Венгерский рассказ

Габор Года ПРОТОКОЛ

С моей стороны было бы непростительной глупостью, более того — преступлением, если бы я допустил хотя бы легкую насмешку над Лайошем Коцианом только потому, что он придавал непомерно большое значение внесению своего имени в протокольный список приглашенных на торжественное заседание в помещении оперного театра. Напротив. Страстное желание Лайоша Коциана присутствовать на торжественном заседании заслуживает законных похвал, так как свидетельствует о его приверженности и любви к существующему строю, что при любых обстоятельствах всегда достойно уважения. Чудесно и возвышенно чувствовать себя одним из тысячи приглашенных, избранных, ближе всех стоящих к государственному сердцу страны и многомиллионного народа.

Простаки воображают, что такой сложный список можно составить без единой ошибки, не внеся в него ни одного недостойного и не оставив за бортом никого из тех, чье общественное положение дает право присутствовать на подобном заседании. Для создания столь совершенного варианта пришлось бы увеличить зрительный зал оперного театра на десятки мест. Но и это не удовлетворило бы сотни тысяч оставшихся за стенами театра. А если мы еще вспомним о том, какой сложной общественной проблемой является распределение приглашенных по местам зрительного зала, каждый ряд и каждое кресло которого обладает особым значением, — и речь идет не о каких-то там оттенках! — то мы тут же поймем, что за беспокойством Лайоша Коциана скрывается многое такое, что вполне оправдывает мое решение посвятить ему часть своего драгоценного времени.

Мой писательский опыт подсказывает, что, начиная повествование, полезно показать внешний облик героя, обрисовав его хотя бы несколькими штрихами. Этим мы поднимаем его над серостью типичного, подчеркиваем, что вовсе не намерены обобщать исключительный случай и тем самым несправедливо оскорблять множество людей.

Коциан был высок, склонен к полноте и обладал способностью очень легко краснеть. В нем все было крупно; руки, ноги, шея, голова, глаза, только нос был мал и смешно курносился посреди мясистого лица. На своей официальной должности Коциан был первоклассным специалистом — образованным, инициативным, способным, заслуживающим (кроме вышеприведенных) еще и многих других эпитетов. Между его сознательностью и чувством уверенности в своем общественном положении, возможно, и существовало некоторое расхождение, из-за чего твердость характера иногда уступала место небольшим колебаниям, но долгое пребывание на высоких должностях породило в нем убеждение, что государственная администрация никак не может без него обойтись. Разоблачение культа личности заставило Коциана сделать и для себя некоторые выводы, но он был достаточно реалистичен, чтобы сохранить необходимую долю самоуважения. Он считал себя органической частью протокольного списка. В приглашениях на торжественные заседания и парады Коциан усматривал официальное признание своей значительности, своего мировоззрения и полезности. Кусочки глянцевитого картона свидетельствовали не только о том, что он сам мнит себя человеком значительным в общественном и государственном масштабе, но и о том, что это всем известный и общепризнанный факт.

Таким образом, положение Лайоша Коциана полностью определяло принадлежность его к избранной тысяче лиц, получающих приглашения на торжественные заседания в оперном театре. Вот об этом с полным правом и думал он в то апрельское утро, с которого начинается наш рассказ. Напомнил ему о заседании Лоранд Кутьник, пришедший с докладом о торговых соглашениях, заниматься которыми входило в многочисленные обязанности Коциана.

— Завтра вечером вы, конечно, будете в опере? — спросил Кутьник.

— Конечно, — как о чем-то само собой разумеющемся ответил Коциан и тут же вспомнил, что еще не получил приглашения.

Это показалось ему странным, потому что в подобных случаях он получал билет по крайней мере за три дня. Но Коциан не придал этому большого значения: может быть, приглашение послали к нему на квартиру. Сейчас он закончит разговор с Кутьником и позвонит жене.

Кутьник докладывал длинно, обстоятельно, останавливался на деталях, без конца перечислял взаимные выгоды, в общем, начав говорить, никак не мог остановиться. Оба прекрасно знали, что обсуждают дела государственной важности, а такие дела не терпят коротких фраз.

Однако мысль о приглашении засела в мозгу у Коциана. Как же так? В прошлом году пригласительный билет прислали к нему на работу, почему же теперь посылают на квартиру? Более того, в прошлом году приглашение распространялось и на жену, что является более полной формой почета.

— Браво, Кутьник! — воскликнул Коциан. — Но мы еще вернемся к более подробному обсуждению этого вопроса.

— Как вам будет угодно, — откланиваясь, сказал Кутьник и вышел из кабинета.

Коциан позвонил домой. Ему не хотелось прямо спрашивать жену о приглашении — скромность государственного мужа пересилила любопытство, — и он произнес:

— Посмотри, пожалуйста, не оставил ли я дома очки?

Предлог был жалким — очки красовались у него на носу, — но ничего умнее придумать он не смог.

Пришлось довольно долго ждать, пока в трубке раздался голос жены, сообщавшей, что очков она нигде не нашла.

— Совершенно естественно, — шутливо заметил Коциан. — Знаешь, где они оказались?

— Где? — спросила жена.

— У меня на носу.

Оба посмеялись, потом она пожурила его за чрезмерную рассеянность и высказала недовольство, что он слишком усердствует и служебные дела заслонили перед ним все остальное.

— Что у нас нового? — с деланным спокойствием спросил рассеянный муж.

— Ничего особенного, — ответила жена.

— Писем не было? — как бы случайно задал он вопрос.

— Не было. Только один пригласительный билет, — равнодушно сказала жена.

— Какой билет? — переспросил Коциан, делая вид, что его это совсем не интересует.

— Говорю тебе: пригласительный на районное собрание Народного фронта.

Коциан был поражен. Он быстро попрощался с женой и резким движением опустил трубку. Собрание Народного фронта? Гм! Он сам не понимал почему, но это приглашение показалось ему горькой насмешкой. «Что за ребячество?» — упрекнул он себя. Но внутри у него все кипело. А почему, собственно, ребячество? Ему отнюдь не безразлично, пригласят его в оперу или нет. Самолюбие? Нет и нет! Разве можно назвать самолюбием его чувства к государственному строю, чье уважение ему так важно заслужить? А именно об этом и идет речь. Только об этом. Определив, что в нем говорит не ребячество и не оскорбленное самолюбие, Коциан позвонил по внутреннему телефону своему другу Андришке.

— Что нового? — спросил он.

— Особенного ничего, — ответил Андришка. — Правда, мне надо поговорить с тобой по некоторым вопросам, но думаю, что мы можем сделать это завтра во время перерыва в торжественном заседании…

Коциан покраснел. Значит, Андришке дали билет.

— Ты когда получил приглашение? — спросил он.

— Вчера вечером. Но это ничего не значит, — быстро добавил Андришка, — начальник только что сказал мне, что он еще не получил.

— Конечно, — сказал Коциан и положил трубку.

Стало быть, начальник тоже еще не получил. Это хороший признак: начальник обязательно получит приглашение, он потому и сказал об этом Андришке, что не сомневается, получит или не получит. На то он и начальник. Известие это настолько подняло дух Коциана, что он с удвоенным пылом занялся делами, снова изучил проект торгового договора, вызвал Кутьника и предложил:

— Давай-ка еще раз просмотрим этот текст.

По своей душевной доброте Коциан в этот момент чувствовал прилив любви к странам, с которыми Венгрия собиралась заключать торговые договоры, и ему страстно хотелось, чтобы венгры ближе познакомились с этими странами, а жители тех стран — с Венгрией. Он принялся расхаживать по кабинету и на ходу исправлял текст: заменил запятую точкой с запятой, вместо «богатой культуры» поставил «культурное богатство», вместо «возникающих между народами связей» — «связи, которые и до сих пор имели некоторое значение», и так далее и тому подобное. Работая, Коциан имел обыкновение вникать в самые, казалось бы, незначительные детали. Временами он вспоминал, что начальник тоже еще не получил приглашения, и эта мысль вызывала в нем чувство полного душевного покоя, тут же выражавшегося в новых исправлениях текста, так что с бедного Кутьника лил пот, хотя он и понимал, насколько стиль и хозяйственная дальновидность его непосредственного начальника превосходят стиль и хозяйственную дальновидность его, Кутьника. Лишь около полудня Коциан закончил работу над торговыми соглашениями и отпустил Кутьника, который вышел из его кабинета, шатаясь и вытирая со лба пот. Коциан набрал номер начальника.

— Я проверил текст торговых соглашений и велел их перепечатать. Если у вас имеются какие-нибудь соображения, хорошо было бы обсудить их завтра. Может быть, в опере?..

— Ладно, — ответил начальник. — В опере, на торжественном заседании мы все это и обсудим.

Коциан выронил трубку. Значит, начальник уже получил приглашение. Коциан чувствовал, что по отношению к нему совершается огромная несправедливость, и все-таки еще надеялся. Конечно, если он получит приглашение только сейчас, то и такое опоздание уже само по себе странно, хотя… он давно утверждает, что администрация у них работает нечетко.

В кабинет вошла с почтой секретарша, товарищ Мали. Среди писем наверняка лежит билет, наверняка… И все придет в порядок, рассеются кошмары… Но почему кошмары… А если он вообще не получит приглашения? Что же тут особенного? Ведь, кроме него, еще по крайней мере девять миллионов венгров не пойдут завтра в оперу. И все же он не может оставаться равнодушным, да это было бы и неправильно. Ведь речь идет о большом торжестве. Приглашение является признанием со стороны государства его, Коциана, заслуг, и он не может относиться к этому безразлично. Было бы очень плохо, если бы это стало ему безразличным.

— Вот почта, — сказала секретарша.

Нет, среди писем билета нет. Нет и нет. Оперный театр вмещает около тысячи трехсот человек. И он, Коциан, не будет одним из этих тысячи трехсот избранных. Много раз он бывал одним из них, а теперь его не пригласили. Для него это вопрос чести, он очень хочет быть там, но его там не будет. Этому, конечно, он не должен придавать никакого значения, было бы просто стыдно, если бы это как-то повлияло на его отношение к службе.

Коциан поблагодарил и стал внимательно, с привычной озабоченностью просматривать почту.

Он вдруг подумал, что надо избавиться от бессмысленного тщеславия, и почувствовал, как в нем ослабевает напряжение. В протоколе имеются свои соображения, запутанные внутренние возможности и правила. Было бы безумием принимать так близко к сердцу слепую игру множества неизвестных случайностей.

Придя домой, Коциан уже успел уверить себя в равнодушии ко всему этому делу. Стоял необычайно холодный апрель, в квартире было прохладно и как-то неуютно.

— Пока держатся холода, нужно топить, — сказал Коциан жене. — Завтра обязательно протопи печку.

— Зачем же завтра топить? — спросила жена. — Разве мы не пойдем в оперу?

— Значит, приглашение пришло? — удивился Коциан.

— Нет, нет… Я думала, что его прислали тебе на работу. Как всегда…

— В этом году не прислали, — вызывающе отрезал Коциан, стараясь скрыть свои чувства. — И я считаю это правильным. Нельзя посылать приглашения всегда одним и тем же.

— А Андришка получил?

— Получил, — ответил Коциан, краснея.

— Почему же ему можно посылать каждый год?

На этот вопрос Коциан не мог придумать удовлетворительного ответа даже самому себе, так как Андришка занимал точно такую же должность, что и он.

— Бывало и так, — сказал он, — что меня приглашали, а его нет.

— Когда же это так было? — неумолимо допытывалась жена.

— Было, — коротко объявил муж. — А если не было, то будет.

— Не обольщайся, этого не было и не будет. Андришка и в прошлом году получил приглашение, да еще сидел на два ряда ближе, чем ты.

Коциан весьма подробно объяснил ей, что все это не имеет никакого значения. Если тебя приглашают, ты должен быть благодарен, если не приглашают — обижаться не на что. Человек не должен поддаваться мелкобуржуазным предрассудкам, порождающим в нем обидчивость, так как это может привести к самым неожиданным последствиям. Но жена утверждала, что если людей не обижать, то и плохих последствий не будет. Они обсудили этот вопрос так обстоятельно и всесторонне, что Коциан, засыпая, все еще размышлял о неполученном приглашении. Во сне он увидел, что получил приглашение, пошел в оперу и торжественное заседание началось прекрасной речью; но для него, Коциана, не было места, и он не знал, куда сесть. Тогда оратор прервал свое выступление и сказал ему:

— Извольте сесть или выйти, не мешайте мне произносить речь.

Коциан проснулся весь в поту.

На следующий день у него было подавленное настроение, еще более усилившееся после того, как секретарша сказала:

— Товарищ начальник просит вас захватить с собой в оперу документы о румынской выставке.

Коциан сделал вид, что не слышит, и ни словом не обмолвился о том, что не получил приглашения. Сегодня у него было дел еще больше, чем обычно, но он приложил все старания, чтобы несправедливость, граничащая с обидой, никак не отразилась на работе. Коциан старался доказать себе, что он продолжает относиться к делам с неизменным и неослабевающим интересом. Но около полудня он отметил про себя, что мысли его все время вертятся вокруг торжественного заседания. Этому способствовал и неожиданный приход Андришки, заглянувшего к нему, чтобы выпить вместе по чашке кофе. Болтая о том, о сем, Андришка сказал:

— Совершенно невозможно разобраться во всех этих протокольных тонкостях. В прошлом году я получил пригласительный билет в пятый ряд, а в этом году — в десятый.

Коциан почувствовал, что ему в эту минуту не хватает человеческого и гражданского достоинства, которому он вполне справедливо придавал большое значение.

— Не надо быть тщеславным, — произнес он. — Тщеславием мы сначала отравляем свою, а потом и чужую жизнь.

— Все-таки это обидно, — возразил Андришка. — Человек имеет право знать, по каким причинам общественного или политического характера, доверия или недоверия его сажают пятью рядами дальше, чем в прошлом году. Тщеславие! Здесь не может быть речи ни о тщеславии, ни об обидчивости. В этом году я работал так же честно и старательно, а вместо пятого ряда попал в десятый!

— Очевидно, в этом году, — сказал Коциан, — еще большее количество людей в нашем государстве выполняло работу честно и старательно, и все они заслужили приглашения на торжественное заседание. Если стать на государственную точку зрения, то мы можем только приветствовать столь отрадное явление.

— А у тебя какое место? — строго спросил Андришка, желающий доискаться причины повышенной лояльности своего друга.

Коциан покраснел, и, как всегда при этом, пот крупными каплями выступил у него на лбу. Он не считал себя лгуном и действительно им не был, но все же почувствовал, что не может сказать правду коллеге, находящемуся с ним на одной ступеньке служебной лестницы. Подобное признание могло пошатнуть самые основы их учреждения и вызвать невероятную путаницу в оценке работы отдельных служащих. У Коциана просто язык не поворачивался. Ведь должен же он заботиться о престиже руководства!

— По правде сказать, я даже не посмотрел, — ответил Коциан после короткого молчания и улыбнулся, хотя ему было далеко не весело.

— А ты посмотри, — посоветовал Андришка.

— Я оставил пригласительный билет дома.

Коциан еще более покраснел; он чувствовал, что неудержимо катится по наклонной плоскости.

— Меня очень интересует, — настаивал Андришка, — где ты будешь сидеть?

Попрощавшись с Андришкой, Коциан принялся размышлять, почему Андришку посадили на пять рядов дальше, если сам он считает, что никогда еще его положение не было таким устойчивым, как в этом году.

Дома Коциан неохотно, но все же рассказал жене о разговоре с Андришкой.

— Но почему Андришку посадили так далеко? — поинтересовалась жена.

— Я тоже думал над этим, — сказал Коциан.

— Мне кажется, он больше делает вид, чем работает в действительности.

Коциан нервно вскочил с кресла и, побагровев, обратился к жене:

— Значит, когда речь идет об Андришке, ты делаешь невыгодные для него заключения из того факта, что он будет сидеть пятью рядами дальше. В таком случае мне хочется тебя спросить: какие невыгодные для меня заключения будут сделаны, когда станет известно, что меня вообще не пригласили?

Коциан вспомнил, что солгал Андришке относительно приглашения, но посчитал излишним рассказывать об этом жене.

— В людях еще много мещанства! — горячо продолжал он. — Многие думают, что внесение твоего имени в протокольные списки равносильно официальному признанию твоей общественной значимости. Приходится, конечно, считаться с такими мелкобуржуазными взглядами. Какая может быть польза для моей работы, если мой начальник, мой личный секретарь, Рохмани, Кюкюллёи, Шомфаи, Телекеш и остальные начнут говорить: «Интересно, почему это не пригласили Коциана?» Все они превосходные люди, но в них еще живет нечто мелкобуржуазное, заставляющее их ставить перед собой вопрос: «Почему этот Коциан работает не покладая рук, а его все же не пригласили?» И они тут же найдут объяснение, как и ты, говоря об Андришке.

— Понимаю, — вздохнула жена. — Ну а ты сам? Тебя это совсем не волнует? Я спрашиваю тебя, как жена, привыкшая высказывать вслух свои мысли: почему же все-таки тебя не включили в протокольный список? Какая может быть этому причина? Со мной-то ты можешь быть откровенен. Что ты сам об этом думаешь? Говори спокойно, ты хорошо знаешь, что я не впадаю в панику и не закатываю истерик.

Вопрос жены поразил Коциана.

— Я ничего не думаю. Ничего. Как ты… Я просто тебя не понимаю. Уж если хочешь знать, то мне это до такой степени безразлично, что я даже не сказал Андришке о том, что не получил приглашения.

— Ты допустил ошибку. Он обязательно будет тебя искать, захочет удостовериться, где ты сидишь. Что же ты думаешь делать?

— Не знаю, — растерянно пролепетал Коциан.

Торжественное заседание начиналось в семь часов. Ровно в половине седьмого раздался телефонный звонок. Коциан, поднял трубку, звонил его брат Фюлёп.

— Что? Сегодня вечером? Невозможно… Мы идем в оперу на торжественное заседание… — сказал Коциан, заливаясь краской стыда.

А что ему было делать? Ведь для Фюлёпа старший брат — самое великое и могучее лицо в государстве, на успехи которого он взирает прямо-таки с благоговением. Не мог же он, старший брат, рассеять иллюзии младшего признанием, что его не пригласили на торжественное заседание.

— Не подходи больше к телефону! — сказала жена.

Ровно в семь часов Коциан включил радиоприемник и стал слушать речь министра. Всем сердцем воспринимал он эту речь, соглашался с каждым ее словом, но не в силах был отогнать мучительные видения. Он представлял себя в опере во время антракта, кругом все знакомые, он кланяется направо и налево, отвечает на приветствия… Как это прекрасно!.. Все его знают: заместители министров, министры… Уж лучше выключить радио! Но нет! Происходящее там непосредственно касается его, это и его личное дело, оно не безразлично ему, и он не хочет притворяться безразличным. Правда, его не пригласили, но какое это имеет отношение к его мировоззрению, к идеям — словом, ко всему? Никакого. Конечно, это несправедливо, но нельзя же требовать, чтобы государственная справедливость измерялась граммами…

— Прикрути немного радио, — попросила жена. — Очень орет.

Снова зазвонил телефон.

«Кто это может быть?» — подумал Коциан.

— Не поднимай трубку! — приказала жена.

Телефон продолжал звонить.

— Вероятно, кто-нибудь, тоже не получивший приглашения. Вот он и проверяет, кто, кроме него, сидит дома.

— Пусть себе звонит… — сказала жена.

— Надо вытащить штепсель из розетки, — предложил Коциан.

— Но тогда не узнаешь, сколько человек хотело с тобой разговаривать.

— Ты права, — согласился муж. — Но трубку поднимать мы не будем. Раз уж начал, буду играть до конца, не позволю им радоваться тому, что я сижу дома!

— Андришка будет тебя искать в опере, — заметила жена.

— Не беспокойся, я это улажу.

Они молча сели ужинать. Ели салат из редиски и зеленого лука со сметаной. Тяжелую, душную атмосферу молчания нарушал лишь хруст редиски на зубах. Телефон опять зазвонил, протяжно и оскорбительно, но они и не подумали поднять трубку. При других обстоятельствах Коциану пришелся бы очень по вкусу такой весенний ужин. Но теперь он грустил, погрузившись в глубокие раздумья, что свидетельствовало о незаурядности его характера.

— Это вредит не только мне, но еще больше делу, — неожиданно произнес он.

— Какому делу?

— Авторитету моего учреждения.

— Да ну тебя! — воскликнула жена. — Это вредит именно тебе. Тебе одному. И ты отлично знаешь это сам.

Оба ели молча. Ужин подходил к концу, когда началась художественная часть вечера. Декламировали стихи. Коциан знал их, но теперь они казались ему странными, действовали на нервы. И жене, очевидно, тоже.

— Не люблю стихов, — сказала она.

— Но это хорошие стихи.

— Сейчас они мне не нравятся.

— И мне не нравятся.

Ужин заканчивали без аппетита.

— Душно, — сказал Коциан.

— Можно открыть окно, но на дворе холодно.

— Не открывай. Я пойду прогуляюсь.

Жена пристально посмотрела на него.

— Лучше не ходи, могут увидеть.

— Ну и что?

— Увидят, что все сидят в опере, а ты бродишь по улице, как…

— Как кто?

— Как побитая собака.

— Не говори глупостей. Я хочу проветриться. Принеси мне теплое пальто.

— Я пойду с тобой.

— Не надо. Мне хочется побыть одному.

— Как хочешь, — сказала жена.

На улице Коциан глубоко вдохнул свежий воздух и пошел по направлению к Цепному мосту. Улица была ярко озарена светом неоновых ламп, в воздухе пахло весной. Коциан ускорил шаг. Он сам не понимал, как это случилось, только, когда на мосту его нагнало свободное такси, он поднял руку. Тормоза заскрипели, шофер сказал:

— Садитесь быстрее, на мосту нельзя останавливаться.

Коциан быстро вскочил в машину, и она понеслась в сторону Пешта.

— Вам куда? — спросил шофер.

— К оперному театру, — без колебаний ответил Коциан.

Расплачиваясь с шофером, он вдруг почувствовал, что лицо его заливает краска. Холодный апрельский ветерок приятно охлаждал пылающие щеки. Здание театра выглядело как всегда в дни торжественных вечеров: ветер трепал флаги, ярко горели лампионы, волны света вырывались из вестибюля, а вокруг стояли в ожидании сотни сверкающих машин.

«О боже! Что мне здесь надо?» — внутренне содрогнулся Коциан.

— Здравствуйте, товарищ Коциан, — приветствовал его мужчина в галунах, покуривавший сигарету у входа в театр.

— Добрый вечер, Жомбеки, — ответил Коциан, испытывая горячую радость оттого, что его увидел здесь швейцар оперного театра, брат одного из подчиненных.

— Так поздно? — спросил Жомбеки.

— Дела, — ответил Коциан. — Надо было закончить кое-что срочное.

— У вас куда билет?

Коциан остановился и, хотя у него никогда не было актерских способностей, попытался разыграть сцену поисков билета по карманам.

— Не утруждайте себя, — сказал Жомбеки.

— Да нет, — возразил Коциан. — Он должен быть здесь. Может быть, в бумажнике? Нет. Значит, в заднем кармане… Тоже нет. Непонятно, — добавил он и покачал головой.

Коциан был красен как рак, ему было стыдно, что он так паясничает, краска залила ему шею, уши, лицо.

— Не ищите, — уговаривал его Жомбеки, — теперь уже все равно. Я провожу вас, хотя садиться и не стоит, концерт кончается. Разве можно так опаздывать?

— Слишком много работы.

— Надо оставлять время и на отдых, на развлечения, — сказал Жомбеки, пропуская Коциана вперед.

Он что-то шепнул билетеру, который хоть и посмотрел с удивлением на запоздалого посетителя, но поклонился вполне вежливо. Жомбеки проводил Коциана в раздевалку.

«Что мне здесь надо? — удивленно размышлял Коциан. — Зачем я пришел в театр? Достаточно было остаться на улице и сделать вид… Но нет. Не мог же я бродить у подъезда. Будь что будет. Надо играть до конца. Сдам пальто, и, как только кончится концерт и все бросятся в гардероб, я…»

Коциан так и не успел продумать до конца, что он будет делать. Жомбеки помог ему снять пальто. Он положил номерок в верхний кармашек, поправил галстук перед стенным зеркалом, подумав при этом, что лицо его выбрито довольно гладко. Из зрительного зала доносились звуки оркестра и быстрый топот ног: вероятно, на сцене исполняли какой-то танец.

— После окончания этого номера я проведу вас в зал, — сказал Жомбеки.

— Спасибо, — ответил Коциан. — А где здесь?..

— Пожалуйте вот сюда, — указал Жомбеки в сторону, где находился туалет.

— Ах да, конечно, — пробормотал Коциан и вошел в туалет. Здесь он опять посмотрелся в зеркало. Знать бы, что так случится, надел бы хоть белую рубашку. Но как он мог без объяснений после ужина из редиски и лука со сметаной вдруг переменить рубашку? Однако раз уж он сюда зашел, надо и малые дела справить, и форинт положить на тарелочку, покрытую салфеткой, очевидно, для того, чтобы заглушать звон монет.

— Спасибо, — сказала ему сидящая в углу старуха.

Коциан остановился.

— Вы здесь каждый вечер сидите до конца спектакля? — спросил он у старухи.

— Да, конечно, — удивилась она. — Так полагается.

Она смотрела, как Коциан, стоя перед зеркалом, разглядывал пиджак и снимал с него какие-то пушинки, пока не послышались аплодисменты, а вслед за ними быстрые шаги, возвестившие, что вечер окончен.

Коциан вышел из туалета. В раздевалке толпились приглашенные на торжественное заседание, и он тоже начал проталкиваться к вешалкам.

— Девяносто седьмой! — кричал Коциан, держа номерок в высоко поднятой руке.

Многие здоровались с ним, он отвечал на поклоны и сам раскланивался. Уже человек десять видели, что и он был в опере.

— Привет, Кюкюллёи, — окликнул он сослуживца, — нужно, чтобы его увидели коллеги.

— Где ты был, Коциан? — раздался знакомый голос. — Я искал тебя в антракте, хотел поговорить. Где ты сидел?

Это был Андришка.

— Да там… — неопределенно пробормотал Коциан.

— Я тебя нигде не видел.

— Я сидел… Словом… там…

Андришка подумал, что Коциан сидел в первых рядах и теперь не хочет кичиться перед ним.

— Ну, если ты стал таким важным… — начал Андришка и задумался: почему же все-таки Коциана посадили на столько рядов впереди него?

— О боже… — вздохнул Коциан.

— Рядом со мной было два пустых места, я думал, что одно из них твое.

— Два пустых места? — переспросил Коциан.

По воздуху через головы плыли пальто, прыгали шляпы, змеились кашне, над толпой стоял гул голосов.

…На другой день утром в кабинет к Коциану вошла его секретарша Мали и подала конверт.

— Какое-то приглашение, — сказала она.

Коциан снова покраснел, увидев знакомую печать на конверте. «Лайошу Коциану с супругой…» В конверте было два билета в десятый ряд на вчерашнее торжественное заседание в оперном театре.

Перевод Е. Бочарниковой.