Венгерский рассказ

Шандор Ридег ГУСАР С ЗЕРКАЛЬНЫМ СЕРДЕЧКОМ

Все началось с того, что погода вдруг испортилась и загнала нас в дом. Днем мы — двое батраков и я, тоже всего лишь слуга, — вязали в каморке веники, а вечером лущили кукурузные початки. А чтобы веселее было, хозяин пригласил и соседей.

Пришли дядюшка Конц, Седмак с дочерью, Куцур — знаменитый корзинщик, — жена на базаре величала его не иначе как мастер, — сын свинопаса и другие. Пришла и тетушка Рожи и привела с собой трех девиц. Одним словом, лущили мы кукурузу и, как водится, болтали обо всем, что на ум придет. Особенно отличались тетушка Рожи и мой хозяин. И вот, когда темы для разговоров были исчерпаны, тетушка Рожи предложила рассказывать сказки, а то, говорит, во рту пересохнет от игры в молчанку. Дядюшка Конц, пригладив свои торчащие усы, сказал, что он мог бы кое-что рассказать, но только о любви — ведь лучше ее ничего не сыщешь на белом свете.

— Взять хотя бы священное писание, — продолжал дядюшка Конц. — Что плохо? Да то, что любовь в нем на самом последнем месте. А вы только подумайте, как было бы здорово, если бы священное писание было начинено такими трогательными историйками, какие я знаю.

— Чем попусту болтать, сосед, — сказал мой хозяин, — вы бы лучше рассказали эти любовные историйки. А я, пожалуй, выплюну табак, а то как услышу насчет юбок, так слюнки и потекут.

— Вот и я говорю, — подхватил дядюшка Конц. — Каждый слюнтяй заглядывается на юбки, будь то нищий, король, святой апостол или деревенский дурачок, а кто из них крепче любит — это только жизнь может показать. Вот как перед богом говорю — нет цвета краше смазливенькой девчонки, не говоря уже о молодухах. Давно надо вынести закон: если попадется такой твердокаменный болван, который не растрогается при виде белых ножек под красной юбкой, тащить его под ружьем на живодерню и глушить обухом по затылку, как паршивую клячу.

— Золотые слова, сосед! — молвил мой хозяин. — Но не лучше ли вам все-таки начать свою историю.

Девицы хихикнули, а парни навострили уши, как жеребцы перед кормушкой.

— Давно это было, — начал дядюшка Конц, — в те далекие времена, когда на головах носили железные шлемы. Был тогда такой обычай: родители как увидят, что девка заглядывается на запретный плод, так и выгоняют из дому в одной рубашке. Вот и пресекли распутство, а ведь охочие до греха среди прекрасного пола попадались везде и во все века. Но труднее всего в ту пору приходилось гусарам; им нужно было служить полных пятнадцать лет, если, конечно, они не сбегали и не подавались к разбойникам. Ровно столько же прослужил и гусар с зеркальным сердечком, только вот не знаю, в каком полку. Может, вы слышали об этом витязе — это был не кто иной, как знаменитый гусарский капрал, гроза лабанцев[13], по прозвищу Янош Куруц. Когда великий князь, правитель Венгрии Ференц Ракоци послал под Вашархем полк в атаку, этот гусар скакал впереди всех и размахивал своей широкой саблей. От его крика лабанцы застывали на месте и валились под ноги его коня, как скошенная трава. Добрый он был рубака, красавец парень, к тому же такой веселый, что слава о его шутках разносилась за тридевять земель. Стоило девице увидеть, как гарцевал он на своем коне впереди эскадрона, — сердце у нее под рубашкой начинало биться как птица. Но он не ходил под девичьи окошки распевать серенады — выйди, дескать, на крылечко, цветочек мой! Девицы сами ходили к нему. Но к той казарме, где он жил, даже близко нельзя было подойти без сапог — все красавицы, сколько их ни было в округе, вытаптывали траву под окном гусара. Поэтому вполне понятно, что поблизости всюду была сплошная слякоть.

— Ах ты, лихорадка его возьми! — вздохнула тетушка Рожи.

Мастер по части корзинок и мой хозяин хохотали во все горло, я же и сын свинопаса фыркали, как только что окотившиеся кошки.

— Но настал великий пост и для нашего гусара. Война кончилась. Верховный главнокомандующий Миклош Надьберчени приказал своему воинству вернуться домой. Тут капитан нашего гусара написал ему увольнительную грамоту и выплатил знаменитой грозе лабанцев жалованье — ровно шесть медных пятаков, деньги не ахти какие, если учесть, что за два пятака на базаре давали трубку, а за три — полмешка репчатого луку. Гусар спрятал деньги, нахлобучил поглубже кивер, положил бумагу о бессрочном отпуске в карман, прихватил свою широкую саблю, отсалютовал капитану и при всей парадной амуниции отбыл домой хоть и пешком, но довольно бодро. Усы его лихо торчали кверху, что прямо не знаю, как это он не проткнул ими небо, шпоры напевали веселую песенку, сзади на длинном ремне болталась сабля. Так и шел гусар через множество деревень, не евши, не пивши. Ни одной женщины не попадалось ему на пути. Чем дальше он шагал, тем больше его одолевал голод, а особенно страдал он без сладких объятий, ведь он был страшный лакомка. Неудивительно, что мало-помалу он закручинился, а потом и совсем впал в отчаяние от страсти неуемной. На губах у него выступила пена, как у вола, мечтающего о мякине. Уныло он тащил свои длинные, как оглобли, ноги, а еще недавно лихо торчавшие усы теперь свисали чуть не до земли. Бесовская кровь не давала ему покоя, подстрекала на всякие проделки. В конце концов он решил: будь что будет, пропадай вся его наличность, а уж он потешит себя. Есть будет, пить будет вволю и девку раздобудет хоть из-под земли — откладывать дальше ужин да усладу было уже невмоготу. Чтобы обдумать все это пообстоятельнее, он присел у придорожной канавы, прямо под каменным изваянием, изготовленным каким-то предприимчивым каменотесом. Перед ним на лугу, звеня колокольчиками, паслось стадо белых коров, чуть поодаль серебрилась отара овец, а на тополях заливались на разные голоса птицы — куковала кукушка, щебетали коростели. В шири сияющего синим блеском озера длинноногие аисты охотились за лягушками. В общем, мир был прекрасен, словно нарисованный для столичной картинной галереи. Гусара раздирала страсть, но в стольких направлениях, что он сам не знал, чего пожелать сначала. Тогда расстегнул он свой огненно-красный мундир и достал из-под рубашки зеркальце-сердечко, которое уже много лет носил на шее на шнурке. С виду это был обыкновенный красный глазированный пряник в форме сердечка с зеркальцем посередине, ценой в двадцать крейцеров, какие и поныне пекут пекари для влюбленных. Но это была не простая ярмарочная безделушка. В этом сердечке жили тайны, запечатленные на нем поцелуи и радужные мечты: сердце жило, грело и давало радость. Обменялись они сердечками с худенькой крепостной девушкой, когда он три года назад был в отпуске в родных местах.

С зеркального сердечка, как теплый и нежный вздох, слетели слова: «Отдаю тебе свое сердце». Гусар долго смотрел на сердечко, голод его прошел, печаль улетучилась, и в мгновенье ока его душу переполнила безудержная радость. Он готов был бы поделиться ею чуть ли не с придорожным кустом. Но тут подъехала к тому месту, где он сидел, телега, нагруженная арбузами. Гусар остановил возчика и тут же выторговал у него самый большой арбуз. Таких арбузов в наше время уже не родится. Сами посудите: когда гусар выел половину арбуза, он по доброте сердечной надел корку на лысую голову каменного изваяния, чтобы солнце не слишком припекало тому затылок; грубо вытесанный божок высунул язык, будто слизывал арбузный сок, ручьем стекавший у него со лба. Гусар же, съев половину арбуза и выпив сок, с полным правом мог сказать, что он наелся и напился вволю. Другую половину арбуза он оставил изваянию, заявив ему без обиняков: «Слезай-ка ты оттуда, с верхотуры, будь ты хоть самый что ни на есть святой! Не стесняйся, когда есть что пожрать. Видишь, я тоже как бездомная собака, хоть и проливал кровь за родину». И гусар, не оборачиваясь, пошел через горы и долы прямиком к своей деревне. Топает он по дороге, и вдруг идет ему навстречу ни дать ни взять старая кастрюля — так по крайней мере ему показалось. И такая тоска его обуяла по хорошему ужину, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Закипела кровь в нем. Как только «кастрюля» подошла — при ближайшем рассмотрении она оказалась весьма пожилой особой, — гусар мой обратился к ней с таким великосветским шиком, каким в полном совершенстве владели только видавшие виды повесы гусарского генерала Миклоша Берчени, знавшие все ходы и выходы в деле обращения с прекрасным полом. Старуха потеряла дар речи, услышав изысканнейшее приветствие гусара:

— О, не снится ли мне это чудесное видение, столь же редкое и необыкновенное на земле нашей грешной, как филин, у которого перья из чистейшей меди! Какое счастье мне привалило, что я удостоился лицезреть столь прекрасную матрону, красотку из красоток, особенно ежели обратить внимание на ее щиколотки. Скажите, розочка, фиалочка (а про себя: «грязная малярная кисть, палка от прошлогоднего пугала»), скажите, чьих ног следы с сотворения мира усыпаны розами, гвоздиками, тюльпанами, васильками и всякими сорняками? Вы слышите, что я вам говорю, или вы уже совершенно оглохли? А если слышите, отвечайте: видели вы когда-нибудь письмо короля?

— Откуда же мне видеть письмо короля, — отвечала хрычовка. — Я не состою в переписке с королем!

— Ну раз не видели, — говорит гусар, — так я вам сейчас его покажу. Да только не вздумайте бежать, если не хотите быть немедленно насаженной на кончик моих усов!

Гусар моментально скрутил усы в ниточку и так преобразился, что кто не видел этого своими глазами, тот, пожалуй, и не поверит. Затем достал из кармана грамоту и сказал:

— Итак, прекраснейшая фиалка (а про себя: «тощая кляча»), невестушка моя, я ничего не могу поделать — я должен подчиниться воле короля. В этом письме его величество пишет, что первую женщину, которая встретится мне на пути, я должен обнять, поцеловать и скорейшим образом взять в жены, и уж непременно, коль упомянутая особа мне приглянется. А ваша милость меня прямо-таки обворожила и особенно ваша тонкая, худая шейка. А посему, раз и королевская воля такова, мы тотчас обвенчаемся хотя бы вот под этой осиной. Надеюсь, вы меня поняли? Или, может, достать саблю?

Мамаша, как видно, поняла, так как, с большим трудом преодолев страх, она вновь заговорила:

— Раз такова королевская воля, что ж, можно и обвенчаться, тем более что уже двадцать лет прошло, как я овдовела.

Гусар разгладил грамоту и сказал:

— Не торопись, фиалочка. Давай посмотрим сначала королевское письмо, в нем еще кое-что есть. Гм… Гм… вот! Смотри, здесь в последней строчке написано — разумеется, по-итальянски, а в этом ваша милость, конечно, ни черта не смыслит. По-венгерски же сие означает: если вдова не умеет сготовить воину сливовые пампушки, пусть висит, зацепившись рубахой на колу, и даже глянуть не смеет на витязя, особенно на такого молодца, как я, бравый гусар самого Берчени.

— Знай же, прекрасный витязь, — сказала старуха, — у меня есть восемь сундуков с серебряными и золотыми монетами и драгоценностями, да таких тяжелых, что тебе не поднять. Могу зажарить индюшку, сварить рыбу, могу угостить тебя сладким вином, а подаришь меня своим расположением — после кофе можешь отдохнуть за сигарой: дом у меня полная чаша.

— Ух ты, чтоб тебя!.. — не сдержался восхищенный гусар. — Вот это удача! Жаль, не видит этого мой капитан. Скажите, матушка, а вы в самом деле могли бы зажарить индюшку на обед?

— Индюшка уже жарится в кухне, — ответила старая карга. — Все деревни вокруг мои, и они будут твоими, если ты угодишь мне. А что дашь ты мне, если я отдам тебе все, что имею?

— Я бедняк, — сказал гусар, — на войне приобрел только уменье драться, но уж коль я кому дам по шее, он три раза распишется носом в пыли, прежде чем поднимется на ноги. Ничего другого предложить не могу.

— И то хорошо, — говорит карга. — У меня есть триста крепостных; каждое воскресенье вечером они собираются на моем дворе, пляшут и поют под цитру, не дают мне спать. Вот ты и будешь их колотить, когда станешь господином. Я-то только заставлю их стонать, а сундуки богачей наполняются по-настоящему, лишь когда народ навзрыд плачет…

Гусар не совсем понял злые слова старухи, но одно упоминание о богатстве отняло у него смелость и хорошее настроение. Стадо коров с колокольчиками, серебристая отара — все, что он видел по дороге, принадлежало этой женщине, которая тем временем говорила ему:

— Я еще отца твоего помню, крепостным он был у Вербёци. Вон твоя деревня, колокольню отсюда видно. Там ты рос полусиротой, там и матушка твоя живет на чужих хлебах, в нищете перебивается между жизнью и смертью. Помоги ей, пока есть возможность.

При этих словах на глаза гусара набежали слезы. Он посмотрел на старуху как на свою благодетельницу. И в самом деле, кроме умирающей матери, у него не было никого: были еще теплые воспоминания, но они причиняли одну боль.

Старуха схватила опечаленного гусара за ментик и повела его через луг к замку. На лугу работали крестьяне: на измученных лошаденках подвозили они снопы сена к огромной скирде. Пастухи гнали к замку огромное стадо, во дворе вокруг кусков вареного мяса валялись разжиревшие псы, со стороны кухни неслись ароматы жареного и пареного. Миновав двор, старуха и гусар вошли в дом. Внутреннее убранство поражало роскошью.

— Все, что ты видел и видишь, мое, — говорила хозяйка. — Девять деревень вместе с полями и лугами! И все это будет твое, только и ты дай мне что-нибудь. Солнце греет землю, под его лучами распускаются цветы, мне же всегда холодно и невесело. А я хочу радоваться вместе с тобой. Отдай мне свое сердце!..

Гусар расстегнул огненно-красный мундир и достал из-за рубашки поблекшее зеркальное сердечко, которое он носил на шнурке. Некоторое время держал он сердце в руке, любуясь его потускневшей глазурью. Можно было еще спрятать его обратно… Но он вообразил себе бедную мать в мягкой карете, запряженной четверкой, подумал о том, что когда-нибудь и ему должно улыбнуться счастье… Старуха протянула свою сморщенную руку и взяла сердце, такое теплое, словно оно было настоящее. Теперь зеркальце отражало сразу похорошевшее лицо старухи и грело ее холодную кровь.

Гусар отдал сердце, и было у него такое чувство, будто вырвал он что-то из собственной груди. Напрасно он застегивал и затягивал свой мундир — его трясло, как и ознобе. Но он был солдат, страху поддаваться не привык и решил, что напала на него болотная лихорадка. Прошел он в убранную по-турецки комнату и потребовал вина у стоявшего около двери лакея. Прибежали поварята и стали наперебой подливать ему в стакан горячее, дымящееся сладкое вино. Но ничто не могло согреть место, где висело зеркальное сердечко. В этом месте словно разверзлась ледяная пропасть и сковала мертвящим холодом все тело гусара. У него не было сил даже добраться до постели. Слуги уложили умирающего гусара на лежанку и вынесли на солнышко, в сад, туда, где благоухали цветы.

Старуха видела мучения гусара и, чтобы исцелить его, приказала втащить в сад все свои сундуки с драгоценностями. Затем она навалила перед гусаром груды золота.

— Сними с меня порчу, — умолял гусар. — Верни мне зеркальное сердечко. Я дал над ним святую клятву и умру, если ты не вернешь мне его до вечерней зари!.. Верни мне зеркальное сердечко!..

— Не верну, — ответила старуха, — ведь ты отдашь его молоденькой. Завтра я прикажу пряничнику, чтобы он сделал тебе другое сердце и вставил в него настоящие алмазы. Радуйся, что ты богач, тогда вылечишься. Меня ведь вылечила радость.

Гусар потянулся к сабле и хотел приподняться, чтобы силой овладеть своим зеркальным сердечком, но рука его так и застыла, не дотянувшись до эфеса.

Когда красноватые сумерки опустились над садом, гусар был уже мертв. Хозяйка дома не смела взглянуть на мертвое тело. Сняв с шеи зеркальное сердечко, она стала рассматривать его, как вдруг оно выпало у нее из рук и разлетелось на тысячи осколков. Старуха равнодушно взглянула на осколки и перешла в другую комнату.

Крепостные похоронили несчастного скитальца на берегу ручья, под ивами. Над могилой его никогда не распускаются цветы. Но по ночам, когда вокруг луны появляется двойной венец, на могилу гусара опускается белая цапля, и от ручья доносится громкий плач. Люди говорят, что это плачет в ивняке душа погибшего гусара, оплакивает затоптанное в грязь сердце милой, единственной и настоящей…

Как-то весной я и сам побывал ночью на берегу этого ручья и слышал надрывный плач души мертвого гусара. И мой совет всем парням и девушкам; никогда не забывайте своих любимых, и если у вас есть сердце — не отдавайте его за богатство.

Перевод К. Стебневой.