В таежной стороне

Глава тридцать четвертая РАЗЛОМ

Егор Максимыч Турбин лежал в санях, на раскатах зимней дороги их заносило то в одну сторону, то в другую. Темнело. Он поминутно прикрывал рукой лицо от голых веток кустарника, торчавших вдоль дороги. Лошадь шла шагом, все время проваливаясь в мягкий, грязный снег, оттаявший за день под горячими лучами весеннего солнца. Позади саней шел кучер Яков и тихо напевал:

— Садись в сани, Яков, — предложил ему Максимыч. — Хватит тебе шагать. Почти от самой иптешевской штольни идешь.

— Не сяду. Лошади и так тяжко. Глянь, как ее Краснов загнал. Ты же видишь, под полозьями один навоз. Отъездили в санях, готовь телеги и седла.

— Ты про седла, а я вон уши застудил, — ответил Турбин.

— Что ни говори, Максимыч, а на улице апрель, весна! Люблю таежную весну! Воздух голову пьянит, что тебе старая медовуха.

Замолчали. Изредка Максимыч покрикивал на коня:

— Но, лентяй, весь в хозяина! Уснул, что ли? Но! — и размахивал кнутом.

У поворота к дымовской заимке конь самовольно пошел вправо.

— Куда? — дергая левую вожжу, закричал Турбин.

Конь остановился и, вытянув шею, недоуменно оглянулся на седока.

— К Дымову, сам знает, куда сворачивать. Краснов приучил, — засмеялся Яков.

Турбин взял коня под уздцы, замахнулся на него кулаком и вывел на дорогу. Достал трубку, кисет и присел на сани.

— А с шурфом-то, Максимыч, прояснилось у дяди Кузи? — полюбопытствовал Яков.

Максимыч, раскуривая трубку, только мотнул головой и хлестнул кнутом по клочку сена, висевшему на обломанной ветке.

— Вот загадки!.. А как ты думаешь, все старатели перейдут на государственную добычу? — допытывался Яков.

— Ясно, перейдут! Может, только не сразу у всех на это ума хватит, — ответил Максимыч.

— Кажись, каждому разъяснили, что к чему.

— Эх, паря! Да старому приискателю тыщу раз объясняй, а он все будет про фарт бредить. Но, Бурка, пошевеливайся! Из-за тебя на последнее артельное собрание опоздаем! — покрикивал Максимыч.

Кустарник кончился, и они увидели перед собой огни поселка. Подъехали к освещенному клубу, и Турбин остановил коня.

— Яков! Отведи Бурку на конный, а я — прямо на собрание, — отряхивая с куртки сено, распорядился Максимыч. — Только не забудь коня на выстойку поставить, пусть подсохнет, а тогда можно напоить и овса засыпать. Сбрую в конюховке развесь, — по-хозяйски добавил он.

— Сказывай! Сам не знаю… — обиженно бросил Яков и тронул с места усталого коня.

У клуба толпился народ, и пройти дальше двери Максимыч не смог. По возбужденным, радостным лицам молодых парней и девушек Турбин понял: что-то произошло значительное. Люди в дверях потеснились, и на пороге вынырнул Вася с баяном и, лихо растянув мехи, заиграл туш. Девушки запели частушки, он стал им подыгрывать:

Поравнявшись с Турбиным, Вася с небрежным видом известил его:

— Это про меня народ слагает песни.

— Ты у нас знаменитость. Теперь жди еще частушку про историческое собрание, на котором ты председателем был, — напомнил, смеясь, Турбин и надвинул Васе на нос шапку.

— Демократия, Егор Максимыч. Все как по инструкции, — пожимая плечами, оправдывался Вася.

Неделю назад в горном цехе должно было состояться профсоюзное собрание. Его открыли, Васю выбрали председателем, но при обсуждении повестки дня разгорелся — по Васиной же инициативе — спор: провести или отложить собрание? Проспорив два часа, решили собрание отложить, а на следующий день Наташа провела его за пятнадцать минут…

Протискиваясь сквозь шумную толпу молодежи и на ходу застегивая полушубок, на улицу вышел Захарыч.

— Разлом, Максимыч, у нас произошел! Молодежь вся из артели уходит! — крикнул он. — Верно они делают? Верно! Молодежь — это наше будущее, не назад им смотреть, как нам, старикам, а вперед.

— Не все старики назад смотрят. Вам, плотникам, к примеру, невыгодно туда заглядывать, — ответил ему Турбин.

— Правильно, Максимыч! Если мы останемся в артели, какую нам работу дадут? Старательские лотки выдалбливать? Любишь или не любишь артель, а надо о работе думать. На государственных рудниках нам ее на всю жизнь хватит, верно? А вообще-то старички наши, распроязви их, блажат с артелью. Как кончится весна, остановятся гидравлики, и блажь эта с весенней водой уйдет. Против жизни не пойдешь, ну, а неволить никого не стали. Так и постановили: тех, кто подал заявление на рудник, из артели отпустить без задержки.

— А в артели народ остался?

— Видать, часть останется: на гидравликах весной старики хотят отработать, а сколько их — завтра узнаем. Прощевай, Максимыч! Я домой, старые кости покоя просят.

К Турбину подошли раскрасневшиеся, радостные Наташа, Иван, Петро и Маша.

— Поздравьте нас, Егор Максимыч! Теперь и мы государственные рабочие, а не добытчики! — сказала, улыбаясь, Наташа.

— Поздравляю, поздравляю без пуха и пера! — пожимал им руки Турбин.

Озорно и нежно поглядывая на Петра, Маша сказала:

— Пихтачев шибко рассердится на Наташу за деньги!

— А что такое? — полюбопытствовал Турбин.

— Наташа предложила половину артельных фондов, — пояснил Бушуев, — потратить на устройство нашего быта. Решили построить новую больницу и на ней мраморную доску повесить: «От старателей артели «Приискатель». Точно так же вот в войну было написано на нашем самолете, артель подарила его Советской Армии.

Последними, когда народ уже разошелся, вышли из клуба Краснов и Борис Робертович.

Оглядываясь по сторонам, маркшейдер вполголоса убеждал Краснова:

— Ты меня просто озадачил. Да и зачем тебе еще? Работайте пока в одном забое. Разве он плох?

— Показывай самую богатую жилу, у нас нет времени шариться по всей горе. Про шурф слыхал?

— Его нужно взорвать, пока из него не извлекли улик, — предупредил Плющ. Он побаивался разоблачения.

— Знаю, только это запросто не сделать: Кузя уши навострил. Показывай алтарь! — требовал Краснов.

— Не могу, опасно, да это государственная тайна, — возражал Борис Робертович.

— А ты не бойся. Все мы теперь государственные. Пойдем, нас ждут, есть к тебе дело.

Маркшейдер удивленно пожал плечами, но расспрашивать о подробностях не стал.

Краснов беспокойно оглядел пустынную улицу и направился к окраине поселка; за ним, как на ходулях, вышагивал Борис Робертович. Никем не замеченные в вечерней мгле, миновали они последние домишки, и когда очутились на раскатистой дороге, маркшейдер понял, что идут на дымовскую заимку. Борис Робертович чувствовал что-то недоброе. Пора бежать с Южного! Вовремя скрыться — большое искусство, он им до сих пор пользовался весьма умело. «Но как и когда?» — мучительно думал Борис Робертович. Пришли к темной дымовской избе.

В глубине двора, у покосившейся стайки-коровника залаяла собака. Краснов тихо подошел к крыльцу и посмотрел поверх двери.

— Проверь рукой, висит пучок калины? — попросил он маркшейдера.

Борис Робертович протянул над дверью руку, нащупал вязку веток и почувствовал на пальцах липкий сок раздавленной ягоды. Он утвердительно кивнул головой.

— Значит, можно, — прошептал Краснов и трижды постучал в окно.

Вскоре в сенях заскрипела дверь, брякнул железный засов, и на пороге показался хозяин в накинутом на плечи ватнике. Молча пропустил он гостей в хату, захлопнул за ними дверь.

В избе было темно и тихо, только огонек лампадки освещал божницу да где-то тикали ходики. Гости сняли шапки, не раздеваясь уселись на лавке. Дымов подошел к подполью и за железное кольцо поднял крышку.

В подполье замигала свеча. Оттуда вылез горбоносый оборванец. Не сводя пристального взгляда с Бориса Робертовича, как бы гипнотизируя его, он подсел к столу и, словно невзначай, переложил вороненый парабеллум из внутреннего кармана в брючный.

— На мой вид вы не обращайте внимания, это для безопасности передвижения. Нищий-сберун, — И, довольный, он загоготал.

Дымов плотнее подоткнул висящее на окне ватное одеяло и поправил пальцем свечной огарок. В комнате посветлело. Оборванец снял ветхий ватник, остался в заплатанной рубахе-косоворотке.

Прохор представил Плющу своего дядю Митяя, и тот попросил молчать об их встрече: по некоторым личным причинам он здесь должен быть подпольщиком. Плющ не стал расспрашивать о причинах, и они перешли к делу.

— Стесняться нам некого. Здесь все свои, — сказал Митяй. — Мне известно, Борис Робертович, о ваших хороших отношениях с Красновым, он помогал вам в трудную минуту — брал для вас из артели все, вплоть до золота, и теперь ему придется за это отвечать. Вы знаете, что ревизия установила неприятные факты? Мы не упрекаем вас, наоборот, поможем и еще, но просим помочь и нам в общем деле. — Оборванец сделал паузу, встал и подошел к бледному Борису Робертовичу. — Посмотрите запасы и срочно подскажите нам, где самое богатство, — закончил он и резким движением протянул маркшейдеру цепкую руку.

Борис Робертович зажмурил глаза и, отрицательно покачав головой, забормотал:

— Я заплачу за овес и сено, отдам обратно золото. Хищничать сейчас очень опасно, вы засыплетесь и я тоже.

Он был перепуган.

— Хотите отвечать перед судом? Кстати, а разве клевета это не преступление? На что вы толкали бедного Краснова? Борис Робертович, будьте мужчиной, — дребезжал над ухом маркшейдера голос оборванца.

Борис Робертович молчал, тогда оборванец кивнул Дымову и Краснову, и они зловеще придвинулись к Плющу.

— Я подумаю, — испуганно проговорил Борис Робертович и, намереваясь уйти, встал.

— Не выламывайся, дружище, — подмигнул Краснов, панибратски ткнув его в плечо.

— Не пытайтесь дурачить или выдать нас, дела у вас не лучше наших, — угрожал оборванец.

Дела у Митяя шли действительно плохо. Поставка золота от постоянных клиентов из-за их провалов прекратилась, и «дантист» вопреки своему правилу сам отправился в дальнее турне.

Домой маркшейдер возвращался один и всю дорогу бежал, словно спасаясь от погони, страх подавил рассудок. Не впервые впутывался Плющ в разные махинации, но на этот раз его крепко зацепили.

История с покосом, с телкой, взятки Краснова, соучастие в воровстве золота… И вот надвигается опасность расплаты.

Проклиная тот день и час, когда он связался с завхозом, Борис Робертович решил, пока не поздно, удрать с Южного.

Наутро Степан Кравченко докладывал Виталию Петровичу и Рудакову:

— Встал я, когда еще черти в кулачки не били, и все с заявлениями вожусь, их двести сорок поступило в правление. Остается в артели всего семьдесят человек гидравлистов.

— Хорошо, — сказал Рудаков. — Гидравлики должны работать, на них план дан.

— Пихтачев тоже подал заявление. А вот как мне быть? — спросил Кравченко.

— О Пихтачеве я знаю. Как только поправится, вопрос о его работе решим особо. А ты, Степан Иванович, оставайся пока в артели председательствовать, а дальше видно будет.

— Без головы артель не оставишь, — добавил Виталий Петрович.

Степан Иванович, покручивая усы, молча сел на стул.

— Ночью говорил с трестом, — сообщил Степанов, — просил поторопиться с отгрузкой механизмов. Обещают по большой воде баржами сплавить все машины.

Кравченко счел нужным напомнить:

— Сплав — дело у нас трудное. Раньше мы не раз пытались весной баржи сплавлять и не успевали: паводок короткий.

— Этой весной воды будет много, снегу не занимать. Да, инженеры и монтажники выезжают, в нашем полку прибывает, — улыбнулся Степанов.

Кравченко встал и, теребя в руках шапку-ушанку, угрюмо сказал:

— И я подам заявление. Не хуже прочих.

— Нет, Степан Иванович, — строго возразил Виталий Петрович, — с тобой мы договорились, не будем повторяться.

Кравченко надел шапку и, махнув рукой, ответил:

— Ладно! Значит, у меня такая планида. Начинал первым, вместе с Турбиным и Дубравиным, и заканчивать буду последним…