин.

— Ходим.

— А года три назад тоже ходил?

— Ходил.

— А не заметил часом, сколько товару тогда и теперь на рубль тебе отвешивали?

— Теперь, однако, больше…

— Вот, вот. Я о том, что рубль увесистей сделался, крепче. А почему? Потому, что товаров больше стали вырабатывать. Да и золото рубль утяжелило.

Гаврила понимающе закачал головой, и ободренный Максимыч решил до конца просветить друга.

— А про американский доллар, что он отощал, слышал?

— Зачем? — спросил Гаврила.

— А затем, что чахнет, скоротечкой заболел, ну и легчает с каждым днем. То-то, паря, нам с тобой скорее старую штольню нужно находить.

— Ага, — ответил хозяин.

— Ну вот и хорошо, значит, понял. Найдешь штольню?

— Моя золото не знает. Моя зверь знает. Землю ковырять моя нельзя, шайтан мал-мал убивать будет, — шепотом сказал Гаврила.

Турбин вспомнил, что по закону Гаврилиных предков даже покойников не закапывали в землю, а зашивали в бересту и подвешивали на деревья, и ветер раскачивал их до тех пор, пока не обрывал, а таежное зверье не растаскивало их.

Максимыч бросил взгляд на торчащий из-под стола Гаврилин ичиг с загнутым кверху носком. «Ишь вот она и обувка по их закону: чтобы землю не ковырнуть…» Тяжело вздохнув, он поднялся с лавки и натянул на плечи полушубок.

Подоспевший Иптешев принялся за рукав стаскивать полушубок обратно.

— Куда, борода, идешь? Нельзя! Сиди гости, пока звезда взойдет, тогда можно уходить.

— Благодарствую. Ты, Гаврила, меня дурачишь, значит, ты мне не друг.

— Моя тебе давно-давно дружка.

— Если друг, то поступай к нам в разведку, деньги хорошие будешь получать.

Гаврила отрицательно покачал головой.

— Моя охотник, деньги не надо. Моя думать будет.

— О чем думать? — уже кричал на него обычно спокойный Турбин.

— Золото дурной, она худо людям дает, — отвечал Гаврила.

— Прощай. Зря только время потратил с тобой. Не хочешь сказать — сами найдем, геофизикой, я тебе о ней сегодня сказывал. Я к тебе от москвичей зашел, дорогу им на голец показывал. Профессор собирается туда, говорит, что твоя штольня должна быть у правого кряжа. — И огромный Турбин, низко нагнувшись у порога, прихрамывая, вышел из избы.

Гаврила присел к столу и, низко опустив голову, задумался. Можно опоздать со штольней. Если найдут без него, люди будут плохо о нем говорить.

У Гаврилы было два бога: живущий в горах злой шайтан, в которого верили и которого боялись все предки Гаврилы, и валяющийся в сундуке добрый Миколка, Иптешев смастерил его из кусочка березы. К Миколке Гаврила был равнодушен и вспоминал о нем только в праздник — Миколин день. Иптешев раньше свято его соблюдал, потому что в этот день можно было напиться и подраться.

Шайтана взрывом прогнали с Медвежьей, в штольню теперь можно идти. Но что скажет бог Миколка? Краснов говорил, что русский бог, как шайтан, тоже не велит открывать штольню. Кого слушать? Покажешь штольню — на гору придут люди, значит, уйдет зверь, охоты не будет, Иптешев тоже уходи, бросай заимку. Он со страхом вспоминал пережитое в молодости. Огонь, страшный огонь, почти до неба… Озверевшие золотоискатели подожгли берестовые юрты орочёнов, сгоняя их с родной земли за то, что в ней было золото. Не один пожар и разорение пережил и сам Гаврила…

Достав из сундука деревянного уродца и перекрестившись, Гаврила спросил его:

— Миколка, скажи, кого слушать?

Но деревянный уродец молчал.

— Опять молчишь? Шайтан шумит, а ты молчишь? Почему ты всегда молчишь, когда тебя спрашивают? Ты шибко плохой бог! — закричал на деревяшку Гаврила и, со злостью побив божка, бросил его в заваленный стружками угол.