Венгерский рассказ

Антал Вег ОДИН ДЕНЬ СЧАСТЬЯ

Вдова была высокой, худой женщиной. У нее впалые, сухие щеки, края губ горько сжаты. На руках бородавки. Когда-то она хотела их свести, но все откладывала, откладывала, а теперь уж и ни к чему.

Живет она у подножия горы. В село ходит редко, взбираться на гору стало трудно, если нужно за чем-нибудь в лавку сходить, вместо нее идет невестка. А она в это время делает оставленную невесткой работу.

Вдова живет вместе с сыном. В одном доме, на одном дворе, но хозяйство они ведут раздельно.

Когда сын женился, сначала готовили вместе, но постепенно, не сговариваясь, отделились. Заметили вдруг, что посуда, мука, жир — словом, все у каждого свое. Не было из-за этого ссор, разделились тихо, молча.

Вдова никому не жаловалась на невестку. Разок только шепнула соседке, что с невесткой, мол, ссориться можно было бы ежедневно.

— Ай-яй-яй! — шепнула в ответ соседка.

На этом и кончилось.

Могла бы вдова многое нашептать, но молчала. Даже мысленно плохо о невестке не отзывалась, а если уж очень на нее сердилась, только повторяла:

— Не выношу я ее замашек… ну, ей-богу, не выношу…

А про себя тайком осмеливалась думать, что другую она себе невестку желала, другую для сына жену.

Правда, и сын когда-то не таким был, как теперь. Но с женой они ладят, чего ж их друг против дружки настраивать?

Муж ее, старый виноградарь, иным человеком был, нежели сын, — куда требовательнее. Попробовала бы она хоть раз подать ему вареники со сливами, на которых застыл жир. Целый день варево на холодной печи стояло да мухи на него садились, а невестка вечером, чуть подогрев, сыну еду подавала.

Вдова сказала как-то тихонько, что вареники еще не разогрелись, но сын одернул ее:

— Вы уж, мамаша, пожалуйста, не вмешивайтесь в это.

Так и пошло. Ох, как хотелось ей плакать!

И «мамаша» эта непривычна была ей. Раньше сын мамой ее называл, потом невестка явилась, мамашей стала звать, и сын от нее перенял.

Сын на шахте работал. Там он с этой девушкой и познакомился. Когда вернулся домой и рассказал о ней матери, она подробно его выспросила. Кто да что ее родители, умеет ли готовить да работящая ли. Сын на все отвечал: конечно, а как же! И еще сказал, что как она готовит, ему неважно, они в столовой на работе обедать будут. А сам напевал, насвистывал целыми днями, каждое утро брился и частенько гляделся в зеркало.

Вдова наблюдала за сыном, но даже не пыталась отговорить его от намерения жениться.

Невестка оказалась крепкотелой, пышногрудой девицей с короткой, как у мальчика, стрижкой. А кофточек у нее столько было, что вдова просто ужаснулась, увидав их.

— Ой, деточка, — сказала она, — да тебе этого, хвала господу, до конца жизни хватит.

— Уж вы, мамаша, придумаете! — рассмеялась невестка. — Этого еще недоставало! Я на той неделе бежевую хочу купить, а под нее такую тонюсенькую.

Разговор произошел сразу после их переезда к ней. Сначала молодые жили не здесь, а в шахтерском поселке государственную квартиру имели.

Потом сын вдруг начал кашлять. Но шахту не бросал, уж очень там были хорошие заработки в то время. Бывало, по три-четыре тысячи получал. Ни на один день боль-яичный брать не хотел.

Парень все худел, лицо его серело, пришлось все же пойти к врачу. Такого вдова еще никогда не слыхала: сказали, пыль, мол, осела у сына в легких.

«А я в молодости сколько пыли наглоталась во время жатвы, — подумала она, — но на легкие ведь ничего не осело».

Значит, в шахте другая какая-то пыль.

Вскоре сына перевели на инвалидность. Получать он стал тысячу семьсот форинтов в месяц, и ходить в шахту не нужно было даже за деньгами.

Молодые окончательно переселились к матери, здесь вокруг дома виноградник в два хольда — кооперативу в свое время он не понадобился, а то бы они отдали. Теперь-то хорошо, что он им остался.

У вдовы есть корова, и у сына тоже. Корову молодых вдова доит — невестка заявила, что не переносит запаха свежего парного молока, может и в обморок упасть. Сын хотел продать корову, но мать упросила не делать этого, сама доить обещала.

Вдова всегда заранее все продумывала. В ноябре купила за сто форинтов гуся. Тощий был гусь. Хотела она откормить его и продать к рождеству, чтобы деньги на расходы к празднику были. Самое меньшее на двести форинтов чистой выручки рассчитывала.

Начала она откармливать гуся, а на третий день подумала, что, пожалуй, можно еще одного завести — вряд ли это ей усталости прибавит. И сказала сыну и невестке, чтобы купили тощего гуся, она его вместе со своим откормит, будут и у них деньги к рождеству.

— А зачем нам спекулировать-то? — отмахнулась невестка.

Все же на пятый день сын купил гуся, и вдова кормила уже двух птиц. Гуси оказались славной животинкой, терпели, когда их пичкали, и прибавляли в весе.

В декабре повернуло на мороз. Вечером и ранним утром, когда она впихивала гусям в глотку размоченную в воде кукурузу, вода часто замерзала. А ведь вдова всегда теплую воду ставила, только остывала она очень быстро.

Большие костлявые руки старухи с трудом вытаскивали гусей из маленькой клетки, где она их держала. Сидя на корточках возле миски с кукурузой, вдова набивала сю гусиные глотки. Спина просто надвое разламывалась.

Кисти рук и пальцы были исклеваны острыми, зазубренными птичьими клювами.

Очень измучили старуху эти птицы.

Перья гусей пожелтели, спины округлились. Все труднее становилось их подымать.

Вдова часто подумывала, что не по ней теперь эта работа, не по ее силам, иногда даже жалела, что взялась гусей откармливать. Но все же радовалась, видя, как они тучнеют. Судьба двухсот форинтов — будущий доход от ее гуся — была ею уже решена.

Но ведь, кроме ее денег, будет еще двести форинтов. Собственно говоря, это тоже ее подарок, невестке ради них и пальцем пошевельнуть не пришлось. Вдова заработала для них и эти деньги.

Перед рождеством она сказала, что надо бы отнести гусей в приемный пункт.

— Говорили мы вам, мамаша, незачем с ними возиться, — ответила невестка. — А теперь вот изволь нянчись тут с гусями, когда перед праздником и так тысяча дел.

Вдова ни слова не возразила. В праздничную субботу утром приготовила две большие корзинки с ручками. Дно устлала соломой — если гуси и напачкают, на прутьях грязи не останется.

Прежде чем посадить птиц в корзины, она их взвесила. Подозвала и невестку. Шесть с половиной и шесть с половиной.

— Вот хорошо-то, — обрадовалась она, потому что не помнила, какой гусь принадлежит ей, а какой невестке. Так, по крайней мере, рассчитываться легко будет, обе птицы точь-в-точь одного веса. И невестка сама это видела.

— Ну, пойду я, — сказала она молодым, сидевшим в кухне.

— Давайте, мамаша, идите, — ответила невестка.

Вдова покрылась большим черным платком, в одну руку взяла одного гуся, в другую — второго и направилась в гору сдавать птиц закупщику сельскохозяйственного кооператива.

Она могла и зимнее пальто надеть, было у нее пальто, но идти в нем тяжелее. Так ей шагать легче. Когда идешь, ноги не зябнут, только вот голове холодно, но можно покрепче завязать платок.

Дорога в гору была скользкой.

Еще раньше многие говорили, что село по-дурацки расположено, само на горе, а виноградники в долине. Вот и взбирайся, карабкайся как хочешь.

Об этом вспомнила сейчас вдова и подумала, что на самом деле лучше бы село в долине было, а не бог знает на какой верхотуре.

Но раз уж оно на горе, придется туда подняться.

Вообще-то недалеко, туда и обратно не больше трех километров. Но нужно вверх взбираться, а это, считай, все шесть прошла.

— Вот уж не думала, что гуси такие тяжеленные, — пробормотала про себя женщина. Корзины оттягивали ей худые, жилистые руки.

Старуха торопилась.

Она слегка распустила узел платка, задыхаясь и с трудом переводя дух.

— Только шесть с половиной да шесть с половиной. — Она поставила корзинки на снег, чтобы отдышаться.

Гуси щурили глаза на снег, мигали от яркого солнца и вертели с непривычки шеями.

Вдова чувствовала, что не стоило опускать корзинки, поднять их будет тяжело. Она передвинула ручки, но, пройдя несколько шагов, почувствовала, что так еще неудобнее. Старуха снова подвинула их на прежнее место. Резало уже не так сильно, потому что руки в этих местах совсем затекли. Казалось, ручки корзинок повисли прямо на костях. Прутья расплющили увядшую плоть. Кожа, казалось, прилипала прямо к жилам.

Старуха не думала ставить корзины наземь, но пришлось. Она засучила рукава, послюнявила пальцы, потерла ими вмятины от прутьев.

Руки ныли, но, когда она потерла их, стало легче. Красные вмятины были похожи на ожоги, но завтра от них и следа не останется, так и в другие разы бывало.

Вдова никак не могла понять, куда силы деваются. Не те, что были в ней когда-то, в молодости, а те, что она ощущала в себе, когда в путь тронулась, те куда подевались? Потому что теперь ей казалось: все силы ушли у нее.

Она шла и чувствовала, как с каждым шагом натягивается на спине повлажневшее платье.

Завидев приемный пункт сельскохозяйственного кооператива, она принялась считать шаги. Считала, не сбиваясь, размеренно, не ощущая тяжести корзин. Как сделала последние шаги, помнила смутно. Голова слегка закружилась. Не помнила и сколько шагов насчитала, хотя в то время ни о чем ином не думала. А когда добралась до места, то даже обрадовалась, что на двери приемного пункта висит замок. По крайней мере, можно чуть-чуть дух перевести. Ведь если бы ей сразу войти пришлось, она от усталости слова бы не вымолвила.

Отдышавшись, вдова огляделась. Приемщика нигде не было видно.

Она терпеливо ждала. Потом начала бродить вокруг здания. Ей сказали, что ждать не стоит, надо в корчму идти, там приемщик. Бережно поставив корзины с гусями у стены, она отправилась к корчме. Тот, кого она искала, сидел у стойки. Он неохотно встал и вышел к ней.

— Ай-яй-яй, тетушка Марта, ну чего вы суетитесь, куда торопитесь? Думаете, так дольше проживете? Не суетитесь и не спешите!

Вдвоем они пошли к приемному пункту.

— В последний момент притащили? А если днем машина не придет, мне, что ли, прикажете гусей ваших съесть? Или в праздники их тут держать, а они за два дня, глядишь, и похудеют?

Вдова ничего не ответила.

— Пять с половиной и пять с половиной, — хлопнул по рычагу весов приемщик.

— Пять с половиной, пять с половиной, — пробормотала старуха. — Я на верных весах взвешивала, шесть с половиной кило было. Да еще граммов сто походу.

— Небось, в пути они мочились часто, — заржал приемщик. — Эти весы верные, не то что ваше ржавое барахло! Ну, считать иль нет?

Старуха сначала подумала о том, что два кило — это больше пятидесяти форинтов. Но дело не только в них! Невестка видела на весах шесть с половиной. Еще подумает, что старуха их денежки себе взяла да отложила.

Приемщик зажег спичку, показал деления весов. Вдова посмотрела: и впрямь пять с половиной.

Она крепко стянула под подбородок платок, подняла корзины, повесила их на руки, как и по дороге сюда. Медленно зашагала назад.

Ей вспомнилось, как осенью она оставила себе двести форинтов из суммы, вырученной за виноград. Невестка тогда спросила: и зачем ей эти деньги, уж не собирается ли ими свой гроб выстилать? Сын тогда за нее вступился: пусть, мол, откладывает себе, коли хочет.

Но на следующий день она отдала невестке эти двести форинтов, да так, чтобы сын не узнал.

Когда старуха поставила корзинки — передохнуть, она почувствовала, как дрожат у нее руки. Высчитывать начала. Если трижды опускать корзинки между каждыми двумя телефонными столбами, можно и выдержать. Она не стала снова вешать корзины на руки, а взялась за ручки. Теперь она двигалась быстрее, и гуси казались легче. Она стискивала в кулаках ручки корзин. Не поймешь, что произошло с пальцами, но как она ни сжимала их, они все больше слабели. Сделает два шага, и, как ни старайся, пальцы разжимаются.

Остановившись на дороге, она ждала. Если силы уходят, то они ведь и вернуться могут. Вот она и ждала.

По дороге двигался трактор «зетор», поравнявшись с ней, тракторист остановил машину. Он ехал в правление кооператива.

— Ставьте свои корзины, подвезу их до правления, а там до вашего дома рукой подать. Я их у конторы оставлю, — крикнул тракторист. — Там их найдете, только поторопитесь!

Старуха все свои беды позабыла, так легко стало шагать без корзин. Лишь потом ей пришло в голову, что гуси задохнуться могут, пока их до правления кооператива довезут. Тракторист их брезентом прикрыл. Полотно тяжелое, придавит птиц, непременно задохнутся. Ей хотелось сказать, чтобы парень поправил брезент, но она так ослабела, что сил не было крикнуть.

Только бы вовремя добраться! Даже если задохнутся, можно успеть перерезать им горло.

Старуха целиком ушла в эти мысли. Боялась очень, что гуси задохнутся. И бегом припустилась с горы.

У конторы она прислонилась к стене и долго смотрела на гусей, с которыми ничего не стряслось.

— Слава богу, — вздохнула вдова.

Контора сельскохозяйственного кооператива помещалась в старом замке, там же находилось и правление. Вдова наклонилась и подняла корзины.

— Не сюда ли принесли? — спросил ее кто-то.

Старуха оглянулась, снова опустила корзинки, а затем рассказала о приемщике. Уж лучше она домой гусей отнесет, но не позволит, чтобы за них платили меньше, чем положено.

— И нельзя, — сказал бухгалтер.

— Это просто бесстыдство! Заставлять старого человека тащить гусей обратно!

Гусей снова взвесили, стрелка показала шесть с половиной кило с большим походом.

— Никуда их больше не носите, — сказал заведующий. — Мы их у вас здесь примем, заплатим, а потом позвоним приемщику, чтобы явился за птицей. Да что там явился! Пусть радуется, если это сойдет ему с рук!

Был, вероятно, полдень, когда старуха получила деньги. Она попросила кого-то за себя расписаться, а потом застыдилась: еще подумают, что она писать не умеет, а ведь ей просто не хотелось, чтобы заметили, как трясется у нее рука.

Ей было хорошо и весело. Силы вновь вернулись к ней. Она думала о сыне и невестке и о том, что вечером рождество. Свои деньги она тоже отдаст молодым. Вечер они проведут вместе, и тогда она даст каждому из них по сто форинтов. Им лучше знать, на что их потратить. А пригляди она им сама подарок, может, еще невестке не понравится.

Господи, ну что делать, если не любит она невестку! Все-таки жена сына. Плохо, если она вдове смерти желать станет. Может, и не такая уж плохая эта молодая женщина, только вот все по-своему делать хочет.

И в старину так бывало, молодые невестки хотели от старых родителей все получить. Ей и сейчас помнится поговорка: «Пока живешь — давай, а как помрешь — пускай!»

Вот и невестка всегда с ней ласкова бывает, когда старуха дает ей что-нибудь. Но не может же она вечно давать. Сейчас отдаст все. Хочется ей счастливого рождества. И она даже не думает о том, каким тяжким трудом добыла себе это маленькое рождественское счастье.

Старуха спешила с горы вниз. Обдумывала про себя, как расскажет дома о закупщике, какая он свинья и как в конце концов ей все-таки повезло. Вдове не терпелось поскорее добраться домой, а там она и не присядет, чтобы не увидели, как она устала. Отдохнет немного не в доме, а в хлеву.

Слабый, беспомощный да старый всем в тягость, а она никому помехой быть не желает.

Наконец вдова добралась до дому.

Дверь оказалась запертой, и она подумала, что сын с невесткой внизу, в подвале. Пришла соседка, принесла ключ. Сказала то, что ей велено было передать, и то, что сама видела. К другим соседям гости на такси приехали, невестка спросила шофера, не подвезет ли их в город к ее родителям. Шофер согласился. И сын поехал. Вернутся они после праздников, когда автобусы начнут ходить. Соседка даже слышала, что такси обойдется в триста форинтов.

Оставшись одна, вдова пошла в хлев, где откармливала гусей, посмотрела на пустую клетку, ухватилась за дверь, ощутив страшную слабость. Она долго не отпускала дверь, боялась, что упадет. Из запавших глаз по худым щекам бежали слезы.

Перевод Е. Тумаркиной.