В таежной стороне

Глава тридцать пятая РАСПЛАТА

Строительство рудника велось теперь в три смены, и все больше и больше золотых огней загоралось по вечерам на Медвежьей горе. Слепящие прожекторы у штольни горного цеха, на площадках фабрики и гидростанции просматривали тайгу окрест, загоняя ее обитателей в глубь дремучего леса…

Из штольни показалась лошаденка. По узкоколейной дороге она везла три груженные рудой вагонетки и примостившегося на одной из них Дымова, он погонял лошадь длинным бичом. Подъехав к откосу, Дымов незаметно вставил толстую палку под колесо последней вагонетки, она опрокинулась.

— Стой, падла! — заорал он и принялся с остервенением хлестать лошадь.

Из штольни выбежала Быкова и, вырвав бич, закричала:

— Не лошадь, а тебя бичевать нужно.

— Она, падла, вагонетку опрокинула, а я подбирай, — бурчал Дымов, делая вид, что пытается подвинуть кузов вагонетки.

Быкова взяла его за рукав и, подняв кусок руды с видимым золотом, резко сказала:

— Лошадь твоя хорошо разбирается в золоте: опрокидывает вагонетки только с самой богатой рудой и потом прячет ее в разведочный шурф!

— Ты, Катерина Васильевна, того, заговариваешься…

— Хватит, Дымов, паясничать. Сдай лошадь и пойдем в контору.

— Не торопись на тот свет, Катерина Васильевна! — угрожающе начал Дымов, но, увидев подходившего к ним Егорова, замолчал.

— Прими, Вася, у него лошадь. Пошли, Дымов! — распорядилась она.

В кабинете Дымов держал себя развязно, все отрицал, ругался. Быкова позвонила по телефону Рудакову, Степанову, но их не было ни дома, ни на работе.

«Как поступить сейчас с Дымовым? Задержать?» — размышляла Катя, наблюдая за развалившимся на деревянном диване Дымовым. Неожиданно где-то сзади конторы раздался глухой взрыв. Катя беспокойно посмотрела в окно, но, ничего не увидев, позвонила в штольню. В штольне о взрыве ничего не знали, в эту смену отпалки они не вели, но взрыв слышали, обещали выяснить и позвонить ей. Дымов после взрыва стал держаться еще развязнее.

— Обмарать кого хошь можно, а надо, чтобы по правде, по справедливости! — кричал он.

— Не вывернешься. Сейчас принесут доказательства, — ответила девушка.

— Это какие такие доказательства? — Дымов прищурился и высморкался на пол.

— Ворованную из нашей штольни руду, ступку и ртуть.

— А при чем здесь я? Это еще доказать надо, что я крал. А вагонетки у всех опрокидываются, не у меня одного…

В комнату вошел Иван и молча с ненавистью посмотрел на Дымова. Тот понял и самодовольно ухмыльнулся.

— Ну что? — встревоженно спросила Катя.

Иван не сводил взгляда с Дымова.

— Склизкий ты, Прошка, как налим, сразу не схватишь тебя. — И, обращаясь к Быковой, ответил: — Шурф тот, Катерина Васильевна, взорвали, теперь не проникнуть туда.

«Значит, все же приходили туда преступники замести следы… А наши наблюдатели просмотрели», — подумала Катя и удивленно спросила:

— Кто же это мог сделать?

— Это, барышня, одна тайга зияет. Много тайн хранит она, новичку об этом завсегда помнить надо. Между прочим, у нас не Москва, милиционер к каждому шурфу не приставлен, — громко засмеялся Дымов. И насмешливо осведомился: — Можно идти?

Катя ничего не ответила, и Дымов, сорвавшись с дивана, выбежал из комнаты.

За углом здания Краснов, прохаживаясь с независимым видом, поджидал Дымова.

— Споймала Быкова меня, пора смываться, а то завтра будет поздно, — зашептал перетрусивший Дымов.

— Она тебя споймала, а ты упустил ее тогда на Миллионном. Ведь как было просто: кокнул ее, потом подрубил стойку и посадил кровлю, засыпал землей. Чисто, комар носа не подточит, — шипел Краснов, с презрением оглядывая Дымова.

— Да я целую смену охотился за ней, с такой девицей все бы сделал в свое удовольствие… — ухмыльнулся Дымов.

— Одни разговоры, обратно же с шурфом с этим… — Краснов помолчал и, сверля Прохора злыми глазками, добавил: — С Южного уходим, только тебе, Граф, как наказал перед отъездом твой сберун, придется в тайге попрятаться, его дождаться.

Дымов в ответ крепко выругался.

Пихтачев встал с постели, достал с полки поломанный деревянный гребень и расчесал лохматые волосы. Умылся под рукомойником и, хотя в комнате было хорошо натоплено, набросил на плечи ватник: его мутило и лихорадило. С трудом припоминал Павел Алексеевич события прошлого вечера. Пришел навестить его дядя Кузя и заставил выпить стакан разведенного спирта, а за ним другой и третий. Дядя Кузя пил с горя: поймать бандитов не удалось, шурф был взорван. Как утверждал дядя Кузя, это произошло в те часы, когда дежурил Яшка. Бандиты, дескать, знали, что дядя Кузя на работе, в другое время им от него, конечно, не уйти бы… Вспомнил измену Ксюши и заплакал от обиды.

Подвыпивший Пихтачев тоже плакал — от огорчения за друга и еще пуще оттого, что не сдержал данного врачу слова не пить до полного выздоровления.

Утром, как только Павел Алексеевич открыл глаза, бабка, у которой он жил на квартире, набросилась на него с попреками. Она заявила, что больше не будет его выхаживать. Пихтачев молчал и с горечью думал о том, что вот опять не удержался и занялся «профилактикой»… Как только он будет смотреть людям в глаза?

Бабка ушла к соседям, заботливо поставив на стол кринку с огуречным рассолом.

Пихтачев мучительно вспоминал что-то поразившее его ночью. Помнилось, за окном то загоралось, то гасло яркое зарево, как днем освещавшее часть стола с посудой и кусок пола с торчащими, как трубы, валенками. А может, все это приснилось?..

Вскоре зашел на минуту Рудаков. Справился о здоровье, но по его взгляду Пихтачев понял, что Сергею Ивановичу все известно о попойке.

От Рудакова узнал Павел Алексеевич, что у Краснова при сдаче дел обнаружена недостача овса, сена и разных материалов и его будут судить. Странно, что, после того как выяснилась недостача по одному складу, внезапно ночью загорелся другой. Причина пожара не установлена, наверное, поджог. Заинтересован в нем мог быть только бывший завхоз. Из штольни исчезает богатая золотом руда, кем-то взорван разведочный шурф, озабоченно передавал новости Сергей Иванович. Не желая вконец расстраивать больного, он умолчал о том, что околел пихтачевский Гнедко: кто-то всыпал в его кормушку вместе с овсом битое стекло и мелкие сапожные гвозди.

Когда Сергей Иванович ушел, Пихтачев взял дрожащими руками кринку, жадно хлебнул солено-кислого, пахнущего укропом рассола.

«Что творится-то у нас, а я валяюсь!» — с досадой подумал он.

Лечение шло медленно, и он решил, вспомнив наставление ветеринара, прибегнуть к его средствам. Достал из закутка старый железный таз, нагреб в него из русской печки кочергой горячих, красноватых углей и поставил на них сальную чугунную сковородку. Запахло подгорающим жиром. Потом взял из-под кровати бутылку спирта, вылил ее на горячую сковородку. Осторожно, чтобы не расплескать драгоценное снадобье, поставил на сковородку ноги и зажмурился. Теплота спирта поднималась по ногам, ломила кости, вгоняла в пот. Ему стало лучше.

Хлопнула дверь в сенях, кто-то вытирал о скобу грязь с сапог.

«Бабка ворчать пожаловала. Надоела, съехать с квартиры надо», — подумал Пихтачев и отошел к окну, отдернул вышитую красными цветами занавеску. Было пасмурно, подступали сумерки, на покрытом снегом болоте качалась от ветра прошлогодняя, в рост человека жухлая трава с темными махровыми головками. На телефонных проводах, нахохлившись, сидели белогрудые сороки, а на голых ветках березы галдели, раскачиваясь, смоляные галки. «Весну чувствуют. Скоро и наши гидравлики заработают…» От этой мысли настроение улучшилось.

В чисто выбеленную горницу вошел Краснов. Сняв шапку, он стал торопливо креститься на угол, где вместо икон висели под стеклом семейные фотографии хозяйки. Припухшие злые глазки его блудливо скользнули по накрытому скатертью столу.

— Наше почтение, Павел Алексеевич! Принимай гостя. Как отдыхаешь? — заискивающе спросил он, снимая с себя старый овчинный полушубок.

— Спишь, спишь и отдохнуть некогда, — нехотя ответил Пихтачев, не повернувшись от окна.

Он смотрел, как ветер, подняв парусом сорочий хвост, силился сбросить птицу с конька крыши соседнего дома, но она, покачиваясь, цепко держалась на месте.

— Срамоты посмотреть хошь? — спросил Краснов и потащил Пихтачева к противоположному окну, выходившему в соседский двор.

Там, у старой, топившейся по-черному баньки, стояла толпа приисковых ребятишек и чего-то ждала. Вскоре открылась дверь предбанника, а вслед за паром из нее пулей вылетела голая краснотелая Ксюша и, плюхнувшись в сугроб, стала в нем вертеться, осыпая снегом любопытных ребятишек.

— Видал кино? — завхоз с возмущением плюнул. — Чем болеешь-то? — спросил он и, вынув из кармана ватных брюк бутылку водки, водрузил ее на стол.

Пихтачев ответил не сразу, он думал о лихости Ксюши и втайне даже позавидовал ей.

— Не знаю. Старость, видать, подходит. Раньше я и не чувствовал, где у меня сердце или печень, а теперь помаленьку начинаю знакомиться со своим нутром, — задумчиво говорил Пихтачев больше сам с собой, чем с гостем. Теперь его заинтересовала стая ворон, клюющих на дороге конский помет.

Принужденно кашлянув в кулак, Краснов тихонько сказал:

— Ну дела пошли на прииске! Глаза бы мои не глядели. Конец нашему брату приходит.

— Кому это конец? — повернувшись от окна, спросил Пихтачев.

— Старателю, приисковой вольнице, значит.

— А! — Пихтачев вновь задумался.

Только сегодня в разговоре с Рудаковым он сам жалел артель, а сейчас нужно будет спорить о ней с Красновым.

— Веками отцы и деды наши вольной птицей по тайге летали, — завел старую песню завхоз. — И все враз нарушилось.

— Кто нарушил? Народ. А народ — хозяин. Значит, так надо. Пора старателю находить свое настоящее место в жизни.

— Твое место, Павел Алексеевич, тоже там, на хозяйских, работах? Раньше я другие песни слышал, а теперь и ты с чужого голоса запел, — ехидно бросил Краснов.

— Выходит, голоса у нас с тобой всегда разные были, только плохо прислушивался я. Зачем с водкой пожаловал? — увидев на столе бутылку, резко спросил Пихтачев.

Краснов подмигнул:

— Попроведать друга зашел, испить за его здоровье.

— Водку убери. И без нее на душе погано. Будто я вчера целый мир ограбил, — поеживаясь, буркнул Павел Алексеевич и, подойдя к столу, вновь жадно приложился к кринке, облив рубаху рассолом.

— Скажешь тоже, целый мир ограбил. Это бы здорово! — захихикал завхоз.

— Вижу, ты не отказался бы. А пока на артельном добре практикуешься?

— Эх, Павел Алексеевич, и ты поверил наговорам? Сняли с завхозов, так теперь любой на меня несет, прискребаются. Ты теперь тоже не председатель…. — Краснов не закончил фразы и громко вздохнул.

Павел Алексеевич замолчал, внезапно почувствовав жалость и к себе, и к попавшему в беду завхозу.

Краснов уловил перемену в его настроении и продолжал тихим, вкрадчивым голосом:

— Вот и я решил насчет своего места в жизни подумать. Поеду присмотреть себе работенку. Напиши мне справочку от артели, пока еще печать у тебя. А я уж тебе на память на зубок подарю, — лепетал он.

— Подлюга ты! — выпалил Павел Алексеевич, поняв, зачем пожаловал гость, и замахнулся на завхоза кулаком. — Где взял золото? В штольне наворовал?

— Господь с тобой, что ты подумал-то обо мне! — испуганно забормотал Краснов и, поняв, что проболтался, упал на колени. — Не губи меня, Алексеич, не губи!.. Ведь я к тебе, как к отцу родному… как к отцу родному… — скороговоркой шептал он, закрыв лицо ладонями.

— Говори, откуда у тебя золото? Говори, подлец! — наступал на него взбешенный Пихтачев.

— Скупал у старателей… Скупал на кровные денежки. Только ты силком не наскакивай и лучше помолчи о том, Алексеич… Для твоей пользы советую, — вставая с колен уже угрожающе шипел Краснов, воровато посматривая на дверь.

— Идем к Рудакову! Одевайся! — закричал Пихтачев и, сняв с печи теплые, подшитые толстым войлоком пимы, подошел к стене, на которой висела берданка.

Но снять ружье ему не удалось, что-то тяжелое обрушилось на его голову, и Павел Алексеевич потерял сознание.