Юность

КАФТАННАЯ АРМИЯ

К вечеру дымиловцы подошли к лесной реке Чурень, на другой холмистой стороне которой стояло большое и беспокойное село Дубовка. Дымиловцы в первую очередь и рассчитывали покорить Дубовку, которая уже отличалась своими сопротивлениями Советам, была известна кондовыми старообрядцами и крепким торговым людом, а теперь являлась форпостом по борьбе с кулаками и бандитами на всем лесном пространстве шести волостей. Армия Ивана Иванова расположилась на пологом берегу реки, против самого села, и стала искать брод. Паром был угнан куда-то. Сперва дымиловцы встали на берегу и принялись кричать и махать картузами в направлении села, но ни одного жителя на том берегу не показалось. Тишина стояла скитская, и это истолковал Хренов, как хороший знак. Дымиловцы связали плоты и, взяв в руки колья, стали отталкиваться о дно реки, чтобы достичь другого берега. Но как только они выплыли на середину Чурени, раздался вдруг треск пулемета со стороны села. Мужики в страхе попадали в воду, бросив колья, и, кто как мог, поплыли обратно. Вылезая из воды, каждый торопился спрятаться в лесу. Пулемет замолк только после того, как вся армия убралась с берега в глубь бора. И только там, в глухой чащобе, сразу стало всем очевидно, что никто не убит и никто не ранен даже, и стреляли в них, чтобы попугать. Догадались, что стрелял красногвардейский отряд, который охранял теперь порядок в Дубовке. Развели костры, размотали портянки, сняли рубахи и принялись сушиться. Девственный лес огласился мужицким говором, треском горящего валежника и ломающегося сухостоя. На берег выходить уже опасались, и сразу все заговорили о хорошем броде в пяти километрах ниже Дубовки. Запахло в лесу печеной картошкой, которую клали прямо на уголья и ели без соли.

При горящих кострах Черняков убеждал мужиков, что теряться не следует, что при пулемете может сидеть только один человек и что в Дубовке, может быть, даже нет никакого отряда. И сразу все скопом признали необходимость подступать к селу с другой стороны — с поля. К Дубовке и можно было подойти только с поля, никак иначе: с двух сторон село загораживали овраги, с третьей — река.

— Ах ты, грех какой, — говорили мужики, — лукавый нас попутал, как же это мы раньше не догадались?

Начальник штаба объяснял этот промах своим незнанием здешних мест. Между тем, еще прибывали мужики к «суходольскому царю», о котором весть разнеслась по всей нашей округе. Особенно охотно шли старообрядцы, которым слух «о крестьянском царе» очень был по душе. Иван сидел в палатке, одетый в новый суконный кафтан и новую сатиновую рубаху, которая была ярче зрелой вишни (все придумал Хренов), и принимал приходящих, виновато улыбаясь. И каждый раз, когда надо было говорить, оглядывался на Хренова, и что тот ему подсказывал, то Иван и говорил. Мужики называли его «батюшка наш, Иван». При штабе завели и попа, он благословлял прибывающих в стан и каждодневно служил молебны. А для старообрядцев отыскали «наставника», который совершал службу под старым дубом очень утомительно и длинно. Хренов бывал и тут, осеняя себя двуперстием.

На другой день штаб отдал приказ рыть окопы. Вырыли, засели в них и целый день потом обстреливали ту сторону реки, чтобы вызнать силы противника. Таков был умысел Хренова. Но оттуда ни одного выстрела не последовало. Начальник штаба отдал приказ прекратить стрельбу, чтобы не тратить дробь и порох. Были выставлены на ночь сторожевые посты, и на опушке отслужили обстоятельный молебен. После него Черняков произнес такую же длинную речь. Потом он спросил, не выищется ли кто-нибудь добровольно отнести бумагу в Дубовку. В бумаге обещалась жизнь всем красногвардейцам и коммунистам, если они не станут сопротивляться и сдадут оружие. Добровольцев не оказалось. Всяк боялся идти к людям, которых Черняков выставлял перед мужиками такими страшными злодеями. Тогда начальник штаба отдал приказание останавливать на дорогах, искать в полях, ловить в лесах всех прохожих без разбора и приводить к нему. И вот утром в штаб были доставлены сразу двое.

Первым был пойман паромщик, который возвращался из соседней деревни домой во хмелю. Он был очень стар, очень неказист и боязлив. Как только привели его в штаб, он бросился Хренову в ноги и заплакал.

— Батюшка, не губи, пожалей на старости лет, сделай божескую милость.

Начальник штаба пробовал поднять его, но он упорно не хотел подниматься с колен и все лепетал:

— Пощади, батюшка, ни в чем не виноват, вовек мухи не обидел.

— Знаешь ли ты, — спросил Хренов, — что мы — крестьянская власть и пришли мы разделаться с большевиками, которые захватили ваше село, обижают мужиков и морят страну голодом?

— Батюшка, ваше степенство, знать не знаю, ведать не ведаю. Рабочая власть, крестьянская власть, другая ли какая — мне все хороши, лишь бы не обижали. Я двух царей пережил, и никогда никто меня не трогал, и все были мной только довольны, и я ими — тоже.

Он дрожал беспрестанно, плакал, то и дело кланялся.

— Христа ради отпустите, — продолжал он надтреснутым голосом. — Всего моего богачества — что крест на шее да пара рваных лаптей.

— Дурак, — сказал Хренов, отвернувшись от него, — он принимает нас за разбойников… Пойми ты, старик, что мы не те бандиты, которые наполняют ваши леса и вас постоянно грабят. Мы — крестьянская армия, против большевиков… Смотри, стоят вон все бородатые, они такие же мужики, как и ты, и только пришли бороться за законное правительство, за Учредительное собрание, значит. У вас какая власть в городе? Ты об этом должен знать.

— Не погуби, — принялся лепетать старик, еще больше испугавшись, — какая в моей погибели польза тебе? Христом богом прошу, добрый человек.

— Ты про суходольского кузнеца Ивана Иванова слышал? Так вот он здесь — главный. Он и есть начальник, вроде как ваш главный староста или крестьянский царь, что ли.

Паромщик взглянул на выходящего из палатки «суходольского царя», который смущенно слушал эту сцену и молчал. Мощным видом своим, притом странно праздничным, он окончательно сбил с толку паромщика. Иван напомнил ему великодушного разбойника, который изображался на обложках старинных песенников.

Паромщик кинулся Ивану в ноги и стал лобызать и обнимать его сапоги. «Царь» поднял мужичонку с земли без всякого усилия и, разглядывая его на весу, спросил:

— Ну, чего тебе, дедушка, надо?

— Пожалей, батюшка, пожалей, родной.

— Ваше благородие, — сказал Иван, — отпусти его. Право, он бестолков.

— Они всегда бестолковы, когда чуют беду и понимают, чего от них добиваются, — ответил прапорщик и толкнул старика в шею.

Тот побежал к реке, крестясь на ходу.

— И к чему это вы не отвыкните, Иван, до сих пор звать меня «ваше благородие». Не политично это в глазах крестьянства.

— Так сподручнее, — ответил Иван.

— Приведите следующего, — приказал прапорщик, — тот будет потолковее.

Второй захваченный был тоже из Дубовки, — шорник, высокий и жилистый человек, лет под сорок. Представ перед судилищем, он даже не поклонился и стал молчаливо поодаль, хмуро оглядывая оперную фигуру Ивана. Вместе с паромщиком он ходил в соседнюю деревню за телячьими ножками, из которых сам изготовлял ремни. Вот и попался.

— Какая, братец, власть в вашей волости? — спросил его прапорщик, начав издалека.

— Советская, — ответил тот густым басом, — как везде… От других не отстаем и вперед не торопимся.

— Ну, а ты сам кто? Большевик?

— Нет, я беспартийный…

— А за кого голосовал в Учредительное собрание?

— Ни за кого. Я был нездоров, кашель смучал.

— Не врать, — вскричал прапорщик, заметно возбуждаясь, — иначе могилой будет тебе родная река.

— Я не вру, честное мое слово, — ответил спокойно шорник. — А что касается могилы, то все равно, где ей быть, — в воде или в земле.

Хренов взял себя в руки и обратился любезнее:

— Назови, братец мой, заправил вашего села из большевиков.

Шорник усмехнулся:

— Заправляют всем волком и волисполком. Такова структура.

— Это я без тебя знаю — структура! Назови имена… всех большевиков.

— Как же мне их перечислить, когда в большевиках ходят целые улицы?

— Не может быть! Ложь!

— Идите да спросите.

— Брось шутить… Шутки неуместны и могут тебе дорого обойтись. Как фамилия теперешнему секретарю волкома?

— Не то Комаров, не то Мухин, не то Жуков. Что-то такое из насекомых.

— Сколько красной гвардии в селе?

— Об этом нам не говорили. Это военная тайна, скрытая от обывателей.

— Знаешь про «суходольского царя», как прозывается сейчас вождь крестьян нашей округи?

— Нет, ваше благородие… знаю царя Николая, знаю отца его Александра, который хлестко водку пил, знаю того Александра, который обделил крестьян землей, а дальше путаюсь.

— О нашей армии слыхал?

— Не приходилось.

— Как же это так? Ведь целых шесть волостей восстали.

— Обычная история, ваше благородие, простите за дерзость. Восстанут, пошумят да и разбегутся. Я мужиков знаю. Наше село тоже бунтовало, а теперь тишь да гладь…

— Мне надоело, между прочим, с тобою перекоряться, братец! У нас просьба к тебе такая: передай красногвардейцам, которые засели в овраге с пулеметом, вот эту бумагу. Передай — и только. В ней обещается им жизнь, если они будут умны и сдадутся. Пускай только дадут три залпа из ружей — это будет знаком их согласия. Потом пусть тут же составят ружья в козлы на берегу и пришлют нам заложников. В противном случае они будут все повешены. Впрочем, в бумаге все это изложено. Другую передай в волком. В ней говорится то же самое. Каждому в селе, кто не станет нам сопротивляться, будет обещана жизнь, остальные погибнут. Все сожжем, коммунистов повесим всех до одного. Разговоры с ними у нас коротки. Обещаешь передать?

— Эту услугу я могу оказать. Не ручаюсь за результаты.

— За результаты мы сами ручаемся. Иди!

Шорник взял бумаги и направился к плоту. Вскоре прапорщик сидел под кустом и наблюдал шорника в бинокль. Он следил за ним, пытаясь уловить на лице его оттенки предательского выражения. В случае обнаружения их, три стрелка с наведенными винтовками за кустом должны были по знаку прапорщика «снять с плота» коварного шорника. Но шорник был серьезен и невозмутим. И как только вышел на берег, тут же направился в овраг и передал грамоту красногвардейцу. Потом он помахал с берега рукой прапорщику в знак того, что обещание сдержано. Прапорщик после этого отдал приказание «армии» готовиться к переправе. Но вот прошел час, прошло два, условленных залпов не последовало.

Провели опять ночь в лесу, еще более тревожную, потому что начальник штаба заставил треть всех людей отбывать караул, боясь внезапного нападения.

Утром в селе стояло такое же спокойствие. По-прежнему светило солнце, и опять вышли бабы на реку полоскать белье. В те же часы, как и вчера, гнали стадо по выгону в опустелое поле, и залпы не слышались, ружья в козлы не составлялись, красногвардейцы заложников не высылали. Тогда «армия» получила приказание отступить вниз по реке и обложить село с поля. Сказано — сделано.

В полдень мужики нашли брод, разделись догола и, неся рубахи и кафтаны над головой, перешли реку в том месте, где она была неглубока. Прапорщик тут же повел в наступление свою «армию». Она двинулась по жнивью, уже утоптанному стадами. Не доходя до оврага, «армия» полегла на поле и стала обстреливать село. Дубовка молчала, и прапорщик подвел «армию» к сельской околице. Стали перебегать поодиночке, но тут затрещал припрятанный в овраге пулемет, и передние смельчаки ринулись обратно. Особенно страшным показалось для них то, что живого неприятеля не было видно, а подойти к селу все-таки нельзя. Мужики ползли назад по полю, обрывая полы своих кафтанов и сдирая с коленок кожу. Напрасно начальник штаба стрелял в воздух, чтобы остановить их. Напрасно Черняков охрип от призывов, чтобы образумить их. Напрасно Иван Иванов остался позади и шел один, презирая опасность, чтобы вдохновить их, — люди уползали все дальше, оставляя вилы, лопаты и дробовики. Вскоре и пулемет умолк. Но люди все бежали, давя друг друга, хватая соседей за полы кафтанов, крича «караул». Прапорщик кинулся на лошади перехватить бегущих и спасти «армию», которая могла растеряться в ближайшем лесу. Но опасения его были напрасны. Не слыша позади пальбы и устав от бега, мужики пошли спокойнее. Отойдя километров восемь от Дубовки, «армия» остановилась на привал. Начальник оглядел ее и нашел, что добрая половина участников разбежалась. Вырыли окопы и стали ждать подкрепления из ближайших волостей, поднимать которые услал Хренов своих агитаторов.

А между тем разбежавшиеся по деревням участники этого похода разнесли по местам слух, что Дубовка неприступна и «Хренову голову свернут». Напуганные бабы отправились в стан за своими мужьями… Старосты — ставленники Хренова, стали самоустраняться. Наш Яков вылез из оврага и впервые показался на селе, в котором было безвластие. Онисим Крупнов объявил свою лояльность советской власти, памятуя, что покорной головы меч не сечет. Мы вступили в переговоры с комитетчиками соседних селений, и однажды в малиннике у Якова состоялось первое и единственное нелегальное собрание комитетчиков нашей волости. Было решено восстановить советскую власть немедленно и освободить всех арестованных коммунистов. Все благоприятствовало этому. Возвратившиеся мужики — сельские вояки — были рады тому, что вовремя унесли ноги. Бабы подняли крик, шум и послали общее проклятие «смутьянам», которые задумали на своих полях рыть окопы, «точно их в других местах мало». Я еще боялся возобновлять комитетскую канцелярию, но уж открыто ходил по селу с деловыми бумагами. И ко мне стали приходить жители сами за разрешением на размол зерна или за справкой для приобретения топлива. Так в тылу у белых опять водворилась советская власть. Волостной центр пока находился в руках брата Хренова. Упразднение его произошло тоже без всякого кровопролития. Белая власть к тому времени уже боялась заседать в волостной конторе. Контора была на замке, а старшина с подручными хоронился по укромным углам, боясь улицы и гласности. Члены волкома сидели в холодном амбаре. Их сторожили двое стариков, вооруженных дубинками. Прибывшие в волость ранним утром комитетчики нашли в селе Дымиловке только эту грозную стражу.

— Кого стережете, старцы божий? — спросил Яков, подъезжая к амбару.

— Коммунистов, батюшка.

— Нехорошо своего брата в амбарах томить. Выпустить придется.

— Ваша воля, батюшка. Наше дело подчиненное.

Убежавшие от Хренова мужики, которые когда-то была крикунами и смутьянами, от стыда теперь не казали глаз на улицу. Старшина Хренов убежал к брату, завидя на улице вооруженных людей. Освобожденные члены волсовета и волкома приступили к своим обязанностям. Прапорщик на другой день прислал в волость отряд для «укрощения строптивых». Но, завидя свои деревни, отрядники все, как один, разбежались по домам, откуда бабы их уже не выпускали на площадь. После этого волком вооружил надежных мужиков и отправил в тыл «кафтанной армии».

Начальником отряда был назначен Яков, которого знали все за храброго человека и испытанного солдата, воевавшего когда-то против японцев на сопках Маньчжурии. Небольшой этот отряд двинулся верхом на лошадях. Он выехал около полудни и уже в самый разгар жары приближался к позиции «кафтанной армии».

Стояла та ласковая пора осени, когда уже лист валится не от ветра, а сам собой, сперва тихо кружится в воздухе, осторожно припадает к земле и застревает между иссохшими былинками, став на черенок и отливаясь на солнце багрянцем; когда жниво утоптано стадами и на полях везде кривые дорожки, со следами овечьих копытцев; когда небо сине, даль ясна, леса тихи; когда светит солнце, но нет жары, есть река, а не выкупаешься; в лесу еще пахнет грибом, а грибы все пропали; сады оголены, и за плетнем одна только рдеет красавица рябина.

Вот такой осенью ехали наши комитетчики к Дубовке, и близ того места, где, по их мнению, должны были находиться окопы, в которых засела «армия» Ивана Иванова, они вдруг увидели сбегающих с холма в долину мужиков. Мужики бежали вразброд, хотя не было слышно ни одного выстрела.

— Давайте, братцы, засядемте здесь, в роще, да подождем их, — сказал Яков, — посмотрим, кто это такие и как нам их встретить.

Так и сделали. Спрятали коней в частом березняке, а сами стали настороже, разглядывая — кто с дерева, кто с дороги, кто из-за куста — приближающихся мужиков. Вскоре они узнали знакомцев своих. Ба! Это и был отряд дымиловской «армии», может быть даже самый последний. Но что за вид был у этого отряда! Кто имел кафтан, тот его бросил и трусил налегке, кто был с вилами, тот их оставил. Редко у кого виден дробовик или обрез за поясом. Потом наши различили и огромную фигуру Ивана, двигающегося в центре толпы. Он был окружен «штабными» из белых офицеров. Недоумение комитетчиков было огромное. Они никак не могли догадаться, что бы это могло значить. Не то «армия» ринулась завоевывать тыл и опять восстанавливать старшину, не то она бежит от врага, не то идет встречать комбедовский отряд, воспользовавшись донесением своих соглядатаев из Дымилова.

«Что бы то ни было, — решили комитетчики, — а нам деваться некуда. Надо перерезать им дорогу и захватить их в плен».

Большинство склонялось к той мысли, что-де начинается опять поход Хренова на свою волость для новой мобилизации людей по борьбе с Советами.

Дело же было вот в чем. Дубовцы, увидя это полчище, подступавшее к берегу реки, сообщили о том в губернский город и запросили подкрепления. Подкрепления не прислали, не поверив сразу в серьезность дела, а отправили в те места один аэроплан для разведки, который и застиг отряды Хренова в окопах, тотчас же после бегства от пулеметного огня. Аэроплан стал делать над ними виражи, потом стремительно приземляться и сбрасывать бомбы с песком на обезумевших от страха людей. Бородатые старообрядцы, никогда не видевшие столь грозной птицы, решили, что «сам нечистый дух с большевиками», и первые сломя голову бросились на дорогу, увлекая и остальных. За ними тронулся и штаб, в надежде сохранить резервы своей «армии». Но даже отдаленного намека на ее былую прыть уже не было. Бежали домой простодушные мужики, заскучавшие по своим бабам, по своим избам и по своим мужицким делам. Напрасно Черняков говорил им речи, напрасно Хренов угрожал им тем, что всех их «перевешают большевики», — в ответ на это вояки бросали к ногам начальства вилы, обрезы и топоры, говоря:

— Дьяволы, заварили кашу, сами ее и расхлебывайте.

Всего этого не знали комитетчики и серьезно готовились к схватке. Как только уставшие и запыхавшиеся в беге мужики, дойдя до рощицы, грохнулись на траву, Яков вывел свой отряд из засады и с гиком окружил сборище.

— Сдавайтесь, — кричали комитетчики, — руки вверх!

Но и это было лишнее. Не поднимаясь с травы, мужики вытянули руки вверх, а вместе с ними — и Черняков, и «суходольский царь», и начальники штаба. Услыша знакомые голоса и увидя своих знакомых, мужики просияли.

— Яков Иваныч, дорогой, а мы страх напужались этой стальной птицы. А к вам и в плен попасть не страшно.

Когда комитетчики сошли с коней, то сперва поздоровались с земляками, потом стали отбирать у них дробовики. Как-то так получилось, что комитетчики по малочисленности своей быстро растворились в толпе мужиков, и тут уж нельзя было понять, где «свои», где «чужие». Видимо, это и вдохновило Хренова на отчаянную попытку сцапать покорителей.

Он вдруг крикнул:

— Хватай комитетчиков, ребята, и вяжи! Их мало, а нас много… Не сдавай оружия.

Он врезался на коне в толпу и стал искать Якова глазами. Но никто не стал выполнять его приказание. Тогда Хренов выстрелил в Якова и выехал на дорогу. Затем он быстро исчез в рощице. Кто мог тогда предвидеть, что в этом бегстве таилась для Якова гибель? Впрочем, не будем предупреждать событий. Мужики тотчас же бросились на своих офицеров и повисли на них. И пока Якову бинтовали руку вырванным подолом рубахи, мужики разоружили офицеров и перевязали их.

— На сопках Маньчжурии был, в походе против японцев уцелел, а за своей околицей получил ранение, — говорил Яков.

Он разделил людей на две партии. В одной сгруппировал офицеров и главарей заговора и взял ее под стражу. Всех остальных отпустил на волю.

— Идите и больше не балуйте, — сказал он, — офицер да кулак — вам не товарищи, и это помнить надо.

Мужики разошлись по домам, а главарей пошали обратно в Дубовку.

— Призывай всех своих святых себе на помощь, — сказал Яков дорогой Чернякову. — Эх, Михайло Иваныч, сосед ты мне и не зрящий парень, а язык тебя сгубил, язык тебя довел до могилы. Любил из себя аблаката представлять, ну вот допредставлялся. И даже некому будет вспомнить Цыпочку.

К вечеру они прибыли в Дубовку.

Так закончились тревожные походы в нашей округе. И сейчас в колхозных селах много рассказывают про них. Но все меньше остается свидетелей и участников; старики умерли, молодые за делом многое успели запамятовать, а для ребятишек эти истории так же диковинны и новы, как походы Наполеона и Александра Македонского. И приходится им объяснять каждый факт, для нас, современников, само собой понятный. Между прочим, Иван Иванов был отпущен на свободу и умер сезонным рабочим одного городского предприятия. Все знали, что это «суходольский царь», и часто над ним трунили. Он только улыбался, потому что от природы был не гневен. Советская власть видела в нем жертву его безрассудности, поняла наивную его доверчивость и не причинила ему никакого вреда. Мне показывали его однажды. Действительно, только такой богатырь-бородач с простодушным лицом патриархального мужика и мог внушить мысль хитрым врагам сделать его орудием своего кровавого замысла. Говорят, все убеждали его ликвидировать свою неграмотность, и он уже начал ходить на ликпункт, но так и умер, не приобщившись к печатному слову.