В таежной стороне

Глава тридцать седьмая СВАДЬБА

Таежная весна пришла на Южный во второй половине апреля.

Стояли яркие дни. Снег быстро оседал. Лед на горных речках посерел, казалось, вот-вот тронется. И хотя тайга не снимала еще сверкающего серебром зимнего убора, наступление весны чувствовалось во всем.

Погожим днем к новой приисковой столовой со всех концов поселка сходились приискатели — веселые и принаряженные, как в большой праздник. Но в календаре никакого праздника не значилось.

На главную улицу поселка выехал и понесся по ней свадебный поезд. Взмыленные лошади, запряженные цугом, мчались без дороги по весенней воде, обгоняя друг друга. Улица сразу наполнилась девичьим визгом и смехом, песнями, звоном свадебных бубенцов. Удалые кучера, стоя в переполненных гостями кошевках, лихо размахивали и громко щелкали длинными бичами, с озорным гиканьем погоняли коней. Разряженные лентами санки подлетели к белому зданию столовой.

В самой светлой и большой комнате женщины накрывали длинный ряд столов, в соседней — собрались покурить мужчины.

Разговор начал Степан Иванович Кравченко:

— Строится, хорошеет наш медвежий угол. Скоро город в тайге будет. А в первый раз с мишкой я встретился как раз у нашей теперешней конторы. Глухая тайга здесь была. Пошел я шишковать — кедровых орешков для сибирских разговоров на зиму заготовить. Залез на высокий кедр, обдираю с веток шишки. Вдруг внизу хозяин тайги как рявкнет!.. Гляжу, братцы, медведь ко мне лезет! Я со страху чуть не свалился. Стал выше взбираться, а он, подлец, за мной. Трах! Верхушка-то надломилась, и полетели мы оба вниз. Я в сучьях запутался, повис, а медведь разбился. Поутру слез я с кедра, ударил Топтыгина раза три для виду ножом, а после всем рассказывал, что один на один заколол…

— А ты, Степан Иванович, ловко заливать умеешь. Охотник, якорь тебе в глотку… Только следопыт-то из тебя не больно важный — Дымова не сыскал… — укоризненно вставил Захарыч.

По комнате прокатился смешок. Пихтачев попросил сидящего рядом Турбина:

— Расскажи-ка, Максимыч, молодежи насчет жеребьевки. Страсть любопытная история!

Егор Максимыч устроился поудобнее в кресле и не спеша заговорил:

— Приискатель я, вы знаете, потомственный. Еще дед работал у Демидовых на золоте. Да не выдержал и бежал вместе с моим папаней в тайгу. А тут их и подцепили. Заковали и на двадцать лет спустили под землю в медный рудник. Дед там и умер, под землей, — упал с прикованной тачкой в старую выработку… — Максимыч вздохнул, расправил бороду. — А отец удрал через ствол старой шахты. Добрался до золотых приисков — и все тут. Парень он был еще молодой, могутный, красивый, вроде твоего Ванюшки, Степан Иванович. С годок попрятался, а там женился на дочке кержака, да и пошел по золоту. Домой только в зиму приходил. Ему фартило. Его так и прозвали — «фартовый Максим». А домой все равно приходил в лохмотьях… Только у молодца и золотца, что пуговка оловца!

Слушатели придвинулись ближе. Турбин замолчал и весь ушел в воспоминания. Потом вновь неторопливо заговорил:

— История эта вышла, когда жили мы на заимке Незаметной, где теперь прииск. Весной собрался отец и пошел на здешний ключ Банный. Бил, бил шурфы… Как назло все пустые. Не знает, что делать. А тут на его шалаш как раз набрели два бродяжки-золотоискателя. Сели у костра и давай уговаривать. Ключ, говорят, есть богатый, да без откачки воды не взять. А с откачкой нужна артель не меньше четырех человек. Говорят, и продукты есть, завезли еще зимой на нартах, до осени хватит как раз на четверых. Там и товарищ ждет с лошадьми. Подумал-подумал отец и согласился. Закопал в приметном месте свое барахлишко, взял топор и пошел. Идет, на ходу зарубки на деревьях делает, чтобы не потеряться обратно. Дороги тогда были известные — пеший не везде пройдет.

В комнате стояла тишина. Максимыча никто не прерывал.

— Добрались до ключа. Теперь он Шальным называется, на Каменушке. Сейчас туда два часа лету, а они двадцать пять дней до него добирались. Однако добрались не зря. Золото и вправду шальным оказалось. Но и работы с ним хватало. С зорьки дотемна не вылезали из ямы. Переспят часок-другой, перекурят наспех — и опять за лопаты. И как их не завалило там! Грунт неустойчивый попался, а крепить некогда… Посмотрел бы на них Виталий Петрович, меньше бы ко мне придирался за технику безопасности!

Максимыч выразительно глянул на Пихтачева.

— Продуктов до осени хватило. Но в обрез. Оставили только запас на обратную дорогу… Шахтенку затопили, замаскировали, чтобы до весны никто не заметил. Первые два дня шли с утра до ночи, а на третий лошадь сломала ногу. Пришлось прирезать. Мяса, сколько могли, взяли с собой. По ночам больше не двигались: за вторую лошадь боялись. А спать-то все равно не спали. Каждый за свое золото опасался. Друг другу перестали доверять.

Протянули так суток пятнадцать, а заимки, где оставили продукты, не видно. Сбились с пути и сами не знают, где бродят. А тут дожди зарядили. Есть нечего. Остался небольшой кусок конины, да и тот порченый. Однако решили сберечь его про самый черный день. Стали искать ягоды, орехи. Да много ли их поздней осенью? И вот решили, что завтра зарежут коня. Повеселели, двинулись дальше. В сумерках подошли к горной речке. Бурная такая. Срубили березу, перебросили вершиной на другой берег. Отец, Иван и Кирилл перебрались хорошо. А последний, Данила, задери его медведь, тот что переправлял коня по реке, чуть не сорвался с бревна и выпустил узду. Коня течением бросило прямо на камень. Ударился, нырнул раза два и пропал. Известно, доля приходит золотниками, а недоля — пудами. Бросились искать — ну, где тут! Видят золотоискатели: смерть. И последний кусок тухлой конины потонул вместе с лошадью.

Максимыч замолчал.

— А дальше? — почти шепотом спросил Вася.

— А дальше поняли: всем из тайги не выбраться. Пошел снег. Одежонка летняя. От голода последние силы пропадают. Кого-то из четверых нужно кончать. А кого? Кто послабее?

Максимыч снова умолк, словно собираясь с мыслями. Но сейчас же глухо заговорил опять:

— Первым Кирилл начал: «Кто, говорит, лошадь потерял, пусть тот и отвечает». Однако отец не согласился. Предложил по-честному — бросить жребий. Данила нашел в кармане бумажку, разорвал ее на четыре части, на одной углем крест вывел и передал самому слабому — Кириллу. Тот снял картуз, положил в него бумажки, встряхнул несколько раз. Иван, белый что снег, снял шапку, перекрестился, выхватил бумажку — и в сторону. Развернул трубочку — жизнь. За ним подошел Данила. Этот посмотрел бумажку сразу. Тоже без креста. Очередь за отцом. Вытащил не торопясь, а Кирилл развернул свою, последнюю. Развернул и завыл диким голосом…

Рассказ оборвался: в комнату вбежала нарядная Наташа.

— Пошли быстрей к столу. Пошли, пошли!

Гости двинулись в большую комнату. Здесь пахло хвоей: стены были убраны скрещенными пихтовыми ветками. Столы ломились от изобилия снеди. Тут и традиционные рыбные пироги, сибирские шаньги, огромный медвежий окорок, жареные таймени, глухари. На больших деревянных блюдах, специально вырезанных для свадьбы, дымились пельмени. Бутылки с вином чередовались с графинами, наполненными самодельными ягодными настойками — брусничной, малиновой, клубничной, смородиновой. Посреди стола красовалась приискательская «вишневка»: в четвертной бутыли со спиртом одиноко плавала неизвестно кем завезенная на прииск темно-красная вишенка. В углу, на отдельном столике, стоял бочонок с пивом и рядом — два берестяных туеса с медовухой.

Гости шумно рассаживались.

На красном месте сидели молодые. Маша была в белом шелковом платье, в черные косички вплетены живые цветы подснежника, смуглое лицо румяно от смущения. Петро, в синем костюме и белой рубашке, держался натянуто. Рядом с невестой сидел ее отец, а дальше — Рудаков, Быкова, Вася. Около Петра сели Наташа, Иван и супруги Степановы.

— Петро! Держись проще! Что ты как будто аршин проглотил? — шепнула Наташа. — У тебя глупый вид.

— Это, Наташенька, от отсутствия жениховского опыта, — так же шепотом ответил он, — В следующий раз буду иметь лучший вид… — И он чуть не вскрикнул: Маша под столом больно ущипнула его.

Иван постучал ножом по графину, устанавливая тишину. Худой и бледный, старик Иптешев, только что оправившийся от болезни, поднял наполненный вином стакан.

— Моя долго-долго живет на свете. Старый время много горя видел. Совсем темна-темна был. Федотка, Марья Советский власть на ноги поставил. Грамоту дала, свет дала, хорошую жизнь дала… Хорошо мой дочка, частливо жить будет. Хороший человек замуж идет. Моя желает им полный дом детка.

На глазах старика блеснули слезы. Ему хотелось очень много сказать и дочери, и сыну, и всем этим людям, таким близким и дорогим. Но слов не находилось.

Выручил его Турбин.

— Выпьем за молодых, за то, чтобы Маша была мать-героиня! — во весь голос крикнул он.

Все поднялись. Зазвенели стаканы, рюмки, бокалы.

— Марья! — позвал успевший где-то выпить и уже захмелевший Захарыч. — Поднеси-ка сама всем по чарочке.

— И когда это ты, батя, успел заправиться? — спросила отца Наташа.

— Бутылочку чайкю я уже испил, дочка! — виновато признался Захарыч.

За столом снова зашумели.

Маша, зардевшись от смущения, неловко взяла поднос и понесла по кругу. Руки ее дрожали, вино расплескивалось.

Гости, делая вид, что не замечают ее смущения, с дружеской улыбкой один за другим брали рюмки. На другой поднос, с которым шла вслед за Машей расфранченная Ксюша, бросали подарки — золотые колечки, серьги, деньги. А подарок брата, шкуру огромного медведя, и на поднос было не уместить. Когда Маша подошла к Виталию Петровичу, тот положил на поднос новенькую сторублевку и ключ.

Маша удивленно взглянула на начальника прииска.

— Эх, ты! Охмелел, паря, видать, путаешь вилку с бутылкой, — сказал Захарыч.

Но Виталий Петрович только усмехнулся:

— Бери, Маша, бери! Это ключ от первого нового жилого дома, который тебе и Петру построил прииск.

Все захлопали в ладоши. Кто-то басовито выкрикнул «Горько!»

— Вон кому мои мастера новый домик у околицы отгрохали! — подал голос Захарыч. — Значит, у молодца не без золотца, а у красной девушки не без серебреца…

— Шабер! Сосед! — позвал Бушуева Степан Кравченко. — Давай выпьем!

— Прошу внимания к оратору! — кричал Вася, вытирая пестрым платком веснушчатую физиономию.

Заложив одну руку за борт черного пиджака, а другую вытянув прямо вперед, он начал:

— Если всем молодоженам будут выдавать новые дома, то я готов… так сказать, осчастливить человечество…

— Но дома выдают только один раз, при первом браке. Не думай, что каждый раз, как ты задумаешься о человечестве, ты будешь получать квартиру, — под общий смех заметил Виталий Петрович.

— Да и кто за тебя, воробья, пойдет? — закричал Федот.

Вася вздохнул, скосив глаза на покрасневшую до слез соседку — маленькую и такую же курносую, как он, молоденькую учительницу.

— Найдутся и такие, что пойдут с охотой, все зависит от Василия Николаевича…

И чистым, звонким голосом Вася пропел, ко всеобщему удовольствию и крайнему замешательству учительницы:

— Не свисти, свистун, учителку в краску вогнал! — возмущался Захарыч.

Подвыпивший Вася, все время бросая взгляды в сторону Быковой, произнес целую речь о пользе жизни семейной, «оседлой», о том, как важно человеку мыслящему иметь верную, тоже «культурно мыслящую» подругу жизни.

— Завидки берут, когда ты трепешься, — смеясь, сказал Иван.

— Мне все завидуют, потому и затирают меня как оратора и мыслителя, — отшучивался Вася.

Старик Иптешев, застенчиво улыбаясь, тихонько покачивал головой, как бы призывая гостей быть свидетелями его счастья.

— Смотри, батька от радости аппетит потерял, — Федот кивнул сестре на тарелку отца. Еда на ней была нетронутой.

— Что куражишься, Гаврила, закусывай! — закричал Степан Кравченко и потянулся к нему со стаканом вина.

Они выпили, но старик, равнодушно осмотрев богатый стол, пожевал черного хлеба.

Маша вышла из комнаты и вскоре вернулась с полной тарелкой тонко нарезанных кусочков сырой мороженой рыбы. Старик благодарно посмотрел на дочь.

— Чудак ты, Гаврила! На столе царская закуска, а его на строганину тянет, — Степан Иванович пожал плечами.

Наташа поставила на стоя пышущий жаром ведерный самовар и нараспев пригласила:

— Чай пить — не дрова рубить, налетай, пока крепкий!

В шум веселья ворвались голосистые переливы баянов, и гости, встав из-за стола, устремились в соседнюю комнату.

Под звуки вальса по комнате закружились пары, танцевали все — молодые и старые. Катя незаметно для окружающих следила за Рудаковым, ждала, что именно сегодня он заговорит с ней. Но около него все время были люди.

— Как душно! — раскрасневшаяся Катя обмахивала лицо вышитым платочком. — Пойдем на улицу, Ваня.

Они вышли на крыльцо. Вася проводил их ревнивым взглядом. На улице было тихо. Легко дышалось здесь в этот необычно теплый для сибирской весны вечер. Где-то за вздувшейся от большой воды, почерневшей рекой страдала одинокая гармонь.

— Хорошо у вас на Южном… — говорила Катя. — Какой здесь хороший народ!

— А чем хуже на Новом? — спросил Иван.

— Видишь ли, Ваня, там тоже хорошие люди. Но здесь я чувствую себя особенно легко и свободно. Мне доверили большую работу. Все начинаем заново, и я изо дня в день ощущаю, вижу, что получается. На моих глазах меняются люди. А в этом большое счастье. У меня все время настроение превосходное, словно лечу на крыльях. У нас чудесные ребята, спайка великолепная, дружба настоящая, и я убеждена, что дело пойдет отлично… Вы всё впитываете как губка, работать способны сутками, не считаясь ни с чем. Я сама в работе горячая и люблю таких людей.

Скрип открывающейся двери остановил Катю. На пороге в обнимку появились Пихтачев и Захарыч, они высокими тенорками тянули:

Заметив Быкову, певцы поспешно развернулись и нырнули в дом, захлопнув за собой дверь.

Катя вздрогнула от знобящей прохлады, и Иван заботливо укрыл ее своим пиджаком. Уличный репродуктор донес до них мягкий лирический голос: «Я вас люблю, люблю безмерно…», и Иван тихим баритоном повторил слова арии. Вновь скрипнула дверь, выглянул Вася, посмотрел на молодых людей, услышал Ивана и снова исчез.

Подойдя к кругу, в котором плясала Наташа, Вася поманил ее пальцем.

— Что случилось?

— Пляшешь?

— Пляшу. А что?

— Пляши, да не пропляши.

— Если перехватил, пойди выспись, а другим не мешай веселиться.

Захмелевший Вася удержал Наташину руку и, отведя девушку в сторону, прошептал:

— Иван с Катериной Васильевной воркуют как голубки. Друг-то мой шепчет ей: «Я вас люблю, даже сверх нормы». А дальше я и слушать не стал, ушел от греха подальше. Скандал на всю тайгу!

Наташа, закусив губу, настороженно встретила подошедшего Ивана…

— Пойдем станцуем, Наташа.

— Благодарю, я ухожу домой.

— Подожди, еще рано, я провожу тебя.

— Ухожу и не провожай, — уже возмущенно ответила девушка и вышла из зала.

«Ревнуешь?» — спрашивала она себя, но, к удивлению, не стыдилась этого нового для нее чувства. Ивана Кравченко остановил Вася:

— К Катерине Васильевне лучше не подходи. Я за себя не ручаюсь, хоть ты мне и друг с малолетства, — предупредил он.

— Лопух ты, Васька. Слеп, как настоящий влюбленный… — Иван оборвал себя на полуслове: к ним подходила Катя.

— Где Наташа? — спросила она.

— Ушла домой.

— Зачем же отпустили ее!.. — упрекнула она Ивана и, взяв Васю под руку, пошла с ним танцевать.

Счастливый Вася, проходя мимо Ивана, гордо задрал нос и показал ему язык.

Вальсируя с Катей, он внезапно решил объясниться.

— Хорошо быть семейным, Катерина Васильевна, завидую я Петру… — начал он. — Даже в песне поется: «Если парень холостой, он как будто бы пустой».

Катя плохо слушала партнера, она искала глазами Рудакова. Но его не было в зале. «Значит, ушел домой…» И всякий интерес к свадьбе, к шумному веселью у нее сразу пропал.

— Вы не смотрите, что я речист, я с серьезными намерениями.

— За чем же дело, Вася? Женись и ты…

От ее слов у Егорова все закружилось, и он налетел на танцующую пару.

— Виноват… Неужели это не сон, Катерина Васильевна? — чуть слышно произнес он.

— При чем здесь сон? Девушек хороших у нас много, выбирай любую.

— Я готов хоть сейчас, только позвольте.

— Позволяю, выбирай… Хотя ты уже сделал выбор? Учительница очень недурна… А я потанцую с Турбиным. — И Катя, оставив Васю, протиснулась к Егору Максимычу.

Максимыч вместе с Иваном, Борисом Робертовичем и Ксюшей стояли у окна.

Маркшейдер, прижав руки к лацканам желтого пиджака, будто приготовясь к бегу, громко спорил с Иваном:

— Мы люди разных литературных вкусов, и вообще, не в наш век говорить о любви!

— Именно в наш век. И нашим Маяковским сказаны лучшие о любви слова, — ответил Иван и продекламировал:

— Ха-ха-ха!.. — заржал Борис Робертович.

Увидев Быкову, он церемонно раскланялся, приглашая ее потанцевать.

— Благодарю, — сухо ответила Катя и взяла под руку Турбина.

Борис Робертович закружился в вальсе с прильнувшей к нему Ксюшей. Он танцевал небрежно, наступал ей на ноги. Ксюша в последнее время осунулась, погрузнела, под глазами появилась нездоровая синева.

— Надоела я тебе, на свежатинку потянуло? — тихо спросила она.

— Не говори глупостей, не до тебя, — рассеянно ответил Борис Робертович.

Он был основательно перепуган арестом Краснова.

— Чует мое сердце, удерешь скоро, оставишь лавку с товаром, — поглядывая на свой живот, вздыхала Ксюша. — Раз огород не садишь — удерешь, примета верная…

Борис Робертович молчал. Сквозь слезы она добавила:

— Это тебе не в диковинку. На всех приисках, где ты работал, большеносые ребятишки бегают…

Удрученный Вася протиснулся к столу и, взяв баян, заиграл заунывную мелодию. К нему подошла печальная Ксюша. Одним глотком выпила большую стопку водки и, щелкнув пальцем Васю по носу, с издевкой сказала:

— Уведут учителку парни, пока ты здесь нюни распускаешь. Не откладывай работу до ночи, а любовь до старости. — И ушла, покачивая крутыми бедрами.

К Васе с распростертыми объятиями подошел вовсе отяжелевший Захарыч, обнял за плечи, подсел рядом.

— Под мою гармонь весь миноносец… какой там миноносец — весь крейсер плясал! А ты, Васька, грустные песни на свадьбе играешь. Это по какому такому полному праву, а?

— Лучше и не спрашивай. Уехать придется мне. Вместе с тобой уйдем, Захарыч, с рудника… Хватятся нас, да поздно будет.

— Травишь, паря! А мне-то зачем уходить?

— Весна на дворе, пойдешь в тайгу за золотом.

— Вон чё! Ты езжай, если тебе приспичило, а мне на руднике хорошо. Меня девки и здесь любят, — пояснил Захарыч, не потерявший еще способности язвить. — Так вот я и говорю: весь броненосец плясал по волнам только под мою гармонь!..

Вася достал расческу и молча протянул ее Захарычу.

— Зачем? — спросил тот.

— Сильно растрепался, причешись.

Захарыч удивленно уставился на Васю.

А гости веселились. Старики пели хором сибирские песни, им на пианино аккомпанировала Лидия Андреевна. Молодежь без устали танцевала.

Расходиться по домам начали далеко за полночь. Остались только ближайшие знакомые жениха и невесты.

К молодым подошел Степанов и, обращаясь к гостям, громко предложил:

— Друзья, перед уходом домой крикнем молодым еще раз «Горько!»

Все подхватили: — «Горько! Горько!..»

Петро и Маша поднялись из-за стола и, теперь уже меньше смущаясь, поцеловались.

Домой молодых провожали на заре шумной толпой. На улице громко пели песни и, не обращая внимания на лужи, лихо плясали. Разбуженные жители поселка на этот раз не обижались на гуляк — ведь на то и свадьба!