Юность

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПОХОДА

Благочинный с лестницы волсовета объявил советскую власть низложенной и назначил старшиной мельника Хренова. Первое распоряжение старшины гласило:

На другой же день был объявлен волостной сход. Из окружающих деревень потянулись мужики в Дымилово, чтобы узнать о необычайных событиях. Вся площадь у волсовета была запружена народом, все гудело; от говора, выкриков, угроз некуда было деваться. Вскоре появился благочинный с огромным серебряным крестом на груди, он поднялся на табурет и стал говорить. Не всем было слышно, что там он говорил, но люди его слова передавали друг другу. Ясно было одно: он призывал «лечь костьми» в борьбе с вероотступниками и «насильниками», «которые хотят выше божьей воли быть», которые сеют раздор между сельчанами, «хотя все единого отца детки, все адамовы потомки». Во имя бога, во имя веры, во имя святых ангелов он призывал всей волостью двинуться на поддержку «дубовскому фронту».

О «дубовском фронте» я впервые услышал на этом собрании. Подробно о нем говорил Черняков, который его возглавлял. Он изобразил дубовских мятежников соседней с нами волости, как благородных смельчаков, справедливо поднявших руку на «самозванцев», которые хотят «закабалить мужика и продать Россию немцам».

И еще что-то. Всего не помню. На самом деле, как выяснилось потом, дело в Дубовке складывалось проще. Из города ехали на автомобиле какие-то власти. Дубовские кулаки устроили автомобилю засаду, и он поломался. Демагогия одержала победу над растерянным крестьянством, которое было встревожено и поднято пущенным слухом, будто власти ехали в Дубовку объявить чрезвычайный налог на мужиков. Крестьяне засыпали пленников ругательствами. Те позвонили по телефону в город, и был выслан оттуда небольшой отряд, чтобы наладить спокойствие. Появившиеся откуда-то эсеры воспользовались этим и растрясли молву, что в Дубовской волости «начнут расстреливать мужиков». Крестьяне окопали село и от имени кулацкого «ревкома» стали скликать себе на помощь. Окружающее население всполошилось, кулацкая часть сел быстро поднялась на ноги и активизировалась, как это случилось и у нас в Дымиловке, куда прибыл о агитацией сам Черняков.

После всех этих событий сразу на глазах у всех размежевывались силы крестьянства. Каждая кучка сборища всходила на своих дрожжах. Наш Яков тут же обратился к бывшим солдатам.

— Богатеи стрелять не умеют, — сказал он с завалины, — и с оружием идти доведется вам же. А зачем вам «костьми ложиться», защищая благочинного и беглых офицеров в Дубовке?

Завалину оцепили по приказанию нового старшины, единомышленников Якова перевязали и отвели в амбар. Это тогда называли так: «Избавиться от смутьянов». А самого Якова, как зачинщика смуты, Черняков предложил предать в руки дубовского «ревкома». На языке тогдашних понятий это означало только одно: его обрекали на растерзание озверелой толпы. Старшина стал голосовать: следует ли идти на помощь «дубовскому фронту». Желающих оказалось не очень-то много. Тогда Хренов, в сердцах, сложил с себя полномочия власти. Черняков объявил, что отныне волости угрожает гибелью «черная анархия», и вконец запугал мужиков. Это страшное иноземное слово вызывало судороги: они связывали с ним все ужасы крайнего смятения и всеобщего разбоя. Поэтому крестьяне заволновались и закричали, что это непорядок, что «какая-нибудь власть, да должна быть». Они расходиться не хотели, говоря:

— Не желаем анархии… пусть хоть плохая, да власть, иначе сейчас же мы друг дружку резать будем.

— Режьтесь, ежели подчиняться закону не хотите, режьтесь, ежели старших не признаете, — кричал старшина. — Но помните: быть вам всем в убытке, быть в беде, горе пить, опохмеляться слезою.

Он опять проголосовал свое решение. Голоса прибавились. Тогда он вернул себе полномочия и объявил «братскую помощь состоявшейся».

Никогда я не видел такого бестолкового сборища. Безостановочно били в набат, скликая все мужское население села, глашатаи то и дело напоминали, чтобы «все шли, как один, и никому неповадно бы было оглядываться назад».

Кое-кто с винтовками и дробовиками, а остальные держали на плечах, что успели прихватить: или лом, или лопату, или железные вилы, а некоторые — простые грабли. Сборище двигалось, говорило, шумело, ругалось. Обуты почти все были — по рабочему времени — в лапти и шли в поход налегке, некоторые даже без картузов. Время было жаркое, сенокосное, местами принялись жать рожь. А тут собрались люди в поход «на врага-супостата». Около часа или двух стояли все на улице, пока происходил повальный обыск в домах: каждого взрослого мужчину принуждали идти со всеми. И когда всех обыскали и всех выгнали на улицу, вывели потом из амбара и «смутьянов». Их повели под охраной, чтобы передать в руки «ревкома». В этой группе обреченных находился и наш Яков. Руки их были скручены назад и связаны веревкой. Наконец, все сборище мужиков двинулось на околицу. Здесь перед выгоном стали прощаться с матерями и женами. Удивительное зрелище в своем наивном простодушии и чрезмерной торжественности. Помню, тогда я воспринимал это все очень серьезно, и мне казалось, что возвращается царский строй. И щемило сердце, и беспредельно жаль было Якова. А сейчас двойственное чувство обуревает меня, и не знаю, чему больше дивиться: слепому ли озлоблению обреченного врага, или простодушному доверию обманутого крестьянина. Мысленно восстанавливая всю эту картину, я не могу удержаться от улыбки. Тут было все, чему надлежало быть у народа, когда он провожал родных на серьезную войну. Бородатые мужики утешали ревущих баб и давали им последние наставления: как избавить лошадь от чеса и что надо сделать с теленком, который на этой неделе появится, и какое сено раньше использовать, и какое приберечь до весенней ростепели. Бабы, всхлипывая, крестились и голосили на всю околицу. Они тоже давали в свою очередь советы мужьям:

— Вперед не суйся, куда люди, туда и ты, но держись, где бед меньше. Быстрая вошка — первая на гребень попадает. А когда пойдете на неприятеля, норови в задних рядах быть, а когда побежите от неприятеля — ног не жалей и шагай с передними. Начальству не груби, но и не льсти.

Молодки гирями повисали на шеях у мужей своих, с которыми они прожили меньше годочка, и нашептывали им советы той же ноченькой домой воротиться. Отцы приказывали ребятишкам слушаться матерей.

Эсеровские вожаки ходили по толпе, разгоняли горевые сборища и торопили в «поход». «Вот, — думал я, — настоящий стан давней старины!» На выгоне нас, посторонних, отогнали, и пестрая толпа длинной лентой растянулась по дороге, извивающейся между двух стен спелой ржи. Хлеба — они обступали мужиков по плечи, они невнятно бормотали им слова укора, они волновались, как золотое море в прибое, они склонялись перед мужиками с покорным приветом. Нет, гнев затмил разум добросердечных жнецов. Отточенные лопаты, поднятые мужиками на плечи, ослепительно блестели на солнце. И особенно искрились косы, которыми вооружились старики. До нас доносилось суровое позвякивание железа и гул голосов. Когда полчище скрылось в лесу, и мы разошлись по домам.

В селе у нас только и разговору было, что о несчастной судьбе непокорного Якова, которого, по общему убеждению, ждал расстрел. Каково же было удивление всей деревни, когда Яков появился в тот же вечер на своем крылечке в окружении своих приятелей-бобылей.

— Вот ведут нас лесом, птички поют кругом, пахнет ягодой, смолой, и березы глаз веселят. «Ну, — думаю, — гляди, Яков, последний раз на этот светлый мир, отрубит тебе завтра Черняков голову, а тело бросит на съедение псам». И, конечно, к такому концу я вполне приготовился. Только решил твердо все на одну карту поставить: либо петля надвое, либо шея прочь. Как теленок, врагам в руки сам не дамся… Умри, Яков, в поле, да не в яме, а отвага — половина спасения. Осматриваю между тем моих товарищей со связанными руками и тех, кто нас ведет, и приходит мне на ум, что эти конвойные — бывшие солдаты, трудовая кость, не кулаки. Вот одному и говорю: «Как тебе не стыдно, молодец, офицерам на выручку идти, за благочинного стоять, мельнику-старшине подчиняться? Али опять кнута захотел, али свобода наскучила?» Иду и все его пробираю шепотком, а он показывает вид, что не слышит меня, и все назад оглядывается, где ихние вожаки с ружьями идут. Те ему издали пригрозили. И он стал еще осторожнее. Чтобы со мной не поравняться и не слушать искушающих речей, он начал чуть-чуть забегать вперед или отставать. А я опять к нему липну и опять за свое. «Не приказало начальство разговаривать с тобой, большевик!» — кричит он громко, чтобы прочие слыхали, а потом мне шепчет: «Отстань, папаша… Возьмут, да и мне руки скрутят, они вон какие, их все боятся… Неужели мне хочется идти на своего брата, когда я с немцем и то братался?» — «Так тебя, значит, Свободного гражданина силком тащат на «дубовский фронт»? — говорю я. — Вот так вояка». Сразу к мельнику в услужение попал, а выкарабкаться не знает как. «Давай я помогу тебе… как дойдем до того густого березняка, тут ты и беги, кто вас в лесу сыщет, если в разные стороны побежите. А я кое-как попробую за вами угнаться». — Вижу, глаза его заблестели (сам не мог догадаться) и шепчет мне: «Нет, тебя не возьму. Пожалуй, с тобой еще беды наживешь… А товарищу скажу об этом, мы с ним дадим тягу за компанию». Тем временем кое-кто успел уже в рожь броситься, — то лапоть перевязать, то по «малой нужде». Прошли уже верст десять, да предстояло близ этого. Жарища стоит ужасающая, рубаха липнет к телу. Сборище уставать стало, одному пить хочется, другой мозоль натер, третьего пчела укусила. А вожаки подгоняют сзади: «Эй вы, там, чесаться после будете».

Встречные люди на нас дивятся, расспрашивают, ахают. Черняков тут же берет их под контроль, выясняет, кто, откуда, зачем едет и куда, и, подробно расспросивши, только после этого отпускает. Крестьяне некоторых деревень уже вышли жать, и когда мы шли озимыми, бабы выпрямлялись и долго рассматривали нас из-под ладони. Одна даже спросила, глядючи с сожалением на связанных: «Разбойников, что ли, куда ведете? Ах, несчастненькие!»

На лугах убирают сено, пахнет сухой травой. И вижу я, что бородачи мои вздыхают по своим несжатым полосам и по заброшенным покосам. Ну, думаю, быть скандалу. Между прочим, Черняков уже распорядился, чтобы его свита стерегла мужиков со всех сторон, чтобы не вздумалось кому-нибудь убежать. Вот и ближайшая рощица, в которой хотел укрыться мой конвоир. Жду с нетерпением, сердце так и трепещет. Решил: если он бросится туда, и я за ним. Стрелять мужики в меня не станут. Гляжу, конвоиры шепчутся. Вот и лесок. Мой тут же бросается в кусты, а за ним второй, третий… Мужики тоже тронулись, на них глядя. Один за другим ныряют в молодой березняк, где каждого надо искать поодиночке, пробираясь сквозь кусты. Спереди и сзади раздались крики: «Эй! Куда? Остановить!» Но мужики продолжали нырять в березняк.

Я толкаю товарища по несчастью и говорю ему: «Пришло наше время слово мужикам сказать». — «Ты говори, сколько хочешь, — отвечает он, — а я побегу». И на глазах у конвоира юркнул в чащобу.

Я сразу заметил, что конвоиры притворились, будто так они ничего и не заметили. Точно бес вселился в меня при этом открытии, и я закричал во все горло: «Домой, мужики! Нас обманули, не пойдем в Дубовку! Все по домам, как один!»

И вслед за моим выкриком, как эхо, с разных сторон начало повторяться: «Домой, братцы, домой!» — и прямо на дорогу бросали они косы и лопаты, так что преградили путь идущим вслед за ними, и шествие сразу приостановилось.

Толпа сгрудилась в одном месте. Старики, которые не хотели даже кос бросать зря, повернулись в обратную сторону и все в один голос завопили: «Назад! Дела ждут дома. Сенокос стоит… трава жухнет».

Я увидел, что бежать незачем, разжигать надо этот пламень. Мне тут же развязали руки, и я бросился в гущу народа. Черняков в это время стрелял в воздух, чтобы припугнуть бегущих, но это только раздражало мужиков. И вот я крикнул: «Вы хотите народ принудить? Мужики, хватайте зачинщиков…» Но вожаки тесным кольцом обступили Чернякова, и нас не подпустили к нему. Кто-то крикнул: «Подымай косы!» Я, помню, бросился с косой вперед, но старшина вдруг плюнул в нашу сторону и махнул рукой. Отряд его приспешников раздвинулся и дал нам дорогу. Видимо, они решили не удерживать колеблющихся, но, кроме явных кулаков, у них никого не осталось. Мы видели, как они с малым отрядом двинулись дальше, потом на лугу остановились, долго спорили, махали руками, а потом пошли вслед за нами. Старшина, говорят, убежал, сославшись на то, что у него «вдруг схватило живот». Так что пришлось возвращаться в Дубовку одному ее посланцу Чернякову.

Яков показал нам принесенный им оттуда дробовик и сказал:

— Нет, ребята, в деревнях революция только еще зачинается. Пока еще только пахло большевизмом.

И верно, чувствовалось, что революция в деревне должна была углубляться. Я возвратился домой позднее обычного, и всю ночь до утра мне грезилась толпа мужиков, вооруженных лопатами и разбегающихся в разные стороны.