В таежной стороне

Глава двадцать восьмая ТРУДНЫЙ ПУТЬ

В феврале на всех участках стройки подготовительные работы были закончены. Но потом дело застопорилось.

Начавшиеся месяц назад бураны почти не прекращались, они наметали в южной тайге непролазные сугробы.

На огромной территории оказались отрезанными от мира прииски и лесозаготовительные пункты, колхозы и рабочие поселки. Бураны превратились в стихийное бедствие.

Неожиданно телеграф принес из далекой Москвы взволновавшую Степанова весть: его вызывали с докладом в главк. Тревожно стало на душе Виталия Петровича, ведь отчитываться было рановато, больших перемен на Южном еще не произошло.

Степанов засел за доклад и через день отправился к Рудакову с тезисами. Тот выслушал Виталия Петровича спокойно, не перебивая. Сергей Иванович понимал состояние Степанова, знал, что он иногда подвержен вспышкам нервозности и тогда его обуревают сомнения, недовольство собой.

Рудаков посоветовал переписать доклад заново: скромные цифры подготовительных работ обязательно дополнить фактами о больших переменах в жизни и настроении большинства старателей, сказать о том, что они тянутся к знаниям, овладевают новыми техническими профессиями, отказываются от фарта и переходят на оседлый горняцкий труд, сказать о Васином самородке, о новом отношении к золоту, ради которого еще недавно старатели могли пойти на преступление. Главная подготовка к переходу на государственные работы, подчеркнул Рудаков, состояла именно в этом…

Самолеты из-за плохой погоды не летали, и Виталию Петровичу пришлось до железнодорожной станции добираться на лошади. Попутчиком оказался Краснов — его послали за грузами на перевалку. Уже много часов Степанов и Краснов были в пути.

Виталию Петровичу ни на минуту не давали покоя мысли о Москве и о руднике. Опоздать с приездом — дать лишний козырь для надоевших разговоров о его недисциплинированности.

Разве там поверят, что выехал даже с риском для жизни? А на прииске ждали механизмов, продуктов. И как назло — опять бураны!

Дорога до перевалочной базы шла через гору. Вначале еще виднелись санные следы, но за верхней заимкой они пропали в саженных сугробах. Конь утопал в снегу, бросался из стороны в сторону, тяжело храпел и часто останавливался. Тогда Степанов вываливался прямо в сугроб и протаптывал дорогу впереди коня, пока не выдыхался сам. Краснов из саней не вылезал. Он беспрестанно охал, жалуясь на больное сердце.

Конь шел медленнее и медленнее.

— Придется здесь заночевать! До лесной сторожки не доехать. Конь выбился из сил! — пытался перекричать завывания ветра начальник прииска, но Краснов не слышал его.

Степанов выбрался из саней, стряхнул с тулупа снег. Нужно было осмотреться, выбрать место для ночлега. Но как его найдешь, если буран все усиливается и в двух шагах ничего нельзя рассмотреть?

— Выпрягай! — крикнул он Краснову. — Дальше не поедем. Видишь, как конь дрожит!

Виталий Петрович чувствовал себя в тайге новичком: знал ее как будто неплохо, но ночевать в лесной глуши зимой в буран ему не приходилось.

— Выпрягай, корми! — повторил Степанов и почти на ощупь выбрал ветвистый кедр, чтобы под ним поставить шалаш.

Завхоз, стеная, вылез из затонувших в снегу саней и нехотя начал рассупонивать хомут.

Степанов готовил ночлег. Вначале он нарубил сучьев и, загораживаясь спиной от ветра, с трудом развел костер. Краснов тем временем прорыл в снегу траншею и подвел коня. Путники вырубили колья, вбили их в землю и обложили сырыми пихтовыми ветками. Краснов достал из саней немного сена. В вещевом мешке Виталий Петрович нашел солдатский котелок и улыбнулся: забота Рудакова трогала его. Набрал в котелок пушистого снега и поставил на костер.

— Страшно есть хочу, — сказал Краснов, снимая тулуп и поудобнее пристраиваясь к костру.

— Не присаживайся, еще рано, — недовольно бросил Степанов, наблюдая за тающим в котелке снегом. — Пока готовится ужин, сходи наруби сушняка.

Тот заохал, застонал, но, взглянув на Виталия Петровича, покорно пошел рубить ветки.

Когда вода, весело булькая, закипела, Степанов высыпал в котелок окаменевшие на морозе пельмени. Ветер по-прежнему пронзительно выл, взметая снежные смерчи, но у огня было тепло и спокойно. Привязанного к дереву коня засыпало снегом, он топтался на месте и громко ржал. Степанов взял кусок хлеба, густо посыпал солью.

— На, Серко! Что растанцевался? Стой!

Виталий Петрович обмел рукавицей снег с широкого крупа Серка и, достав из саней суконную попону, накрыл мокрого коня.

Из темноты вынырнул Краснов с большой охапкой сучьев.

— Ох, и погодка! — отряхиваясь от снега, проскрипел он. — Совсем занесет нас к утру.

— Ничего, не пропадем.

— Не добраться нам, Виталий Петрович, Ох, верьте слову, не добраться до перевалки! Чует мое сердце — последняя наша ноченька. — Краснов снова тяжело вздохнул.

— На, погрейся лучше. — Степанов, преодолевая раздражение, достал флягу со спиртом, налил спутнику в кружку. Выпил и сам.

Управившись с пельменями, Краснов громко рыгнул.

— Спасибочко, наелся дости.

— Давно ты на золоте работаешь? — спросил Степанов, плохо знавший прошлую жизнь завхоза.

— Я-то? Давно. Еще до революции десятником разведки в компании служил. Богато жили, ели-пили вдосталь, — засмеялся Краснов, оскалив гнилые зубы.

— Ты и теперь не меньше пьешь, а живешь лучше трезвых, — строго сказал Степанов.

Веселость завхоза как рукой сняло. Он молча встал, завернулся в тулуп и заполз в шалаш.

Виталий Петрович решил не спать. Сидел у костра, курил папиросу за папиросой, подбрасывал в огонь сухие ветки. Время от времени вставал подсыпать коню овса. Снова усаживался к костру и думал, думал — о доме, о Москве, о заснеженном прииске…

«Лида недовольна, что уехал один, она надеялась поехать вместе… Но разве ей под силу такой путь?.. В Москве нужно будет зайти в институт, показать диссертационную работу, вчерне она уже, пожалуй, готова. Вызывают, наверное, в связи с отчетом начальника Московской геологоразведочной партии, ведь он уже месяц как уехал в Москву… Могут быть в главке и кляузы, их деликатно там называют сигналами».

Из шалаша раздался громкий с присвистом храп. Краснов беспокойно ворочался и что-то бормотал. Степанов запахнул полу собачьей дохи и стал ходить, разминая затекшие ноги. А мысли бередили усталую голову: «Клевета маркшейдера не подтвердилась, но сколько полезного времени и какой трепки нервов она стоила! Ради чего? Что делать с такими людьми?..»

К утру буран немного стих, но белая мгла по-прежнему поглощала горы, тайгу, весь мир.

— Поедем, Краснов, — предложил Степанов. — Тише стало.

Завхоз лениво вылез из шалаша.

— Ох, я как есть весь поломанный, Виталий Петрович, — взмолился он, взявшись за хомут, — повернем обратно! Не добраться нам до перевалки!

— Ты знаешь, я тороплюсь в Москву, а тебе нужно отгружать материалы. Как без них рудник будем строить?

Тот словно только и ждал такого вопроса.

— Я же говорил на собрании — ничего с рудником не получится. Не послушали…

Виталий Петрович крепко обругал Краснова и прошел к обледенелым саням.

Спины сугробов курились. Ветер носился от одного снежного кургана к другому, поднимал белую пыль и словно наматывал нити тончайшей пряжи на невидимую ось. А сверху без конца падали клочья легкого пуха, будто собрались потеплее одеть продрогшую землю. Сани, зарываясь в снег, едва двигались по бездорожью в слепой мгле.

Сначала где-то за горой, а потом все ближе и явственней стал нарастать шум. Закачались кряжистые кедры, предостерегающе замахали ветвями мохнатые пихты. Тайга загудела.

Степанов взглянул на часы. Далеко за полдень, а проехали не больше четырех километров. Конь опять едва переставлял ноги, все чаще останавливался, ложился прямо на снег, по грудь проваливаясь в сугробы. Людям не хватало больше сил идти впереди коня и протаптывать дорогу.

С беспокойством прислушиваясь к тяжелому лошадиному храпу, Виталий Петрович вдруг вспомнил отрывок давно забытого стихотворения: «Есть ужас бездорожья, и в нем конец коню», — и ему стало не по себе. «Неужели?.. Нет, нет и нет», — мысленно твердил он, принуждая себя подняться и снова начать изнурительную работу.

Краснов не переставал ныть. До Виталия Петровича долетало:

— Господи, за что только мучаюсь!..

Степанов всматривался в снежный океан, ветер больно бил по лицу колючим снегом, слепил глаза.

Незаметно наступили сумерки.

«Опять ночевать под кедром придется», — с тревогой подумал Виталий Петрович. Пройдя несколько шагов, он неожиданно наткнулся на перила деревянного моста, не видимого под снегом.

— Мост! — что было сил крикнул он. — Значит, до избушки лесника не больше двух километров. Веди потихоньку коня, а я пойду вперед на лыжах.

Вскоре он потерял из виду упряжку. Идти было трудно. Ветер толкал в снег, длиннополая доха путалась в ногах. Когда Виталий Петрович одолел, по его расчетам, примерно половину пути, резкий порыв ветра свалил его с ног, левая лыжа ткнулась в пень и разломилась надвое. Степанов провалился по грудь в снег, его сразу же стало заметать. Выбраться из снежной ямы, а тем более брести дальше, казалось, уже не было никаких сил.

«Вот он, ужас бездорожья…» Тяжело дыша, Степанов без успешно рвался из снежного омута. «Надо добраться до зимовья… Добраться только до зимовья…»

Виталий Петрович сбросил доху, и теперь он остался в одном ватнике. Впиваясь пальцами в мех дохи, примял ею снег, кое-как выполз за край ямы. Еле передвигая ноги, стал пробираться дальше. Пальцы левой руки закоченели: когда вылезал из ямы, обронил варежку.

Внезапно он увидел торчащий из снега кол. «Прясло поскотины», — сообразил Степанов и обрадовался близости жилья. Но, вспомнив, что на сибирских заимках поскотины огораживают подчас на несколько километров, понял, что радость преждевременна, путь может быть еще очень далек.

В завываниях ветра не раз чудился собачий лай, чей-то говор, звон бубенцов. Обессилев, Степанов падал и, долго барахтаясь в снегу, не мог подняться. Но та же мысль: «Надо добраться!» — вновь и вновь поднимала его на ноги.

И вот, кажется, совсем рядом вспыхнул одинокий огонек и… пропал.

«Галлюцинация?» — подумал Степанов. Но искорка света замерцала снова.

Содрав со лба мокрую ледяную корку, он пополз в ту сторону. Золотой огонек мелькал все ярче, все ближе…