В таежной стороне

Глава тридцать восьмая ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

Свадьба продолжалась еще несколько вечеров: знакомых и друзей у Бушуевых было больше, чем смогла вместить новая столовая.

В воскресенье у молодоженов собрались последние гости — преимущественно молодые охотники с дальних таежных заимок, давнишние Машины друзья. С большим трудом пробрались они из тайги к поселку: теплая погода нарушила все дороги, пробудила к жизни бурные ручьи, ломала лед Кедровки. Ради дальних таежных гостей пришли и Степанов с Рудаковым.

Наташа и Иван стояли у открытой форточки и глубоко вдыхали весенний воздух.

— Наташенька, пока никто не мешает… поговорим?

Наташа обернулась и выжидающе посмотрела на него.

— Наши друзья, Петро и Маша, знают друг друга всего год-полтора, а мы уже гуляем на их свадьбе… — Иван запнулся и, сделав над собой усилие, тихо закончил: — А как же мы?

Девушка пригнулась к его уху, так же тихо начала:

— А я думала, про плотину опять расскажешь, а ты про любовь. Тебе, как и Митрофанушке, учиться, а не жениться нужно. — И фыркнула в кулак.

Иван не обиделся, незаметно поцеловал руку девушки, и Наташа не отдернула ее: теперь она была спокойна за свою любовь.

Сидевший за столом Захарыч озабоченно сказал хозяину:

— Сегодня лед должен тронуться, ломает меня. Я тайгу, как свой ревматизм, знаю.

— А как твой ревматизм? — спросил Бушуев.

Захарыч, действительно, последнее время стал все чаще, морщась, поглаживать свои узловатые суставы.

— Всегда при мне, куда ему деваться! Раньше только перед ненастьем тревожил, а теперь вовсе не отпускает. Присяду — хруст в коленях, поднял чего — руки хрустят. Музыкальный я теперь, паря.

— В приисковый комитет пришла курортная путевка. За хорошую работу решили премировать тебя, поезжай, — предложил Петро.

— На капитальный ремонт меня отправляешь? Добро… Только как же стройка-то, погодить бы малость. А? Или уже управитесь и без Захарыча? Без надобности стал?

— Ну-ну, не в том дело. Путевка ждать не будет. А начальство попросим отпустить тебя.

— А какая курорта?

— Сочи — Мацеста, лучший в Союзе.

— Мацеста? — растерянно переспросил старик. И вдруг отрицательно замотал головой.

— Что с тобой? Ведь ты там был и говорил, что помогло, подремонтировался, — удивился Бушуев.

Захарыч поднялся из-за стола и, отведя его в сторону, тихо сказал:

— Туда больше носа не суну, и весь мой сказ.

— Да объясни ты толком, почему не поедешь? — допытывался председатель приискома.

— Знают меня там все. Вот почему, — оглядываясь, ответил Захарыч.

— Чем же ты такую известность заслужил? — усмехаясь, поинтересовался Петро.

— Скажу… Но чтобы молчок! — прикладывая палец к губам, предупредил Захарыч. — Приехал я это по первому разу в Мацесту, ванну принимать от ревматизма… Скажу тебе, паря, что царь небесный в таком дворце не жил, в каком я в ванне купался… Зашел в комнатку и жду, когда бабенка, что ванну готовит, уйдет. А она мне: раздевайся да раздевайся… Я ей: «Уходи, тогда разденусь». Она нахально смеется и спрашивает, знаю я правила порядку. Правила-то ихние я не знал, да подумал: «Эка невидаль какая, в воду влезть…» В общем, говорю, что знаю. Ушла она. Я, значит, разделся, смотрю, на окошке стоит бутылка с молоком и противогаз лежит. Ну, думаю, Захарыч, покажи, что мы тоже разбираемся в медицине. Выпил я молоко, надел противогаз и залез в ванну, лежу. Вдруг приходит эта бабенка — и давай надо мной ржать и требует противогаз: ей, дескать, работать нужно. Пришлось снять и отдать. «Тебе, говорю, надо, а мне — нет? Чем на людей набрасываться, смотрела бы лучше за порядком. Бутылку ставишь, а стакан из дому я должен возить?» Взглянула она на пустую бутылку и пуще прежнего заржала. «Это, говорит, нам выдают как спецжиры, и тебе пить его было вовсе не обязательно». Срам-то какой! — взволнованно закончил старик.

Бушуев рассмеялся.

— Об этом уже забыли, я так считаю. Поезжай смело.

— Нет, паря, небось помнят. Проходу не давали, оборжали меня: «Вон дедка идет, что чужое молоко вылакал и в наморднике в ванне плавал!» Туда не поеду, давай лучше опосля другую курорту, Белокуриху к примеру. Есть у меня там знакомый дохтур, симпатяга, каждый день меня на весах, что порося, взвешивал, значит, больно хотел, чтобы я весу прибавил, наверное, это врачам в заслугу. А я как на грех не жирею, хотя он мне дополнительное питание прописал и полдня в кровати велел отдыхать. За день до выписки решил я не огорчать дохтура, наложил камешков в карман пижамы — и прибавил сразу на полтора кило. Дохтур меня после так благодарил, будто я ему полтора килограмма золота вырешил, — заключил Захарыч.

Катя сидела с Рудаковым и Степановыми и безостановочно говорила: вспоминала студенческие вечеринки с танцами до утра, веселые туристские походы по Подмосковью, расспрашивала Виталия Петровича о театральных постановках, о художественной выставке в Третьяковке, о том, как изменились московские улицы и площади.

Сергей Иванович сегодня был неразговорчив. Чувствовал, что отвечает Кате невпопад, робел перед ней, как впервые влюбившийся мальчишка.

Он, сложив руки на груди, задумался о прожитом, о людских судьбах, о счастье. «Жизнь ты моя, жизнь!» — вздохнул Рудаков. — И припомнились ему и тяжелое детство в рабочей семье, и как отец, сам десятый, делил куски между вечно голодными ребятами, и как в двенадцать лет Сергей впервые спустился в шахту, чтобы самому зарабатывать на хлеб. А потом? Потом комсомол с бесконечными штурмами, шумными спорами, с бессонными ночами, когда при свете сального огарка прочитывались новые и новые книги. Рабфак, встреча с Зиной, женитьба, борьба с распространенным тогда в комсомоле левацким презрением к личной жизни. Студенческая пора, напряженная работа на уральских шахтах во время первых пятилеток, война и гибель Зины. А теперь, полюбив второй раз в жизни, он мучился, не веря в возможность нового счастья. «Что же делать? — удрученно спрашивал себя Рудаков. — Стар я для Катюши. Как говорили древние: не добудешь богатство алхимией, красоту белилами, а молодость лекарствами…»

А Виталий Петрович все еще рассказывал о Москве, о новом университете.

— Вот так избенка! — изумился Захарыч. — Только опасаюсь я: из таких царских хором студентов в нашу тайгу и палкой не загонишь…

Кто-то громко постучал в дверь, хозяин крикнул: «Войдите!» И на пороге показался Турбин.

— О, Максимыч! Раздевайся, желанным гостем будешь, проходи, проходи, — стаскивая с него брезентовую куртку, просил Петро.

— Я на минутку, по делу, — ответил гость и, раздевшись прошел в комнату.

Маша подвела Максимыча к столу, но он отказался от угощения.

— Вода шибко прибывает, река стала брюхатой, распухла вся. Утром надо лед рвать, а то забьет канал, греха не оберешься, — озабоченно сообщил Турбин.

Тревога Максимыча была всем понятна, и Степанов распорядился доставить на канал к утру взрывчатку, а Наташе и Ивану приготовиться, они могут понадобиться.

Максимыч собрался тут же уйти, но его задержали.

— Не пустим, пока не доскажешь историю с твоим отцом, как он с золотом по тайге блудил. Помнишь, ты ее в первый день свадьбы начал? — сказал Иван и, расставив руки, загородил Максимычу дорогу.

Разведчик отнекивался, но его общими усилиями оттеснили в угол и, усадив на лавку, заставили продолжить рассказ.

Максимыч начал приглушенным голосом:

— Так вот, дня через два отправились они уже втроем дальше. Смастерили что-то вроде лыж — для себя и для груза. Шли вдоль реки. Должна же она куда-то вывести… Отец прокладывал лыжню, за ним тянулись Иван и Данила. Выбьется отец из сил — впереди идет Данила. А Иван совсем обессилел… Ночевали под пихтами. Разводили костер и ложились ближе к огню, прямо на снег. С рассветом поднимались, опять шли один за другим. Так день, другой, неделю… Раз попали в буран… Иван совсем отказался идти: «Здесь, говорит, замерзну. По крайности смерть легкая». Долго отец и Данила его уговаривали. Не слушает. Уперся на своем. Тогда Данила на хитрость пошел. «Отдай, говорит, нам свое золото! Зачем оно тебе, коли замерзать хочешь? Не в тайге же бросать! Почитай, пуд…» И, поверите, Иван сразу в чувство пришел. Умереть решился, а отдать при жизни золото не решился.

— Золото было сильнее смерти! — воскликнула Наташа.

— Это ты верно, Наташа, приметила — сильнее… Значит, пошли они опять втроем. Падали, поднимались. Счет времени потеряли. Потом остановились. Развели костер. Иван отморозил ноги и больше не двигался. Ну, кажется, совсем конец. Даже и говорить перестали. Потухнет костер — и жизнь потухнет. Зимой в тайге всегда так… Однако отец силком заставил себя встать и чуть не на карачках пополз за сухими ветками. У старой пихты смотрит: никак след — лыжня… Откуда силы взялись! Скорее к костру, кричит: «Ребята, лыжня!» А те и слушать не хотят: дескать, померещилось. Отец даже рассердился: «Черт, говорит, с вами! Оставляю вам в залог свое золото и пойду. Если доберусь до жилья — вернусь к вам, а не доберусь — мне и вам каюк!» Спустился по следу с увала и наткнулся на капкан. Ну, значит, действительно человек близко. Так оно и оказалось. Обогнул гору, чует — дымком потянуло. А там и на заимку попал. К охотнику Игнату Иптешеву, к деду вашему, Маша. Отец его на всю жизнь запомнил. Потом большими друзьями стали. И нам, детям, завещали дружбу эту. Вот мы и дружим с Гаврилой по сей день.

Максимыч отхлебнул из кружки медовухи, которую подала ему Наташа.

— Ну, а дальше — известно. Снарядили нарты, запрягли собак и пошли за Данилой и Иваном. К вечеру все были на заимке, кроме Ивана. Так и замерз, сердешный, с мешком золота в руках.

— Ой, бедняжка… Только зря мучился, — вздохнула Маша.

— А раньше, почитай, все золотничники беднягами были… Прожили они у Игната с неделю, отъелись, подлечились. Игнат-то им и рассказал, что заимка, которую искали, была от них на западе, в ста верстах… Хозяин оставлял их у себя до весны — отказались, и тогда он довел отца и Данилу до ближайшей заимки. Отец собрался домой, а Данила — в город: лавку хотел открыть. Ну хорошо! Доехали до заимки. Была она домов на пять. Смотрят — кабак с вывеской: «Трактир «Самородок» купца Семенихина». И пошло-поехало. День и ночь, день и ночь… Попали в струю, и понесло их… Знаете, как раньше приискатели гуляли? Игнат, как гость и спаситель, также вместе гулял. Однако недолго. Не выдержал такого запоя и ушел к себе на заимку. А отец с Данилой пьют без передышки на отцово золото. Откуда-то и приятели появились, и бабенки гулящие… Вся заимка за их счет куролесила. Как-то вечером позвал целовальник-кабатчик, значит, отца и Данилу в карты играть, и спьяну отец проиграл все золото, что оставалось-то. Как утром продрал опухшие глаза, ну, тут понял, что опять гол как сокол домой к жене и детям вернется, зря головой рисковал и муки терпел. Попросил у Данилы в долг золотишка, чтобы отыграться, тот не дал. От обиды отец даже заплакал. Право слово, сам говорил. Выручила отца его краля. Она дала самородочек, что он раньше подарил ей, и тут-то отцу повезло, да как! Отыграл он все свое золото и столько же еще выиграл! Ну, стали опять пить. Данила и кабатчик к отцу липли, липли как ртуть к золоту, в дружки набивались. Отец с пьяных-то глаз забыл обиду и как запаленный характер приискательский во всю ширь показывал: за стопку спирта насыпал стопку золота. Баш на баш!..

— Однако он сумасшедший! — вырвалось у Федота.

— Как-то спохватился. Решил, пока все не пропил, идти домой. Данила упросил еще его на денек остаться. И напоил отца до беспамятства. Наутро смотрит отец — ни Данилы, ни золота. Бросился к целовальнику за лошадьми, чтобы догонять, а лошадей, само собой понятно, и в помине нет. Обирали-то за одну компанию… Золото не говорит, да много творит… Обезумел отец. Разворотил оглоблей все окна в кабаке, целовальника-златоимца чуть не кончил, да подоспели его батраки — вдарили отца обратно железкой по голове, избили так, что кровью харкал, чуть не преставился в одночасье…

Максимыч остановился, посмотрел на слушателей. Они были подавлены его рассказом.

— Да-а… — протянул Турбин. — Между прочим, через три года отец с мешочком золота опять пришел в этот кабак. Там его обратно подчистую обобрали, а потом кокнули по указке того целовальника. Приезжал из губернии следователь, снимал допросы, но убийцу не нашел. Известно, когда золотом глаза запорошат, ничего не увидишь.

Внезапно распахнулась дверь, в комнату ворвался человек в шляпе, в резиновых сапогах и с порога крикнул:

— Лед пошел! В голове канала сгрудился… Вода канал рвет!

С плаща дежурного канавщика на пол скатывались крупные капли.

— Сказал народу? — тревожно спросил Рудаков.

— Забегал в два-три дома, да спит народ, не добудишься. Плющ не пошел, сказал, что болен. Дождь же заполоскал все, прямо беда!

Степанов поднялся.

Положение серьезное. Если вода промоет борт канала, то зальет все оборудование. А это не меньше двух недель простоя гидравлик и срыв плана. Утра ждать нельзя…

Катя подошла к вешалке. Рудаков взглянул на ее коротенькое шелковое платье, лакированные туфли на высоких каблуках и твердо сказал:

— Вы никуда не пойдете, — И взял из ее рук беличью шубку.

«Опять врозь», — огорчилась девушка и отошла от вешалки.

Наташа стремительно выскочила на улицу. В поселке ни огонька. «Свет выключен, значит, станция тоже в опасности», — подумала Наташа и ускорила шаг. Непрерывно гудела сирена, созывая народ.

И справа и слева слышались тревожные голоса, хлопали, скрипели двери в домах.

— Авария! Авария!

У входа в склад Наташа столкнулась с Иваном, он выносил на плече мешок взрывчатки.

— Ты зачем сюда? — спросил Иван.

Наташа ничего не ответила, тоже взвалила на плечо мешок взрывчатки. Взяв у Ивана тусклую карбидку, пошла вперед.

Первое, что бросилось ей в глаза, это десятки огней, передвигавшихся в одном и том же направлении, — к гидравликам спешили люди. Наташу перегнала запыхавшаяся Маша, она разыскивала Петра.

Вскоре Иван и Наташа оказались на борту широкого капала, до краев наполненного водой. Ее темная поверхность рябилась от дождевых капель. Маша побежала по борту канала, освещая фонарем глинистую тропинку. Она заметила отпечаток ботинок, Петро даже сапог не успел надеть. В темноте Маша увидела человека, узнала Петра. Он стоял у промоины, не зная, что предпринять. А вода делала свое дело — с каждой минутой промоина в канале увеличивалась, с шумом сползала в водный поток бортовая земля.

— Что же ты стоишь?! — закричала Маша.

— Я наращивал борт и потопил лопату, — ответил Петро, беспомощно разводя руками.

Вода, словно в огромную воронку, устремлялась в промоину, казалось, нет силы остановить ее разрушительную работу. Из темноты вынырнул Степанов и с руганью набросился на Петра за то, что тот спокойно наблюдает за размывом канала. Гидравлики затопило, мониторы погрузились под воду, а какой-то идиот заклинил намертво канальские водосбросы, Пихтачев бьется и не может ни одного открыть.

Степанов приказал Маше и Петру бежать за деревянными щитами на ремонтный участок, а сам стал стягивать к промоине коряги, камни, ветки. Вскоре он увидел Бушуевых, безуспешно пытавшихся с борта канала загородить промоину щитом. Бурный поток воды выносил щит кверху, его приходилось ловить. Степанов слышал шум осыпавшейся земли с подмываемых бортов канала. Больше не раздумывая, он прыгнул в канал и, подведя щит к промоине, плечом прижал его к борту. Маша закричала, забегала по борту канала, не зная, чем помочь Степанову. Петро стал снимать плащ. Степанов из последних сил прижимал щит, ледяная вода жгла тело, ноги скользили по глине, а вода все прибывала.

Степанов кричал Петру, чтобы тот не прыгал, а таскал камни и ветки, забивал за щитом промоину, но тот за клокотом водопада ничего не расслышал. Маша поняла Степанова, растолковала Петру, и вместе с Петром они принялись таскать камни и валить их в промоину.

У Степанова свело ногу, энергичным движением он поборол конвульсию и стал крепить щит. Внезапно вода пошла на убыль — значит, открыли выпуска. Замер и шум водопада, вода теперь только сочилась через баррикаду из щита, камней и сучьев, и Степанов, поднявшись на борт канала, крикнул Маше, чтобы быстрее разводила костер. Убедившись, что угроза миновала, он поспешил домой переодеться.

Маша набрала охапку веток и под ближайшей пихтой развела костер, застлала землю толстым слоем пихтовых лапок. Бушуевы, оба промокшие, подсели к огню. Петро разделся, стал отогреваться. Маша выжимала мокрую одежду.

— Как так получилось? — спросила она, когда Петро немного пришел в себя.

— Прибежал сюда и вижу — вода через борт идет. Прямо на глазах размывает. Еще минута-две — и весь борт смоет. Стал я лопатой землю набрасывать, а земля-то мерзлая, воду не держит. Как на грех карбидка погасла. Начал заправлять, впопыхах не заметил, как и лопату в канале утопил. А тут прибежал Пихтачев, кричит: «Держи промоину, пока выпуска открою!» А держать-то нечем…

На свет костра вышел Пихтачев. Измазанный глиной, мокрый, он тяжело дышал. Осмотрев заделанную промоину, подошел к Бушуеву.

— Хлебни микстурки от простуды. Профилактика — дело верное! — Пихтачев протянул Бушуеву бутылку спирта.

Тот выпил из горлышка.

— Машка, отвернись! — скомандовал Пихтачев. — Хочу раздеться. Промок до сердца. Подсохнуть надо… Понимаешь, Петро, странно мне показалось: почему все выпуска заклинены намертво, а?

— Верно… Степанов тоже ругался. При такой воде верная авария.

— То-то и оно-то! У тебя борт здесь уже промыло, хорошо, что вовремя хватились. А у выпусков человек бродил, следы на глине оставил. Видал, что он сделал?.. Так вот, я с первым выпуском минут двадцать возился — никак не мог сразу открыть. С другим возился с четверть часа. Потом притащил бревно вместо ваги и двинул им в сердцах изо всей силушки. Да не успел отскочить. Здорово искупался, чуть не утонул в темноте-то!

Пихтачев сидел у костра в одном белье и выжимал брюки.

Маша рассказала, как Степанов закрывал промоину.

— Здорово! — вырвалось у Пихтачева. — Хоть и не люблю я его, но мужик он настоящий, везде сам первый, и все молчком. Выходит, я его тоже не зря микстурой угощал.

Один за другим раздались три взрыва.

— Наташа затор взрывает, — объяснила Маша.

Вдоль канала все больше и больше загоралось огней. У костра Бушуевых появился Степан Иванович.

— Ишь загорают, пляжники! — с завистью сказал он, присаживаясь к огню. Он тоже промок и, стащив резиновые сапоги, стал греть у костра озябшие ноги.

Пихтачев предложил своего целебного бальзама и строго спросил:

— А почему ты, председатель, дежурных канавщиков не назначил? И почему выпуска не подготовил, заклинил все?

— Был дежурный! Он и предупредил о начале паводка. А много их зачем назначать? Гидравлики еще не работают. И при тебе, Павел Алексеевич, так всегда было. А выпуска все были подготовлены, сам проверял два дня назад. Кто же их сейчас заклинивать будет! — удивился Кравченко.

— Нынче весна дружная, не ожидали такой, — сказала Маша.

— Он председатель, значит, должен все проверять и всего ожидать, чтобы я через него не мок безо времени, — буркнул Пихтачев.

Степан Иванович обулся и спустился в разрез. А у костра еще долго гудел приглушенный басок Петра и звенел высокий тенорок Пихтачева — они спорили: кто заклинил выпуска?

На рассвете дождь перестал. Вода в канале посветлела и уже свободно бежала к водопроводному баку.

Пихтачев с Бушуевым сидя дремали у тлеющего костра. Их разбудил охрипший голос Степанова, где-то неподалеку отдававшего команду:

— Разойдитесь, разойдитесь!

Взрывов они не услышали, но между деревьями, со стороны гидравлического разреза, увидели белые облачка дыма, растаявшие в утреннем легком тумане.