Юность

«ВЛАСТЬ ТЬМЫ»

Смирный и работящий Морковкин вдруг взял да и убил свою мать-старуху, которую он любил. Он не попал на войну по хромоте и женился на красавице девке — Симке. Симка была сирота, ни кола ни двора, нищенка. А Морковкины жили в достатке. Свекровь загрызла сноху: «Кто ты была? Да кем ты стала? Ты век нас должна благодарить, что мы тебя осчастливили». Все казалось старухе, что сноха мало ей уважения оказывает. Только и разговору у старухи было, что Симка в девках с сумой по миру ходила, в лаптях да в зипуне, а сейчас барыней выглядит, «сахарный кусок ест». Закорила молодуху этим куском каждый день, так что сноха впала в тоску, стала отвечать невпопад, заговариваться. «Съела меня свекровь, поедом съела, — говорила она, — жизни мне нету… В гроб она меня вгонит». Зная об этом разговоре, свекровь еще больше ее возненавидела. Иначе и не называла, как «гордячка наша, побирушка паршивая». И вот стала сноха кликушей. В деревне это позор неслыханный.

Однажды на паперти она упала, забилась и стала кричать, что она испорчена. Добрые люди посоветовали мужу ее полечить. Порченых у нас лечили так. Ей на шею надел муж хомут, сам взял вожжи в руки и кнут и голую в полночь прогнал вокруг села. Советчицы-знахарки утверждали, что после этого нечистая сила через этот круг к молодухе не перескочит. Но это помогло ненадолго. Вскоре опять тоска принялась ее грызть, потому что свекровь еще ожесточеннее на нее нападала. «Ты бесноватая, ты с лукавым спишь, ты опозорила наш род честной… Негодница и паршивка».

Она стала гнать ее из дому.

Однажды в престольный праздник нарядная Симка упала на виду у всех под икону и выкрикнула, что она навек испорчена.

Муж обходил всех окрестных знахарок, и они в один голос подтвердили ему, что только тот может снять с нее порчу, кто напустил. Они указали ему и верное средство, как узнать, кто жену испортил. Он так и поступил. В светлое воскресенье, на пасхе, он влез в полночь на колокольню, облил колокол водой и, собрав несколько капель этой воды в пузырек, принес их домой и дал выпить жене — в тот самый раз, как по возвращении из церкви с ней случился припадок.

— Выпей эти капли и скажи, кто тебя испортил.

Жена выпила, забилась сильнее и указала на свекровь.

— Она меня испортила.

Старуха знавалась со знахарками, знала много сказок и песен, лечила скот заговорами, хвалилась, что умела останавливать кровь, разыскивать клады, а в народе даже шла молва, что она напускает на мужиков килу и делает из людей оборотней. У сына не было сомнения: значит, его родная мать и верно водится с нечистой силой.

Он позвал родных и соседей.

— Идите, православные, послушайте, кто испортил мою бабу. Кто есть злодейка моя лютая… Колдунья злая.

Соседи и родные пришли. Он их окропил водой с колокола, дал выпить жене и приказал ответить, кто виновник порчи…

— Свекровь, свекровь испортила. Она наслала на меня болезнь, — выкрикнула Симка. — Она дала мне порчу в чашке и зарыла ту порчу в погребе.

— Что же мне делать, православные? — спросил беспомощно муж.

— Притащить сюда матку, пущай снимает порчу.

Позвали старуху из ее горницы.

Молодуха, увидя ее, закружилась по избе, точно ее вихрем подняло, заскрипела зубами и бросилась с кулаками на старуху. Соседи успели их разнять.

— Не тронь ее, — сказали они Симке, — пущай она сперва снимет с тебя порчу.

Старухе надели на шею веревку и повели в погреб, крича:

— Пусть отыщет порчу и выпустит ее на волю, облегчит сноху.

Дали старухе в руки лопату и велели откапывать порчу. Но старуха потеряла рассудок с перепугу, она не могла даже держать лопату в руке.

— Каленым железом ее понудить, — посоветовала родня. — Прижечь надо ведьме пятки.

Сын разжег костер, накалил железный засов докрасна и прижег матери пятки. Старуха тут же умерла. История этим не кончилась.

Когда ее обмывали, то бабам, к ужасу их, почудилось, что она пошевелилась и подобрала ноги.

— Нельзя ее хоронить, — решили бабы, — она не умерла, а только обмерла. Ее нечистая сила не пущает на тот свет. Душа-то теперь сатаны… Душу-то он и не отпускает. Надо старуху испугать, чтобы душа выскочила.

Стали думать, чем бы испугать.

— А псалтырем, — сказала просвирня. — Хлопнуть псалтырем по лбу ей, душа-то и выскочит.

— Верно.

Просвирня хлопнула псалтырем и стала ждать, когда выскочит душа. И решили, что она не выскочила.

— Теперь одно средство — выгнать иудиным деревом.

Вырубили осиновые колы и били тело старухи до тех пор, пока не убедились, что душа выскочила.

И когда дело дошло до нашего слуха, мы их всех призвали: и Морковкина, и Симку, и свидетелей. Мы тогда судили сами. Судили по совести. Допрошенные заявили, все как один, что старуха испортила сноху, что она ведьма.

— Вот видите, — сказал Яков нам, — это царское наследство. Что мы можем с них спросить, когда на одну школу приходилось по шести кабаков и по две церкви!

Не знаю, как поступили бы образованные юристы, а мы — не засудили Морковкина, не отправили его в тюрьму.

— Как ты жил с матерью? — спросил Яков.

— Жили, друг друга любили. Прожили жизнь душа в душу, — ответил сын. — Но раз она — ведьма, душу сатане продала, а вот тут все свидетели… то я тово… этово… не утерпел, стало быть… Секите мою голову…

Голову его мы сохранили… Он прожил всю жизнь честным человеком, народил детей, в колхозе потом был отличным конюхом, а сложил голову под Берлином. Его сыновья — двое — погибли вместе с ним.

О том, что Симка никогда больше не кликушествовала — нечего и говорить.

Яков велел нам разыскать, не описаны ли подобные случаи в литературе. Мы принесли ему «Власть тьмы» и прочитали вслух.

— Это написано про наших Морковкиных, — сказал Яков. — Только тут писатель не вывел идеи. Внесите идею и ставьте. Идея будет такая: темноту эту насаждали веками в деревне поп, урядник и кулак.

Мы так и сделали. Мы Толстого идейно выправили, и пьеса шла с огромным успехом. Зрители говорили:

— Здорово продернули нашу темноту. Досталось Морковкину.

Ввели на селе «Месячник по борьбе с темнотой». Вся интеллигенция разъясняла вздор нечистой силы, русалок, леших, домовых, порчи, оборотней. Ставились спектакли. Исправлялись пьесы классиков на ходу. И на ходу выходили из всякого положения, даже безвыходного. Потом мы стали пьесы сами сочинять и ставить. И успешно. А каких только не было препон на нашем пути во время «Месячника по борьбе с темнотой»! Расскажем вот такой случай.

Каждое утро, дрожа и крестясь, мать повторяла отцу, что нечистая сила не дает спать вдове Прасковье Комаровой, недавно обновившей избу. Нечистая сила, ладно еще, приходит не каждый день, и обычно вечерами, но зато скулит, и лает, и стонет в доме так, что жизнь вдовы превратилась в сплошную муку. Один раз мать сама даже сходила к ней и возвратилась бледная, встрепанная, утерявшая дар нормальной речи. Еще с порога, глаза растаращив, она начала приговаривать:

— Свят, свят, свят! Дай бог унести ноги. Чуть со страху не померла. Вот и сейчас еще мурашки по телу бегают. По всем суставам, полусуставам, жилкам и поджилкам. Ой, ой, ой, настращалась вдоволь! Помяни царя Давида и всю кротость его!..

Потом, отдышавшись и многозначительно помолчав, она стала полушепотом рассказывать отцу:

— Нечистая сила, она ныне и людей не боится. Собралось нас у Прасковьи в избе больше десятка. Ну вот, вместе с хозяйкой дрожим и творим молитву, а лукавый, не к ночи будь помянут, пуще стонет, ревет и хохочет. Крестимся, жмемся, как малые дети. Не иначе — знамение это какое-нибудь. К перемене властей или что похуже. Пусть задумаются безбожники, пусть страх их проймет. Ох, Сенька, тебя — плута — жалко.

А я отвечаю:

— Вам, глупым и непросвещенным женщинам, все время чудятся разные силы: домовые, ведьмы, оборотни. А на поверку выходит, что все это предрассудки недоразвитой массы или заблуждение глаза.

— Дурак ты, дурак! Какое тебе заблуждение, когда все бабы в одно время нечистую силу чуют! Не видала очами, зато ушами слышала. Диво дивное, людям на потешение, всему свету на удивление.

Она садится на лавку и сокрушенно говорит:

— Эх, Прасковья, не всю щепу после покойника ты вымела, быть худу, и носилки с погоста в день похорон не возвращают… После покойника сорок дней не берут хмельного в рот, а парня твоего я сама видела не раз с самогонкой… Тринадцатый за стол не садится — и этого ты не соблюла в день поминок. Эх, горюша, рок головы твоей ищет!

А на другой вечер сообщила:

— Позвала Прасковья чтицу — арзамасскую монашку из деревни Хватовка. Монашка говорит, что сорок ночей надо святое писанье в избе читать, всей семье молиться, от коммунистов особиться, трем святителям свечки ставить: Гурию, Симону и Авиву. Тогда нечистая сила в другие места отлетит. Так оно и есть, как я думала, выходит — это есть знамение. Говорят, царя убили, но чую, не его убили. Монашка намекала, что сила всевышнего отвела жестокую руку человека и он сам себя сразил и своих товарищей обезглавил… Царь же неизвестно куда исчез со всем своим семейством. И вот теперь ждет он вразумления народного. А нечистая сила радуется, что коммунисты одуматься народу не дают. Ох, Яшка, плохо тебе будет, поверь моему слову, куча детей у тебя, дурака, куда им деваться! Да и моего несмысленыша за собой тащишь.

Я срываюсь с печи, накидываю пальто и запальчиво вскрикиваю:

— Желательно мне всю эту ерунду самолично проверить! Или бабы правы и науке грош цена, или наука вполне права, а у баб обыкновенный выверт мозгов. Мне эти причуды твои, мама, надоели!

В самом деле, у нас в улице только и речей, что про несчастье Прасковьи. И все в один голос заявляют: нечистая сила вдову покоя лишила, почти каждую ночь в избе охает и ревет. К Прасковье открылось паломничество, и женщины просто с ума сошли. Мужики, те только тихонько подсмеивались. А не смеяться нельзя было. Если поверить бабам, так нет такого места, где бы черти не сидели: домовой в избе кошек с печи бросает, в бане бес швыряется горячими камнями, хлещется кипятком, и если от него не убежишь задом наперед, то он совсем зашпарит; в лесу, в соседстве с буреломами, под моховыми перинами обитает леший, по ночам он устрашает путников ужасным сопением и гортанным воплем… Все виды нечистой, неведомой и крестной силы, с которыми меня ознакомила мать очень обстоятельно в раннюю пору, мне теперь столь надоели, что я про них не мог и слушать. И вот я решил с ними раз навсегда расправиться, если уже подвернулся случай.

Я пригласил Васю, и мы отправились ко вдове Комарихе. В маленькой избушке, с теленком у порога и с отдыхающей монашкой на лавке, было полутемно (горела только лампадка под образами), сыро, душно, неуютно, тоскливо. Ребятишки спали на печи, вдова Комариха стояла на коленях и молилась.

— Здравствуй, Комариха, — сказал Вася, входя. — Где же твоя нечистая сила? Мы ее за ноги да об угол.

— Не смейтесь, ребята, — ответила она вполне серьезно, — бог вас за это покарает.

Мы сели на лавку. Теленок, разбуженный нашим приходом, поднялся и стал ластиться к хозяйке.

— Смешного мало, — сказала она, — редкий день теперь выдается мне на долю, когда лукавый от избы отлетает. А то как примется целые сутки подряд скулить, жизнь не мила, хоть вешайся. Кажись, в прорубь бы головой, кабы не ребятишки. Наказанье божеское, право…

— Стало быть, умолк сейчас? — спросил Вася.

— Умолк. Только ведь я каждую минуту его ожидаю. Нет-нет, да вдруг и зазевает. Ох, сердце в это время коробом сводит! Тогда уж я до утра не сплю, стою перед образами, всех святых переберу, ну, глядишь, под утро и отстанет. Вот святительницу пригласила, мудрицу и гадалку. Нелегкое мне это дело — пуд муки дала за чтение, урвала у малых ребят.

— Это гипноз, — убежденно говорит мне Вася, — кто-нибудь ее крепко загипнотизировал. Факт. Вот ей и кажется. Без медицинской помощи тут не обойдешься.

— А может быть, даже форма умственного помешательства? — отвечаю я ему, радуясь за складно сказанную фразу. — Так что она психическая личность?

— Вполне возможно.

— Почему же это всем сразу «кажется», а не мне одной? — ввязывается вдруг хозяйка в разговор наш, угадав его смысл. — Нет, молодцы, в полном я рассудке… Бог хранит… Горе, мое горе! Вот от него, лукавого, не легко отстать.

— Ждем, ждем, матушка, когда он появится, твой лукавый, — говорим ей. — Нас услышал, так, видно, дал деру.

Да, лукавый не появлялся. Мы ждали его около часа, и нам даже надоело ждать. Хозяйка полезла на печь к детям, теленок тоже улегся на соломе. Мы направились к выходу, убежденные, что все сельские разговоры — враки, что хозяйку кто-нибудь морочит, может быть, та же монашка. Вдруг над самой нашей головой в стене что-то всхлипнуло, затем застонало и притом так явственно и страшно, что я присел. Никогда не ощущал в жизни такого неприятного испуга. Хозяйка спокойно подняла голову и сказала:

— Теперь на всю ночь заладит. Марфенька, — обратилась она к чтице, — принимайся, милая, за свое дело.

Монашка поднялась с лавки, почесала бок и, разыскав толстую книгу, принялась читать что-то себе под нос. И это чтение черной женщины в мрачном полумраке, и эта уверенность хозяйки, с какой она говорила о «лукавом», как о живом, присутствующем здесь существе, и это пронзительное завывание, которое исходило откуда-то из стены — все, все на этот раз ошеломило нас настолько, что мы, забыв теории о гипнозе и «о формах умственного помешательства», позорно бежали с Васей до канцелярии сельсовета, не чуя ног под собою.

Состав актива был тогда в сборе и распределял, кажется, соль, полученную в волпродкоме. По-видимому, вид наш был уж слишком необычен, потому что все обернулись в нашу сторону и смолкли. Наперебой мы стали рассказывать мужикам неслыханное это диво — в избе Комарихи — и убеждать всех сходить туда и самим эту «чертовщину» послушать.

— Книжки читаете, к учительницам ходите, членами комсомола состоите, — сказал Яков, — и к тому же ерунду порете… Культура! Идемте!

Всем составом актива мы пошли на край села. За нами следовали толпы ребятишек. Мы подошли к избе Комарихи и приложились к стене. И сразу застыли в немом испуге: стена жалобно, надрывно стонала. Вошли в избу. Монашка продолжала читать, не обращая на нас никакого внимания. Здесь стон был еще страшнее.

Постояли мы молча, постояли и удалились восвояси. У всех на лицах написан был испуг и недоумение. И все только и задавали друг другу вопрос: «Что бы это могло значить?»

— А ничего не значит, — вдруг решил Яков, — это необъяснимый факт, который надо объяснить… Ты сам, Сенька, читал, как бога выдумали со страха, как радугу считали, что это создал бог, а теперь любой парнишка ее получает… Радуга — отражение солнечных лучей в капле воды. Вот как просто…

— Но ведь изба стонет?

— Изба не может стонать, — упрямо сказал он. — Если ты в науку не веришь, то нечего и в сельсовете состоять.

— Но все-таки стонет изба. Это все слышали.

— И проволока стонет на телеграфном столбе. Это тоже все слышали.

— Так то — проволока. Ею управляют из города.

— И там кто-нибудь управляет и заправляет.

Никто ему не перечил… Но все сомневались.

— Все необъяснимое объяснится. Диверсия, наконец, возможна. Аппараты разные.

— Какие могут быть аппараты в темной деревне? И кому нужна наша Комариха?.. Нет, тут что-то есть. Этого никогда не было.

— И социалистической революции никогда не было, да вот совершилась, — упрямо твердил он. — Вы, ребята, узнайте, все, что говорят на селе… И кто ей избу чинил и тому подобное.

Несколько дней были мы заняты разоблачением тайны. Мы обратились и к Митьке-плотнику. Он был пьян. Узнав, зачем мы пришли, он расхохотался.

— Вот вы говорите, высшей силы нет… Вот вам факт, а не реклама. Бес действует довольно нахально…

— Какой бес? Это — аппарат, — говорю ему.

— А откуда ты знаешь? — вдруг спросил он с удивлением.

— Да уж знаю.

— Нет, не знаешь.

— Нет, знаю.

— Давай на спор.

— Давай.

— На три бутылки самогону.

— Идет…

— Ну, говори, какой аппарат? — спрашивает он.

— Электрический аппарат, — говорю я, — и управляют им из города.

— Вот и выходит — дурак. Тащи три бутылки. Я вам расскажу, какое это электричество…

Мы принесли три бутылки. Он выпил одну и сказал:

— Это истинный факт, что у Комарихи изба стонет. Это моя работа, — он завернул цигарку и передохнул от удовольствия. — В паз, у самого карниза, который я осенью чинил, вставил я бутылочное горлышко. Ветер дует — завывание, вздохи и прочая музыка, а дуры бабы думают, что это леший… Антиресный народ.

— Для чего же такое озорство ты сделал? — спрашиваем мы с крайним изумлением.

— А это уж так, по нашему плотничьему обычаю ведется. Если хозяин дома нам не угодит, ему обязательно устроим такую штуку. Когда мы приступаем к работе, нас надо уважить. Когда сговорятся насчет условий, — пьют «заручную», когда положат первый ряд, — пьют «обложенное», потом пьют, когда мшат хаты, а также при установке матицы, а уж по окончании работы — угощай в лежку.

Все засмеялись.

— Это уж исстари так ведется. И ежели обычай хозяином не соблюден, то плотник знает, чем ему насолить и об этом напомнить. Тогда мы и устраиваем фокусы. Под коньком прилаживаем ящичек с берестой, и в ветреную погоду такой поднимается плач, что хозяева иной раз оставляют новый дом от страха. Много у нас разных фокусов. А Комариха — скупущая, она поднесла нам всего одни раз, вот я ее и проучил. Пускай, думаю, скупердяйка, не поспит месяц-другой…

У Якова была вера в науку несокрушимая. Но мы-то как оскандалились, мы-то, читари! Надо было сорвать досаду на ком-нибудь и ошибку выправить. На другой день мы подошли к окошку Комарихиной хаты и прислушались. Монашка читала апокалипсис, а бабы, пригорюнясь, ее слушали.

«И стал я на песке морском, и увидел восходящего из моря зверя и с семью головами и десятью рогами… И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца… И он сделает то, что всем малым и великим, богатым и бедным, свободным и рабам положено будет начертание на правую руку и на чело их…»

Монашка отрывается от книги и поясняет:

— Без бумажки, стало быть, с ихней демонской печатью — никуда ни ногой…

— Никуда, матушка, никуда, дородная, — соглашаются слушательницы, — небольшое дело на мельнице рожь смолоть, и то печать требуется, в сельсовет иди…

«И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, — продолжает чтица с необычайной ясностью в голосе, — кроме того, кто имеет начертание или имя зверя или число имени его. Здесь мудрость…»

— Мудрость, матушка, как есть мудрость… Ни покупать, ни продавать. Все так, все правда, что тут напророчено… великая мудрость…

Мы не стерпели с Васей и ворвались в избу. Стон, исходящий из стены, продолжался. Монашка глянула на нас с испугом и смолкла, держа толстую книгу на весу. Вася ударил по книге ладонью, и она шлепнулась на пол, придавив чтице ноги.

— Не мути мозги, хитрущая гражданка, — сказал он громовым голосом, — вся нечистая сила в пивной бутылке заключена. Ее врезал Митька-плотник в твой паз, скупая хозяйка. Давайте мякиш…

Он вырвал мякиш из горбушки хлеба, лежавшей на столе. Потом мы зажгли фонарь и вышли на улицу. Вася при его росте рукою доставал крышу этой избушки. Он легко разыскал под карнизом тот паз, где еле заметно торчало спрятанное в пакле горлышко бутылки. Хозяйка и соседки следили за ним с нескрываемым интересом. Он залепил мякишем отверстие бутылки и сказал:

— Вот вам и весь тут дьявол. Ложитесь спать и будьте на всю жизнь спокойны.

Мы вошли в избу с горделивым довольством. Бабы, обескураженные нашим открытием, молча ощупывали стены ладонями. Вася торжествующе улыбался.

— Хозяйка, мне полагается пуд ржи за ликвидацию нечистой силы, — сказал он, неприязненно глядя на чтицу, которая завертывала свою толстую книгу в черный платок и собиралась уходить, надувшись и опустив глаза долу. Теперь закрыто отверстие бутылки, ветер не будет в нее свистать, и плотничья шутка утеряла силу. Вот что значит свойство и сила науки и разуменье осведомленных людей. Знай наших!

Мы чувствовали себя героями, гоня неприятное воспоминание о том, что только несколько дней назад «осведомленные» люди в испуге бежали от этой «плотничьей шутки».

Потом чтица молча поклонилась всем от порога и сказала:

— Хозяюшка, долг платежом красен.

— Цена не по товару, — ответил Вася чтице. — Что помолотишь, то и в закром положишь… И чтобы получить за обман, — отложи об этом попечение. Люби нас, ходи мимо.

Монашка стояла, потупив глаза.

— Что у старухи за деньги, — ответила хозяйка. — Ступай с богом, сестрица. И без тебя в долгах, как в репьях. Но, слава богу, не без доли: хлеба нету, так дети есть. Четверо вон на лавках да двое на печи, а ты одна. А одна голова никогда не бедна.

— Уговор, матушка, дороже денег.

— Не прогневайся.

— Будь тебе бог судьей.

Монашка низко поклонилась и вышла.

— Вот, хозяйка, плотникам надо подносить, а то самой дороже будет стоить, — сказал Вася.

Комариха вынула из-под печки кринку с самогоном и подала полный стакан Васе.

— Чертогонам можно и побаловаться, — сказал он, поднося пахучую влагу ко рту.

Случай этот потом получил огласку и долго был предметом разговоров на девичьих посиденках. А нас с Васей так и прозвали «чертогонами».