Юность

МОГИЛА В ЛАЗОРЕВОМ ДОЛУ

— Еду, Сеня, прощай, голубчик, на носу серьезные дела, — сказал Яков, входя в канцелярию сельсовета и бросая кнут на лавку. — Я всех на чистую воду выведу…

Он всегда заметно оживлялся и веселел, когда предстояло какое-нибудь трудное и занимательное дело. Яков принадлежал к тем людям, которые полно живут только в обстановке боевой тревоги. Мирная работа была ему мало по душе, — вот оттого, может быть, он говорил вовсе не в шутку, что если бы ему да не пятьдесят лет, ушел бы с Колчаком силами меряться. Да, это он говорил серьезно.

— А что? Уж не раскрыты ли убийцы Пети Снегина? — спросил я его, оставляя противные списки домохозяев, которых я знал не только по имени, по отчеству, по фамилии, но мог пересчитать свободно всех их зятьев, кумовьев, снох и крестных отцов. Надоели они мне до чертиков. — Кто бы мог на такое варварство решиться?

— Убийцы не разысканы, но труп Пети найден.

— Как найден?! — воскликнул я в полном изумлении. — Где, кто нашел?

— Труп Пети Снегина найден в бору за деревней Хмельной. Когда снежок стаял на подъеме к лесу, труп тут и показался. Наверное, зарыт он был в снег или выброшен прямо из саней в сугроб, рядом с дорогой. Бандиты не имели времени отнести его хотя бы в глубь леса.

— Вот, дядя Яков, говорил я тебе, что Петю Снегина убили кулаки, а бандиты тут ни при чем. Так оно и есть. Кулаки в Хмельной самые лютые. Помнишь ли, что они сделали с комитетом бедноты? Забыть не могу, как в памятную ночь Дымиловского восстания я наткнулся на гору трупов в сенях председателя комбеда. А это все дело кулаков.

— Ишь ты, шустрый какой… Все, что делается, есть дело кулаков! А кто такие бандиты? Это же те, которые после восстаний избежали карающей руки и вот теперь тревожат население. Федька Соленый их вожак и, говорят, не кто иной, как офицеришка Хренов, подбивший дымиловцев на восстание и убежавший от нашего отряда. Все они — кулаки. Нам надо знать, кто они такие по имени и отчеству, милый, где они ночуют и к кому в гости ходят. Вот я и еду в Хмельную с пятью красноармейцами. Поживем там, хлеб проверим, с беднотой поговорим, может быть, найдем следы врага… Хмельная всегда славилась укрывателями воров. Стоит на большой дороге, народ идет через нее в город и обратно, само население — мошенник на мошеннике, и бандиты, по моему мнению, там притон имели… Ну, я еду. В случае важных дел, шли ко мне посыльного.

Он подтянул потуже красный кушак, без которого обходился только в летнюю пору, нахлобучил малахай на самые глаза и вышел. Недоброе предчувствие глодало меня. Я поглядел на Якова в окошко и помахал ему рукой. Это было последнее наше прощание. После того я встречался с ним всего один раз, и лучше не вспоминать, при каких это было обстоятельствах.

После его отъезда с ним случилось вот что. Приехавшая в Хмельную комиссия установила, что к гибели комсомольца Петра Снегина имели касательство местные жители. Петя — работник продкома — был бельмом в глазу у богатеев. Еще на масленице, в пургу, он прибыл в Хмельную для наблюдения за раздачей хлеба бедноте и вдруг исчез бесследно, точно канул в воду. Обыскали тогда и обшарили все задворки деревни, а Петю не нашли. Только через полтора месяца труп его вытаял на припеке. На теле его не оказалось никаких ран, зато на шее остался обрывок нитки из овечьей шерсти. В Хмельной издавна сучили шерстяную пряжу и вязали по зимам теплые носки, — это и дало повод установить, что убийцы, если и не были сами из этой деревни, то общались с жителями ее. Все старания Чрезвычайной комиссии выяснить страшную пропажу ни к чему не привели. Жители отвечали одно: «Был комсомолец Снегин, ходил по деревне у всех на виду, а куда девался — знать не знаем».

Всем было ясно, что кто-нибудь из населения да «знает», но, как водится в деревне, упорно молчит, чтобы не «досадить» соседу, чтобы «не таскали по судам в качестве свидетеля», чтобы не накликать гнев самих убийц. Так однажды вдовицу, которая на собрании рискнула намекнуть на некоторых лиц, друживших с лесными гостями, на другой же день нашли в избе зарезанной. Население наших мест боялось бандитов настолько, что даже днем держало на запоре ворота и двери, а на колодец за водой бабы выходили партиями. Остатки разбитых банд из беглых офицеров, городских жуликов и местных хулиганов наводняли наши леса в летнюю пору, а по зимам они имели в разных селениях тайные пристанища и целый штат помощников и укрывателей. А грабили тогда повсюду: на больших и проселочных дорогах, при выходе из города, даже за гумнами, даже в рощах, куда ходили бабы за грибами, даже на тропах своего усада или в конопляниках, а чаще всего обирали пьяных мужиков, возвращающихся с базаров. Растущее дезертирство давало шайкам постоянное пополнение, и в некоторых местах «зеленый» и «бандит» — были синонимы. В нашей округе грозой и бурей для населения был некий Федька Соленый. Бороться с ним было очень трудно. Терроризованное население боялось доносить властям, молчало, а не молчать нельзя: в каждой деревушке, стоявшей на большой дороге, были у Федьки дружки и приятели из скупщиков, которые сбывали награбленное, из кулаков, что давали ему кров и пищу, из шинкарок, которые сбывали бандитам самогон, даже, иной раз, из советских служащих, которые служили им за деньги. Эти предупреждали Федьку Соленого всякий раз, когда прибывали к нам отряды чека. Оттого Федька Соленый был неуловим, как невидимка, подвизался на разбое целых два года и навел такой ужас на окрестное население, что даже вслух боялись произносить это имя, а если произносили, то крестились. Тогда в каждой губернии был свой Махно, в каждой волости — свой Федька Соленый.

Надо сказать, что наше село всего меньше страдало от этих разбойников. Во-первых, они боялись наших коммунистов, у которых было оружие, во-вторых, никто не решился бы из наших сельчан дать бандиту убежище. Но слухи ходили, что Якова давно собирались «проучить» за его решимость очистить волость от шаек, главным же образом, угрожали ему те, которые с грабителями снюхивались и от них наживались.

По приезде в Хмельную Яков и словом не обмолвился, что имеет задание распутывать историю с Петей Снегиным. Он занялся сперва тем, что стал взыскивать с кулаков хлебную недоимку. Уполномоченный сельсовета разместил красноармейцев по одиночке в «надежных», как он выражался, теплых избах, а Якову отвел жилье у вдовы на самом краю села. Отряд оказался разбросанным по всей деревне, и каждый раз, когда надо было собираться, терялось много времени. Обычно осторожный, Яков на этот раз упустил такую мелочь из виду, а когда понял ошибку, то уже было поздно. Может быть, эта ошибка и привела его к гибели.

Однажды, поднявшись рано поутру, он обошел всю деревню кругом. Чуть брезжил рассвет. Яков знал, что в эту пору возвращаются с базаров спекулянты, и не ошибся. За околицей он остановил воз с рожью. Мужик, убедившись, что покупка его реквизируется, произнес в сердцах:

— Кто честно живет, не грабит, не ворует, с бандитами не общается, а за добро денежки платит, тот и пропадает. На глазах твоих мошенничества совершаются — того не видишь.

— Не вижу, — сказал Яков. — Все сразу не разглядишь. И ежели честный ты человек — помоги.

— За подмогу платят.

— Вези свой хлеб домой, так и быть. Раскрой только свои намеки.

Мужик вздохнул, долго думал, потом потрогал тугие мешки с рожью, и корысть его пересилила:

— Ты у вдовы Соломониды остановился?

— Так точно…

— У ней и Петька Снегин останавливался.

— Что ты врешь? — вскричал Яков, как ужаленный. — Кто же его к ней поставил?

— Никто. Она приветливая баба, изба у нее чистая, ребятишек нет, приезжие всегда у нее останавливаются. — Он усмехнулся недобрым смехом. — А председатель знает, да не перечит. Тоже, грешный человек, боится.

— Вот что! — произнес пораженный Яков. — Теперь ты от меня не уйдешь, покуда все не расскажешь. Ты, как видно, много знаешь.

— Нет, батюшка, не больше того, что знают все. Вечером, как ложились старые да малые спать, а молодежь еще гуляла, прошли четверо молодцов на масляной неделе ко вдове Соломониде, у которой квартировал Снегин. Пришли, вскричали «руки вверх!», забрали у него казну, а самого увели за околицу. Кое-кто из мужиков видел это, да разве признаются, притворились, будто ни глаз, ни ушей на этот раз у них не было. Потом языки чуть-чуть развязались, да и то говорят про это оглядываючись.

— Так, значит, всех больше причастна Соломонида к этому делу? — спросил Яков.

— Причастна ли, не могу сказать. Кому и знать об этом, как не ей. Когда брали Снегина, она, надо думать, присутствовала тут.

Открытия Якова были столь неожиданными, что, отпустив мужика, он долго бродил вдоль гумен и все обдумывал, как повести дело, а ко вдове пришел только с рассветом, когда та топила печку и пекла для него блины.

— Не чистое ваше селение, Соломонида, — сказал он, садясь за стол и пододвигая кринку с молоком. — Притонов много, есть где лютому врагу укрыться и схоронить концы в воду.

— Есть, батюшка, есть, — ответила она спокойно и вздохнула. — Лютого народу, что травы при дороге.

— Вот и рассказала бы, куда чаще всего молодцы похаживают? К кому добро награбленное сбывают? У кого находят привет да ласку?

— Эх, батюшка, разве расскажут об этом, лучше споткнуться ногами, нежели словом, — ответила она. — Советская власть за это стрижет, боятся…

— А ты возьми да скажи, тебе бояться некого.

— Нет, батюшка, бога гневить не стану. Нигде не бываю, никого не вижу, а ежели что услышу, так тут же стараюсь забыть.

— Слух есть, что на вашем конце деревни молодцов привечают, — продолжал Яков, но баба уже не отвечала и усиленно раздувала угольки под сковородою. — Даже и то болтают, — не унимался квартирант, — будто Петра Снегина бандиты увели ночью чуть ли не от твоих соседей.

Баба уронила сковороду и стала отчаянно тереть ее фартуком, а потом поливать постным маслом. Масло шипело, густой пар взвивался над головой у бабы. Дядя Яков заметил ее, вдруг ставшее озабоченным, лицо и переменил разговор. Соломонида сделалась молчалива, неестественно угодлива и очень осторожна в словах. На всякий вопрос один ответ: «Всяко болтают, я, батюшка, до сплетен не охотница». Это была высокая, лет под сорок кулугурка, правильные и строгие черты лица еще сохранили следы несомненной красоты, двигалась она важно и торжественно, вела себя сдержанно, по-монастырски, говорила мало, но слушала усердно. Яков знал этот староверский нрав, эти смиренные повадки, под которыми скрывались лисья хитрость и упорство необоримое. В избе у нее было чисто, чинно, прибрано, выскоблено. Целый иконостас старинных икон с дегтярными ликами угодников находился в углу, и неугасимая перед ними теплилась лампада. В кути торчали пучки сухой травы, а под ними стоял огромный сундук, окованный в железо. В нем хранилось добро, на нем она спала, а днем он заменял лавку.

Позавтракав, Яков поблагодарил хозяйку, которая при этом на него пронзительно глянула, и сел писать донесение в волость. Он испрашивал позволения на немедленный арест этой вдовицы. Но потом, не найдя подходящих слов, решил посоветоваться с красноармейцами и взять Соломониду вечером без всякого донесения в волость. От него не укрылось, что баба следила за каждым его движением, ловила теперь каждый его взгляд и намек, даже чутко прислушивалась к интонациям его голоса. Так, когда он уходил, то она спросила:

— Когда обедать явишься, батюшка?

— Пожалуй, там и пообедаю. Сегодня много дел, — ответил он. — Всякому дню подобает забота своя.

— И, полно, голубь голубой. Родиться при деле, жить с делом, умирать за делом, — а глядишь, и могила.

— Душа меру знает.

— А ночевать-то сюда придешь, что ли?

Якову странным и подозрительным показался этот вопрос, он ответил:

— А то куда же?

Весь день Яков с красноармейцами занимались продовольственными делами, а вечером они решили вместе, что он пока уйдет ко вдове и станет там ждать своих приятелей, которые захватят с собой уполномоченного, понятых и, как только деревня заснет (керосин тогда даром не жгли), явятся к Соломониде и ее на месте арестуют.

Когда Яков вернулся на квартиру, то долго стучал в двери сенцев и с большим трудом достучался. Соломонида объявила сердитым голосом, что добрые люди в эту пору уже спят, не вздула огня и не предложила ужина. Яков самовольно зажег лампу и стал ждать ребят. Хозяйка улеглась на печи, повернувшись лицом к стене. Стенные ходики уже показывали далеко просроченное для отрядников время. Яков снял пальто и прилег на сундук. Утомленный событиями дня, он быстро задремал. Когда проснулся, то в избе было уже темно. Он снова зажег лампу и сразу увидел, что хозяйки в избе не было. Он бросился к пальто и в кармане револьвера своего не обнаружил. Сени были заперты извне, и ни на улицу, ни во двор никак нельзя было выйти. Деревня спала глубоким сном. Не видно было ни одного огонька. Только белое поле под луною отливало матовым светом. Чуть-чуть падал легкий снежок. Скоро должна была наступить полуночь. Можно предполагать, как томительны были ожидания и велика тревога запертого Якова. В самую полуночь на дворе послышался шорох, затем топот ног на лестнице, и в избу вошли четыре незнакомых молодца да еще один хорошо знакомый.

— Как приятно бывает встретиться со старым другом, — сказал этот знакомый, подходя к Якову. — Если память не изменяет, у вас на руке имеется моя метка.

— Имеется метка, — ответил Яков, узнавая в этом небритом и лохматом человеке, одетом в крестьянский полушубок, прапорщика Хренова, — жалко, что ты избежал тогда нашего суда.

— Божья воля, — ответил прапорщик. — Ребята, берите его и отведите туда же, к своим. А я отдохну малость. Соломонида! — крикнул он. — Куда ты запропастилась? Устилай мне постель.

Вдова вошла в избу из сеней, укутанная пуховой шалью, и, не глядя в сторону Якова, стала снимать матрац с полатей.

Якова повели куда-то двое незнакомцев, от которых пахло самогоном. Его остановили у сарая, стоящего у самой дороги недалеко от рощи, и втолкнули в дверь. Сарай этот принадлежал уполномоченному деревни. Яков нашел там своих — весь отряд. И сразу выяснилось все. За красноармейцами давно следил сам уполномоченный, верный помощник Хренова. Он намеренно рассовал красноармейцев поодиночке и далеко друг от друга, с тем расчетом, чтобы домохозяева передавали грабителям каждое слово отрядника и сообщали о каждом его движении. Таким образом, поселившись в деревне в тот же день, как приехал красный отряд, бандиты были свидетелями любого его шага. Подозрения Якова, переданные Соломонидой, разбудили их решимость, и они в тот же вечер схватили каждого красноармейца в отдельности.

Целую ночь отрядники провели в холодном сарае. Перед рассветом их выпустили и связанными повели к лесу. Светила луна, спустившись к горизонту и побледнев с усеченной стороны, булькали по оврагам ручьи, текущие с полей и по улицам в ледяном застывшем ложе, ибо предутрье ранней весны всегда отмечено заморозками. Тишина была мертвая, только лед хрустел и трескался под ногами уходящих к лесу. Так никто и не видел, как вели на смерть отрядников, и во всем мы должны полагаться на показания самих убийц, вынужденных к тому правосудием. При переходе через речку с отрядников сняли верхние одежды, оставили их в рубахах и выкупали в ледяной воде. Потом, как шутил Хренов, «им было предложено обсушиться на ветру». В Лазоревом долу, на том самом месте, где был найден труп Пети Снегина, запалили костер из сухостоя и потолкали на него связанных отрядников. Как это происходило, даже бандиты стыдились подробно рассказывать. Все это вскрылось значительно позднее, когда банда была уже схвачена и Федька Соленый предстал на губернском суде во всем «величии» преступной отягощенности. Я присутствовал на этом процессе… Тогда главная улица, на которой помещался суд, переполнялась народом так, что останавливались трамваи. Всем хотелось посмотреть на этого человека, который столько времени был грозою многих волостей. Из чистоплотности, из уважения к печатному слову, из любви к светлой памяти погибших оставлю в стороне всю гнусную хронику злодейств. Я взял из нее только то, что проливает свет на гибель нашего славного предкомбеда.

В летнюю пору, если свободна от работ, колхозная молодежь наших дней любит гулять в Лазоревом долу. Этот дол всегда бывает покрыт сочною травой и разными цветами. Шведский клевер красными головками выбивается там из гущи тонколистного пырея, к кустам плодовитого тальника жмется солидная чемерица, распустив свои зелено-желтые цветы в большой метелке, а ниже в долу, где протекает студеный ключ, начинаются заросли осоки; они тянутся вплоть до сырых берегов лесной речонки, узкой, глубокой и на редкость извилистой. Но молодежь не ходит к речке, там всегда слишком темно и сыро, притом же много комаров, пахнет прелым осиновым листом, и земля никогда не обогревается солнцем. Молодежь любит гулять на опушке березовой рощи. Здесь слышны хоры птиц, всюду ярко, зелено, с полей несет запахом гречихи, и открываются виды на благодатные овсы, на чечевицу, на горохи, здесь одинокие курчавые березки так вольно распустились на просторе, что под каждою из них в тени сможет укрыться целая артель наших девушек. В этом месте и находится могила Якова. Тридцать семь лет тому назад мы похоронили его на этой опушке, подле малюсеньких березок. За это время они разрослись и окружили могилу со всех сторон густой зеленью. В колхозные времена, когда разгорелась насмерть борьба с кулаками, мы вспомнили о Якове снова и окружили его холмик чугунной оградой, а потом поставили и памятник, сооруженный колхозными мастерами. Невысокий обелиск из белого кирпича с нишей, в которой хранится портретик Якова под стеклом, нарисованный по памяти местным художником, ибо Яков в жизни ни разу не фотографировался и изображения своего нам не оставил. На памятнике выбита надпись: «Первый коммунист нашего села и борец за революцию, сожжен белогвардейцами 2 апреля 1920 года на этом месте».

Теперь здесь гуляют люди, которые пешком под стол ходили в то время, когда Яков отвоевывал им счастье, но всяк из них знает нашего предкомбеда и каждый может нарисовать полную картину его дел и рассказать трагическую историю его гибели. Скромный памятник стал документом нашей местной истории и большой вехой на дорогах нашей памяти. Пройдет старик — сподвижник Якова — и улыбнется светлой его памяти, пройдет юноша и подивится его мужеству, пройдет подросток и подумает о жертвах, которыми омыта каждая пядь его благополучия. Весною, когда припекает землю, и устанавливаются тропы, и лопаются на деревьях почки, и школы еще гудят от ребятишек, ходят в Лазоревый дол отряды пионеров. И тогда можно видеть светлоголовых ребят, облокотившихся на чугунные решетки этой могилы, с серьезными лицами слушающих рассказ вожатого или учительницы о далеких для них и незабвенных годах суровой борьбы, о людях, которые поливали кровью своей прямые тропы их жизни. И загорается в глазах у детей праведный гнев, и наливаются сердца отвагой, и набираются мысли решимости.

В каждом таком районе, в каждом маленьком городке нашей страны есть подобные могилы. Храните их! Они — живая хронология минувшей борьбы, они — немые свидетели наших живых побед, они — прожекторы у подножия наших целей. Они скромны, слишком скромны эти могилы, на них самодельные плиты, и памятники сложены вовсе не скульпторами, а прославленными печниками или каменщиками из колхозов. И люди под плитами лежат тоже небольшие, и фамилии у них негромкие, и дела у них были не обширные, и сфера влияния очень узкая: они не издавали законов, они не полонили вражеских армий, нет, ничего этого не было, — эти люди только подвозили щебень под фундамент социалистического мира, эти люди сторожили то место, где он должен был основываться, эти люди расчищали путь к нему — недосыпали ночей, не щадили здоровья, стыдились ропота, когда шли в походах, и без них, пожалуй, само здание нового мира не было бы построено.

Так уберем же их скромные могилы свежими цветами!