В таежной стороне

Глава сорок шестая ЗОЛОТО

Рано поутру Степанов на своем Серке подъезжал к Медвежьей горе.

Он заметно похудел. Густые брови, казалось, еще ниже нависли над воспаленными глазами, нос заострился, и даже ямка на чисто выбритом подбородке стала глубже.

Наступили дни пуска Медвежьего рудника, и Виталий Петрович спал не более четырех-пяти часов в сутки.

Горячее летнее солнце выглядывало из-за горы, улыбалось сонной тайге. От росистой травы и деревьев тянуло прохладой. Степанов полной грудью вдыхал чистый горный воздух, медовые запахи цветущих трав.

Поселок остался позади, его заволокло поднявшимся от реки туманом. Незаметно доехал Степанов до выгона. Здесь, позвякивая боталами, паслись кони. От влажной, скошенной рядами луговой травы исходил сладковатый аромат.

А вот и гидростанция, ослепительно белая на темно-синем фоне горы. Конь вышел на широкую просеку. Вдоль нее тянулся наполненный водой канал, а в стороне, за деревьями, виднелось здание обогатительной фабрики.

Степанов слез с коня и хотел было привязать его к дереву, но конь заржал и рванулся в сторону.

— Что, Серко, не хочешь стоять на привязи? Хорошо, гуляй, пасись на травушке-муравушке.

Он вынул из кожаной переметной сумы волосяные путы и обвязал ими передние ноги коня. Расседлав Серка и отогнав рукой от него паутов, пошел к фабрике.

Здесь стояла торжественная тишина. Черные цилиндрические мельницы дожидались первой золотоносной руды.

В тишину врезался резкий окрик Пихтачева.

— Нашел оправдание. Батогом бы тебя! — укорял он дядю Кузю. — На нашей фабрике должно быть чисто, как в больнице. А ты свинячишь! Фабрика — это тебе не старательская делянка. Вот перевоспитай таких!

— Знамо, трудно. Небось воспитание у нас пихтачевское, — пробурчал дядя Кузя, хромая на своей культяпке.

Пихтачев сделал вид, что не расслышал его слов.

— Понимать, дядя Кузя, нужно, какое мы великое дело в тайге творим.

Степанов подошел к ним, поздоровался и справился у Пихтачева, все ли готово к пуску.

— Еще в паужин все изладили, — радостно ответил тот. — Бункера рудой забиты, только в дробилку загружай. Давай энергию, и закрутим!

Виталий Петрович отправился на гидростанцию. Немного поодаль от фабрики возвышалось ее квадратное здание. Строительные леса уже были сняты, заканчивалась покраска крыши. В высоком машинном отделении, залитом солнечным светом, стояла, как и на фабрике, торжественная «предпусковая» тишина. Свежевыкрашенные гидротурбины отливали голубизной, блестели приборы на щите управления. Разноцветный кафельный пол был чисто вымыт.

Степанов несколько раз оглядел залитый солнцем зал.

Появился Рудаков.

— Задержался, извини! — В глазах Сергея Ивановича радость смешивалась с волнением. — Разговаривал с обкомом. На днях нас будут слушать на бюро.

— Нам есть о чем рассказать: о руднике, а главное — о наших людях. Ты сам говорил об этом. Пятилетка по прииску теперь будет выполнена досрочно! — оживился Виталий Петрович.

— Да, конечно, это главное. Но нельзя забывать всю историю с красновской бандой. Тут мы просмотрели. И как ни говори, а это наш большой минус, и взыскивать с нас будут справедливо по большому счету.

Рудаков вгляделся в лицо товарища, подумал: «Совсем серый стал. Пустим рудник — погоню отсыпаться…»

Сергей Иванович отошел в сторону — последний раз проверить готовность к пуску.

А народ все подходил. В здании стало тесно, все строители рудника были в этот час вместе.

Степанов подозвал Рудакова и Ивана Кравченко. Обнял их за плечи.

— Первое слово тебе, партийный секретарь. — И он легонько подтолкнул Рудакова вперед.

— Друзья! Товарищи! Сегодня тот день, которого мы так давно ждали. Взгляните, на что способны рабочие руки, соединенные с наукой. Совсем недавно мы с вами взялись строить рудник. И сомневались, и спорили. Но дело, которому мы отдаем все свои силы, объединило нас, и мы создали то, что вчера было лишь мечтой. Старое отступает, уходит в прошлое, но не просто покоряясь новому… Сегодня мы получили радиограмму обкома партии в ответ на нашу просьбу. Нашему руднику присвоено имя Наташи Дубравиной. Пусть же Дубравинский рудник всегда олицетворяет путь к новой, светлой жизни золотничников.

По залу пронеслись одобрительный гул, дружные хлопки.

— Откройте задвижки турбин! Перекройте холостой выпуск! — голос Степанова дрогнул от волнения.

В напряженной тишине было слышно, как вода сначала приглушенно зашумела, затем начала бурлить — и вот уже заклокотала в лопастях турбины.

Словно зачарованные, приискатели слушали первое движение машины.

Раньше всех пришла в себя Быкова. Сорвала с головы косынку и махнула ею как флагом.

— Крутится! Ура!

— Ура-а-а! — подхватили приискатели.

Возгласы, аплодисменты на миг заглушили гул турбины.

— Ну, друзья, теперь очередь за фабрикой, — сказал Степанов.

Все вышли из здания гидростанции. Приискатели окружили Степанова, Рудакова, Ивана Кравченко, и так все вместе, словно идя на штурм высоты, поднялись к зданию обогатительной фабрики.

Виталий Петрович подал команду включить дробилку, а сам подошел к первому цилиндрическому барабану — мельнице. Она начала медленно крутиться, громко стуча стальными шарами.

— Товарищи! Размалываем первую тонну с горы Медвежьей, — громко сказал Степанов. — Поздравляю вас, друзья, с большой победой!

— Ур-а-а! — мощно прокатилось по всей фабрике.

Немного смущенный Пихтачев подошел к Рудакову и крепко, по-мужски поцеловал его.

Глаза Ивана Кравченко увлажнились. И он, не тая своих чувств, стоял, растроганный, на виду у всех и ласково поглаживал стальное тело мельницы.

Степанов протянул руку к широкому окну и взволнованно сказал:

— Смотрите!

По узкоколейной дороге к бункерам фабрики стремительно катил электровоз с большим составом вагонеток, груженных рудой. Степанов взглянул на часы:

— Электровозы идут по расписанию!

— Красота-то какая! — трогая огромную бороду, проговорил Турбин. — Прямо глазам не верится, что мы все это сами отгрохали. Вчера Васька Егоров вез меня сюда на электровозе и всю дорогу включал сирену. «Тайге, говорит, салют. Пусть знает, что хозяин едет!»

— Верно, он новый хозяин тайги, — подхватил Рудаков.

…Уже стемнело, когда Степанов и Рудаков, осмотрев буровые работы на новой жиле, спускались по крутой дорожке к руднику.

Внезапно спохватившись, Сергей Иванович обшарил свой карман и, достав мятый конверт, протянул его Виталию Петровичу.

— Просили передать, а я протаскал целый день.

Виталий Петрович остановился, взял конверт. Нервно чиркая спичку за спичкой, прочитал письмо и молча передал Рудакову.

Сергей Иванович осветил бумагу:

Рудаков обнял Степанова.

— Рад за тебя, Виталий, рад, что восстановлено доброе имя твоего отца.

— Много лет я ждал этого известия и верил, что оно придет… — прошептал Степанов.

У подножия горы ярче звездного неба сотнями огней переливался рудник. Из горы вырывался сноп света прожектора главной штольни. Крупными бусинами висели огни электрической дороги.

…В освещенном дневным светом передовом забое, похожем на тупиковый туннель, Федот Иптешев один управлял новенькой трехмолотковой буровой кареткой, на раме которой мелом было выведено: «Буровая батарея. Комбат Федот Иптешев».

Молотки бурили безотказно, и Федот часто посматривал на часы, проверяя по ним каждую операцию.

За его работой наблюдали Катя Быкова и Иван Кравченко.

— Смотри, Ваня, Федот работает по часам, за каждую секунду борется. Держись! Рудаков уже дал команду перестраиваться на шесть циклов, как на Новом. — Она еще что-то сказала. Но сердитый рев электровоза заглушил ее слова. Иван и Катя посторонились.

В тесный забой медленно вползал небольшой состав вагонеток. Электровоз вел Вася Егоров, победоносно поглядывая на горняков.

— Привет скоропроходчикам от машиниста-скоростника! — Вася снял фибровую каску и церемонно раскланялся.

— Вовремя ты прикатил. Порожняка сегодня весь день не хватает, — сказала Катя.

Старик в брезентовой куртке с измочаленными краями рукавов подошел к вагонетке и стал лопатой кидать в нее породу. Катя остановила его.

— Не нужно, дедушка, сейчас включат погрузочную лопату.

— Катерина Васильевна, да что же это такое творится? — обиженно спросил накладчик. — Что же мне делать с моими руками? Испокон веков велось, что рабочему человеку руки даны, чтобы ими работать.

— Точнее, точнее! — прервал старика Вася.

— А чего ж тут точнее? Накладчику скоро в шахте делать нечего будет. Как пригнали этого железного злодея, так я и профессии лишился. Вот тебе, паря, не точнее, а тошнее получается.

— Не знаешь, куда подаваться? Дам тебе совет: посещай занятия машинистов погрузочной лопаты, приучай руки да и голову к машине. А о лопатке позабудь, — степенно поучал Вася.

— Голова моя, паря, не академия наук… А лопатку, значит, сломать велишь?

— Зачем сломать, сохрани на память, как я — тачку. Или в своем огороде грядки копай, — посоветовал Вася. — Время! Время! — крикнул он.

Груженый состав вагонеток тронулся и, удаляясь, становился все меньше и меньше, а потом и вовсе стал исчезать в длинной штольне.

Катя помахала косынкой вслед красному сигнальному фонарю уходящего состава.

Для Бориса Робертовича наступили тревожные дни. Закончился разбор его бесконечных заявлений, и назначено было партийное собрание. К тому же арест Дымова замыкал круг неприятностей. Надо было срочно искать выход.

Он попытался использовать легальный путь и написал в трест заявление о немедленном откомандировании его с Южного, изобразив себя затравленной жертвой Степанова, но желанного перевода все еще не было.

На партийном собрании ему предъявили только одно обвинение — в клевете, и это обвинение даже обрадовало Бориса Робертовича: значит, о его махинациях с золотом им ничего не известно, а клевету можно объяснить заблуждением, ошибкой. На собрании он трусливо стал просить у Степанова прощения за обвинение в воровстве банки золота, молил коммунистов пощадить его, плакал, инсценировал обморок.

Собрание решило единодушно: исключить Плюща из партии и передать за клевету суду.

После партийного собрания Борис Робертович понял, что у него остался только один путь — немедленное бегство. Он решил в один день ликвидировать свое хозяйство: что можно — продать, уничтожить кое-какие документы, а ночью бежать с Южного.

В тот же вечер Степанов получил заявление маркшейдера с просьбой откомандировать его в распоряжение треста. К заявлению была приложена врачебная справка о том, что Борису Робертовичу противопоказано проживать в высокогорной местности…

Посланный за маркшейдером нарочный доложил начальнику прииска, что входная дверь дома открыта, а Борис Робертович исчез. Степанов обругал нарочного и вновь послал его. Но посыльный был прав: маркшейдер исчез раньше, чем его хватились.

Как только завечерело, Борис Робертович нагрузил заплечную торбу и огородами ушел в тайгу. План бегства он разработал давно: пешком перевалит водораздел Медвежьей горы, возьмет у охотника лодку и спустится по воде к Нижней пристани, а там выбирай сам — к твоим услугам и пароходы, и самолеты.

Темнело, и Борис Робертович убыстрял шаг, умышленно менял направление. Он долго брел по воде горной речушки, надеясь сбить со следа возможное преследование, — днем он видел в поселке двух незнакомых мужчин с огромными немецкими овчарками на цепных сворках.

Борис Робертович задыхался от быстрой ходьбы и чаще останавливался передохнуть. Черный лес, мрачное небо, ночное предгрозье — все пугало Плюща.

Присев на холодный валун, Плющ достал из кармана флягу и несколько раз глотнул из горлышка. Он решил немного отдышаться. «Как нелепо попался! Разве для этой минуты стоило тратить лучшие годы жизни?»

Приятная теплота разлилась по телу, слегка кружила голову. «Нет, не таков я, Плющ, чтобы не найти выхода! Не то бывало…»

Перебирая в мыслях прошлое, Плющ невольно забылся. Перед глазами встали Одесса, далекое детство. Отец Бориса, Роберт Плющ, содержал на Дерибасовской небольшую кухмистерскую и очень хотел стать миллионером, поэтому в доме и в кухмистерской Борис слышал бесконечные разговоры только о деньгах, процентах, векселях, закладных и уже тогда, мальчишкой, решил стать, как выражался отец, «миллионщиком». Во время гражданской войны Борис стал свидетелем краха отцовских надежд: кухмистерское заведение разгромили овладевшие городом немецкие захватчики. При англо-французских интервентах неутомимый Плющ пытался разбогатеть на финансовых спекуляциях — менял керенки на николаевки, скупал золото и драгоценности. Но когда Одессой завладели красные, понял, что при большевиках «миллионщиком» ему не быть, и решил бежать. Старый Плющ точно не знал своей национальности, считая себя, смотря по обстоятельствам, тем, кем ему было удобно. «В Одессе столько наций, сколько золотых у Рябушинского. Нации все давно перемешались, мы просто одесситы, и родина наша там, где делают деньги», — внушал он сыну.

Тайно договорились с капитаном пароходного буксира, что он перебросит их в Бессарабию, — там свобода, в эмиграции большевистские чрезвычайки останутся лишь кошмарным сном.

Черной ночью, прихватив драгоценности, они отвалили на старом, грязном буксире от причалов Одесского порта и вскоре потеряли из виду одинокие огоньки погруженного во мрак города.

День плыли в открытом море, часто меняя курс; капитан объяснял, что боится погони. Ночью буксир дошел до Бессарабии, и беглецам к берегу предложили добираться вплавь. Под угрозой нагана отобрали драгоценности и столкнули в море. Когда незадачливые эмигранты приплыли к крутому берегу, Борис испуганно закричал:

— Это же Большие фонтаны! Одесса!

При выходе на берег беглецы сразу были задержаны и доставлены в ЧК. Разговор был короткий — перебежчиков расстрелять. Привести приговор в исполнение помешал прибывший в Губчека большой московский начальник. Он поинтересовался делом, посмеялся над странной фамилией арестантов: «Такие плющи революции не страшны», — и велел отпустить их.

История с арестом напугала Бориса, он поспешно отбыл из родного города в неизвестном направлении, но вскоре прислал отцу весточку: он жив и здоров, просил денег — он стал студентом.

Роберт Плющ очень обрадовался письму сына, немедленно перевел немного денег и написал, что будет помогать ему и впредь.

В разгар нэпа Борис завершил свое образование и приехал к отцу, скромному заведующему кооперативной столовой, за советом. Много ночей подряд наставлял отец начинающего самостоятельную жизнь Бориса. Старый Плющ очень гордился сыном: шутка ли, первый инженер в роду коммерсантов! Наставления сводились к одному: делай деньги! Не смог разбогатеть отец, этого должен добиться сын. Богатство — это власть, любовь, почет. Так было во все времена, так будет и при большевиках. Равенство дало по восьмушке овсяного хлеба, а когда захотели пирогов пшеничных, ввели нэп! Больше всего платят концессионные и акционерные компании, на их северных предприятиях можно поживиться пушниной и золотом. Это при всех режимах капитал!

Борис часто рассматривал стены отцовской комнаты. Вместо бордюра на них были наклеены царские трешки и керенки — трудно было расстаться с бумажками, представлявшими совсем недавно все-таки ценность.

Было решено, что Борис поедет на Север, там обеспечен настоящий бизнес. Это вам не потребиловская столовка и даже не кухмистерская Роберта Плюща! Теперь Борису не хватало жены: у инженера все должно быть солидно.

За несколько дней до отъезда Борис познакомил отца с белокурой, похожей на ромашку девушкой. Оленька была из бедной рабочей семьи, но так хороша, что очаровала не только жениха, но и жадного свекра. Он решил не перечить сыну: эта курсисточка со временем принесет большее богатство, чем приданое дочки какого-нибудь коммерсанта.

Оленька безумно влюбилась в молодого романтика, отважно идущего на край света ради благородной цели служения народу и науке, — так рассказал ей о себе Плющ. Они договорились, что Оленька приедет к своему герою на далекий романтический Север будущим летом, уже в свитое им гнездо.

Пролетел год, Плющ преуспевал. Его домик на пустынном тихоокеанском побережье напоминал меховой магазин: охотники всей округи были данниками молодого дельца. Было у него уже и потайное золотишко.

Закончив курсы, Оленька отважно пустилась в далекое путешествие. Приехала она на несколько часов раньше намеченного срока, и ее никто не встречал: Плющ находился на соседней фактории Госторга и не знал, что пароход придет вовремя, без обычного опоздания. Девушка была в восторге от уютного, завешанного дорогими мехами домика, величавых гор и свинцового моря, катившего тяжелые волны к ее новой обители. Она впервые почувствовала себя хозяйкой и была счастлива. Оленька навела порядок в холостяцком доме жениха, с нетерпением ожидая нареченного, жарко растопила железную печку. Вскоре появился широкоскулый, с маленькими косыми глазками старик и объявил, что он друг ее мужа и будет сегодня спать с Оленькой, как это делал Борис Робертович с его женой. Оленька заплакала, но старик стал ее утешать.

Протяжно загудел пароход, Оленька очнулась и, схватив свой чемодан, понеслась к причалам. Но опоздала. Вспенивая волны, пароход разворачивался и уходил в море. Увидя бежавшего к ней и что-то кричавшего старика, обезумевшая Оленька бросилась от него в сторону, но оступилась и сорвалась с причала в бушующее море…

Шли годы, не стало на Дальнем Севере иностранных концессий, а с ними легкого заработка, и Плющ перебрался в столицу.

Здесь в поисках выгодного местечка он часто менял работу, переходил из учреждения в учреждение и, наконец, в 1937 году устроился во Всесоюзном объединении. Вскоре он был потрясен неожиданным открытием: Петр Степанов, начальник объединения, оказался тем самым московским работником ЧК, который случайно спас ему жизнь в Одессе. Раньше, думая о возможной встрече со своим избавителем, Плющ мечтал по-рыцарски отблагодарить его, но теперь он считал, что надо избавиться от человека, который может разрушить всю его карьеру. И Плющ настрочил донос.

Вскоре Петра Степанова не стало. За что его арестовали, никто не знал, а слухи ходили разные…

Клевета стала главным оружием Плюща, теперь его ненавидели и в то же время побаивались все сотрудники объединения. Но когда в коллективе все же возникла угроза разоблачения, Плющ решил действовать по-иному. Он придерживался правила: главное в жизни — это уметь вовремя уйти. Плющ не стал дожидаться расследования, выразил горячее желание работать на производстве и незамедлительно отбыл в Сибирь.

Для своей деятельности он избрал самый дальний прииск, в таежной глухомани, за тысячу километров от железной дороги. Народ тут был доверчивый и простой, совсем неискушенный в интригах, на которых инженер набил руку. Начал Плющ с саморекламы. Искусными намеками, исподтишка стал распространять слухи о своем приезде на прииск как о специальной миссии, порученной ему руководством наркомата; он небрежно упоминал известные фамилии московских руководителей, называя их просто по имени, невзначай рассказывал какой-нибудь выдуманный случай, делавший его рыцарем без страха и упрека. Нужно было вновь начинать карьеру любыми средствами.

Плющ во всем видел вредительство. Неудавшаяся операция сельского врача над обреченным больным, плохо выпеченный в пекарне хлеб, павшая от старости лошадь, остановленный из-за отсутствия запасных частой изношенный локомобиль — эти и им подобные факты объявлялись Плющом вредительскими актами. «Деятельность» Плюща создала на прииске обстановку всеобщего недоверия и подозрения.

Нужно было маскироваться, и на всех собраниях и совещаниях Плющ призывал к революционной бдительности, к разоблачению притаившихся врагов народа и ликвидации последствий их вредительства.

Он рассчитал, что для дальнейшей карьеры ему необходимо пробраться в партию. Шаг был рискованный, но он пошел ва-банк и подал заявление о приеме, в котором предусмотрительно скрыл свое прошлое. Плющ был принят в партию людьми, загипнотизированными его «революционной» болтовней, и, получив партийный билет, вскоре перебрался на Южный прииск, чтобы не привлекать излишнего внимания к своей персоне.

Все это было в прошлом. А настоящее?.. Кто знает, чем обернется оно. Но Плющ найдет решение…

Ветер усиливался, он шелестел листвой редкого кустарника, раскачивал верхушки прижавшихся друг к другу пихт, со свистом налетал на каменистую осыпь, подле которой сидел Плющ. Разноголосо кричала тайга. С треском обломилась верхушка сухостойного дерева, Плющ испуганно метнулся в сторону и побежал, часто спотыкаясь о мягкие кочки. Не сразу он понял, что с каждым шагом ноги его все глубже вязнут в теплой жиже. Неожиданно он провалился по пояс. Сбросив тяжелую заплечную торбу, Плющ начал барахтаться в топкой грязи, хватаясь руками за мшистые кочки, но они тотчас же предательски погружались вниз. Болото засасывало все сильнее, вязкая грязь подходила уже к горлу, и тогда Плющ издал душераздирающий крик: «Помоги-и-ите!»

Седая тайга не откликнулась…