Юность

БЛИЖНИЙ ТЫЛ

— Вот что, Сеня, — сказал мне Яков, пряча в карман новенький наган, — все члены партии вооружены теперь — такое постановление губкома. Вот и я с этой штукой должен ходить. Время приспело, ой-ой, грозное: или мы, или нас. Колчак под Чистополем. Думает взять Казань и Самару. Наша губерния — ближайший тыл.

— Все это известно, я только что резолюцию губкома читал, напечатанную в «Коммуне».

Яков присел на пол против горящей печки на излюбленном своем месте и закурил.

— Вот и над нашей Волгой появился стервятник Колчак. Меньшевики и те убежали от него. Стало быть, не сладок адмирал. Если бы рабочие Екатеринбурга не прикокошили Николая, ехал бы он сейчас на колеснице, а вприпрыжку за ним адмирал: «Ваше величество, а, ваше величество, а что здесь без вас было!» Во сне приснится, так испуг прошибет.

Яков Иваныч улыбнулся и окутал себя облаком дыма.

— А может быть, сейчас на этой колеснице, запряженной Колчаком, сидит какое-нибудь исчадие из дома Романовых. Плодлив был род, вроде плесени. Для нас эта затея генерала еще тем страшна, что она как раз накануне вскрытия Волги и начала навигации. Он хочет перерезать реку и поморить нас голодом… и мытьем и катаньем, и шестом и пестом донимает адмирал. Вот… понял ли, как это опасно?

— Как не понять?

— Тут вот и с нас — активистов — спрос большой. Дисциплину блюди, середняка не задевай, с бюрократом борись. Беззаконий и обид не чини.

Но успел он это выговорить, как вошел хозяин дома Крупнов.

— Яков Иваныч, — сказал он, — помещение ослободить надо. Комитеты теперь прошли, стал ты председателем, вроде как старостой, все мы перед советской властью, стало быть, одинаковы и тяготы несем одни. Ослободи помещение… Мне зазорно.

Яков поглядел на него и улыбнулся.

— Комитеты прошли, — сказал он, — но тактика к богатею осталась прежней. Помещение мы тебе освободим, дай только воде слить. Перенесем канцелярию сельсовета в пустой дом. Так и быть — ширься.

Хозяин ушел, окинув нас неприветливым взглядом.

— И он читал резолюцию, — сказал Яков, — видишь, каким голосом заговорил… только та резолюция предостерегает против злоупотреблений в отношении трудового крестьянина. А он туда же — гусь лапчатый.

Я догадывался, что Яков кое-что от меня скрывал. По его хлопотам, по его озабоченному виду я судил, сколь действительно тревожные наступили времена. Каждый день он ездил в волость и, возвращаясь оттуда, долго беседовал с активистами села, причем — с каждым отдельно, и заставлял меня читать «вести с восточного фронта».

Все говорило об опасностях войны, о тревогах и переменах. «Колчак вовсе рядом» — эта фраза, помню, отстраняла от нас все иные помыслы. А каких только не было слухов! Дезертиры утверждали, что адмирал всего в нескольких верстах от волости и сопротивляться ему смешно. Старухи распространяли молву, что Агафьюшка слышала своими ушами голос господа: «Объяви народу — через три недели после пасхи начало светопреставления. Пусть отложат все заботы и попечения и готовятся предстать пред очи мои, примутся за добрые дела и вспомянут дом господень». По деревням с быстротой необычайной стали распространяться «божьи грамоты», обычные в таких случаях, вроде «снов богородицы». В этих «снах» неграмотным языком полуписарского, полуцерковного склада сообщалось об «откровениях богородицы», ниспосланных во сне «праведной отроковице», обязательно из какой-нибудь отдаленной губернии. Там сокрушалась богородица о «нечестии, пришедшем в мир», предостерегала от «козней лукавого», имеющего знак серпа и молота, и указывала пути «достойным» — известные пути, ведущие все к тем же папертям церкви. В конце этих грамот особой припиской «добрые люди» предостерегали верующих от опасности попасться «в сонмище нечестивых» и давали наказ: переписав, пересылать бумагу дальше. Такие бумаги обходили тогда целые губернии и даже пересылались, вероятно, за ее пределы. Вообще, церковники при всяких неудачах, на фронтах ли, в тылу ли, непременно оживлялись. На этот раз в самой волости развернулась кампания по собиранию подписей за попа, взятого в тыловое ополчение. Просвирня собирала у себя баб и шепталась с ними. Это ее речи пересказывали на мирском ключе: «Идет рать, гроза грозная подымается, все земли на нас… а все за то, что царя убили… Придет белый генерал, первым делом коммунистов пытать станет, оттого их всех на фронт и отправляют, все равно им смерть. Потерпите, православные, потерпите малость, последние дни безбожие царит».

Смагин на завалинке говорил соседям:

— Не сносить большевикам буйной головы. Колчак, — о, тугонек этот орешек им дался!

Однажды вечером Яков вызвал всех подозрительных сельчан в Совет.

— Не страшно щуке море, а нам — кровавый бой, — сказал он. — Угроз ваших мы не боимся, а ласка ваша нам не нужна. Сидели бы смирно.

Кулаки стояли молча вдоль стены.

— Кто много грозит, тот мало вредит, — ответил Крупнов.

— Последний мой сказ: не дышите. Дыхание ваше услышу, посажу вас всех в амбар — и дело с концом. Дни пришли тяжкие.

— Сидим, как мыши в коробке, — ответили кулаки, — нос боимся высунуть на волю, а ты укоряешь нас непокорством. Побойся бога, Яков Иваныч.

Кулаки тушили огни раньше всех, опасались собираться на завалинках, перестали открыто долгоязычничать и смутьянить. Зато каждый день попадались на селе беглые монашки, которые тревожили народ, сея беспокойные вести про то, что Петроград пал, что Колчак в соседнем селе, что уже распущены везде Советы. Долгоязычные нищенки оповещали мужиков о кулацких мятежах, возобновившихся в соседних районах, а отъезд коммунистов на фронт истолковывали как бегство «от народного гнева». Яков велел эту «нищую братию» забирать и сажать в холодный амбар. И так как документов у них не было, а везти их в волость было нельзя по случаю весенней распутицы (сам Яков ездил только верхом на лошади), то продержать этих нищих в амбаре пришлось очень долго.

Со слухами бороться вообще было очень трудно. Они ползли со всех сторон. Подсядешь, бывало, к бабам на завалинку и слышишь разговор:

— У Варвары внук, что работает в губпродкоме, письмо прислал. Он ездил в Воронеж и пишет, что в монастыре, где покоились мощи святого Митрофания, большевики в карты играли и курили. Вдруг в алтаре показался сам Митрофаний; грозит клюкою бесчинникам, чтобы не дымили, божьих ликов не коптили. Ио большевики стали в него стрелять, и тут-то совершилось чудо: пули отскочили от святителя и убили пять большевиков. После того все приходящие в монастырь с усердием к богу — исцелялись. Слепые прозрели, немые заговорили, а безногие обрели силу ходить.

Я рассказал об этом Якову, а он мне ответил:

— По всей стране теперь темная сила зашевелилась, держи ухо востро. Вон и в Дымилове попы усопших царей поминают — и Александра Четвертого. В Дымилове, братец, завируха. Сегодня опять еду. Ждите меня из волости и днем и ночью дежурьте.

И Яков ничего мне больше не сказал и опять уехал, оставив неудовлетворенной мою пытливость.

Со стариком Цепиловым мы собрали вечером нашу рать в сельсовете и завели разговор о подспудных настроениях в деревне. Неутешительные узнали вести. Всякий, кто имел когда-то обиду на комитетчиков или на работников сельсовета, вспоминал ее теперь и вслух жаловался. Обижаться да жаловаться всегда найдутся причины. Как раз в это время для военных нужд только что была проведена мобилизация лошадей, и те домохозяева, которые лишились их, винили в том нас же. Взамен здоровых лошадей им выдавали раненых, изъезженных полковых коней, больных чесоткой, вылечить их было трудно, и это вызывало ропот. Иногда хозяева убивали этих лошадей, сдирали с них шкуру, выделывали из нее ремни, а мясо отвозили в город. Нападали на сельсоветчиков и те, кто не имел к весне семян, а нам семян тоже взять было негде. Притом же фонды овса один член волисполкома запродал спекулянтам, а деньги прикарманил, и хотя был пойман с поличным, но дал долгоязычным повод мутить население: «Почему коммунисты до сих пор не выгонят из своей среды шкурников и жуликов? Так всю Россию расторгуют на сторону». Потом было проведено Наркомпродом отчуждение десятипроцентной нормы крупного скота и двадцатипроцентной — мелкого. Раздавались на улице голоса: «Когда этому конец придет?!» Недостаток дров, леса, обида на отдельные недочеты сельсовета — все это сплачивало строптивых. Недаром же ВЦИК издавал специальные решения о льготах середнякам и о бережном к ним отношении. Недаром же были посланы по губернии специальные ревизоры по проверке отношения местной власти к середнякам. Прифронтовые настроения сказывались во всем.

Так, за разговором, сидели мы час, сидели два. Спать никому не хотелось. Постепенно в избу набралось столько народу, что лавки оказались заняты, и люди стали рассаживаться на полу. Махорочный дым застилал глаза. Тревожное настроение охватило всех, разговор вертелся все около ближайших судеб страны да наступления Колчака. Мужиков занимало, главным образом, то обстоятельство, отомстят нам за смерть русского царя «прочие правители» или «так оставят». Вдруг дверь отворилась, и в канцелярию ночные сторожа втолкнули маленького человечка, никому не знакомого. Все сразу притихли и насторожились. Человечек одет был под городского обывателя из трудовых масс. Крепкие башмаки на ногах, потертое пальто и картуз из кастора старых времен. На подожке, поднятом на плечо, у него болтался узелок, очень крепко завязанный. Глазенки пришельца шустро бегали по мужичьим фигурам, в них горел огонек любопытства. Человечек стоял у порога, не имея сил шевельнуться от тесноты или дальше продвинуться.

— У огородов, стало быть, поймали, — сказал сторож. — Идем мы проулком, колотушки повесили на рукава и курим. И слышим, точно бы кто-то по-за плетнем крадется. «Стой!» — кричим. А он бежать к усаду старосты церковного. Ну, тут мы его и настигли.

Тишина стояла, как говорится, гробовая. Старик Цепилов, который считал себя здесь самым старшим по положению, решил вести дознание.

— Куда бредешь, мил человек, и для какой надобности?

— По личному делу, — ответил тот бойко, как начетчик, — по личному делу, дед.

— Чем промышлять изволите?

— Человек без определенных занятий. А кормлюсь божьим именем.

— Божьим именем? А зачем крадешься по ночам вдоль плетней, как тать? Добрые люди днем ходить не боятся.

— Дети боятся темноты, а взрослые — света, кормилец. И так надо сказать: лучше бояться, чем не бояться.

— Это как же понимать прикажете?

— А понимать это надо так. Без хозяина дом сирота и всяк в нем на́больший. Всякому при этом робко, сегодня один на́больший, а завтра другой. И домочадцы при этом, как горох при дороге: кто пройдет, тот и сорвет. А жаловаться некому.

— А что в миру слышно, прохожий человек? Что дальше будет? Говорят, самый грозный генерал идет? — спросил вдруг кто-то из угла.

— А чему быть, того не миновать. — продолжал он, ободренный серьезным и пугливым вопросом. — Роды приходят, роды уходят, а земля пребывает во веки. Да, идет генерал, а с ним и Франция, и англицкий король, и вся японская страна. Страшно, детушки. В поле — две воли, а кому бог поможет? Знать нам не дано. Их, псов окаянных — иноземных генералов, ни шестом, ни пестом, их тьма-темь, стрелять, так пуль не хватит.

Тишина тяжелых раздумий придавила всех. Молчание становилось непереносимым. Старик Цепилов внимательно разглядывал прохожего и вдруг крикнул:

— Постой, мил человек. Ты не дымиловский ли пономарь будешь?

— И пономарь, и владыка на нашей земле равны, — ответил тот уклончиво. — Из одной доски икона и лопата.

— Ах, парень, про тебя идет молва, молва нерадошная. Должны мы твоим имуществом поинтересоваться, — сказал Цепилов и стал развязывать узелок чужака.

Он вынул из узелка горбушку хлеба и положил ее на стол. Потом встряхнул платочек и оглядел его на свет. Это казалось нам очень диковинным и необычным. Все замерли от любопытства и смотрели на того и на другого, затаив дыхание. Потом старик разломил горбушку на столе, и все увидели, что середина ее была набита царскими кредитками.

— Теперь нам известно твое рукомесло, — сказал старик, расправляя новенькие хрустящие «катеньки» на ладони. — Как только угроза нам, так повышаются царские деньги в цене и спрос на них огромадный у темных элементов, и торгующих ими объявляется немало.

— Я только приказчик, — ответил беззаботно пришелец, — и получаю от хозяев небольшую плату. Тоже чем-то кормиться надо. Где мне самому иметь такую уйму денег. Мои хозяева в волости сидят, а их хозяева — в губернии, а хозяева губернских — в Москве, а хозяином московских хозяев может быть самый белый адмирал. Вон куда эта цепочка тянется.

— Знаем мы это, знаем, — сказал старик, — Мы шибко грамотны. Кому царские деньги нужны, у того до царей смертная охота, а так как цари повывелись, так эти люди и царского холуя расцелуют… Хрустят, — добавил он, шевеля слежавшуюся пачку новеньких кредиток, — поглядите, ребята, на августейшую царицу… сплошная сдоба.

Мужики, не державшие никогда в руках кредиток сторублевого достоинства, стали их разглядывать на свет с присовокуплением соленых присловий по адресу просвечивающего портрета Екатерины.

— Ну, Сеня, — сказал после того старик, — катай в волость, бери каурого мерина… сообщи о добыче.

Я дал понять старику намеками, что следовало бы расспросить пришельца, кто он есть и кто эти его таинственные «хозяева».

— Не первый он задержан с царскими деньгами в волости. Ведется дознание, до «хозяев», кажется, тоже добрались сегодня. Езжай, там люди умнее тебя. Твое дело — старших слушаться. А пришелец из наших рук никуда не вырвется.

Я понукал бедную клячу, уставшую от дневных работ, и кричал в ночи: «Ну-ну!» Несколько раз она останавливалась, идя в гору, и махала хвостом при каждом моем ударе поводом. Она тяжело дышала, но я понукал ее без жалости. Стояла безлунная ночь. Земля, застывшая от ночного холода, звенела под лошадиными копытами. Мимо меня плыла дубовая роща, страшно темная и высокая, как гора. Я очень смутно догадывался о сути посетивших волость событий, зато остро чувствовал и переживал тревогу и напряжение текущих дней.

Волостное село было залито густым мраком. В избах ни огонька, на улице ни шороха, ни человеческого голоса вокруг. Я проехал всем селом и остановился у волостного исполкома. Там тоже не было огня, что крайне меня удивило, дверь — на запоре, и сторож сказал мне: «Батюшка мой, начальство наше искать теперь надо умеючи. Оно в укромном месте думу думает». Я объехал квартиры всех волостных работников, жены которых сами не знали, в каком месте находились их мужья. А попробуй, обыщи это село, такое огромное, с перекрещивающимися улицами, с бесчисленными переулками и тупиками, с особняками на отшибе, в садах и огородах. Я изъездил село вдоль и поперек, побывал за гумнами, во дворе больницы, обошел вокруг школы второй ступени, заглянул в окна почтового отделения, — нет, не нашел никого. Отчаяние охватило меня. Я решил отправиться опять к волисполкому, вместе со сторожем там ждать рассвета, и поехал улицей, предоставив своей усталой кляче идти, как ей хочется.

Я проезжал мимо каменного дома купца Пименова, в котором теперь помещался волостной кооператив, и мне показалось, что за железными дверями раздался человеческий голос. Нервы мои были напряжены до крайности, досада от неудач пробуждала мою решимость. Я подъехал вплотную к двери и стал прислушиваться. И опять послышался легкий вскрик, потом — придушенные голоса, и даже как будто кто-то произнес громким шепотом: «Тише, тише!» Сердце мое сильнее забилось: ведь я не знал, друзья там или враги. «Все равно, — пришло мне в голову, — если там враги, то я успею в темноте скрыться». И я тихонько постучал в железную дверь. Там сразу смолкли. Я постучал вторично и стал поодаль от двери. Она внезапно отворилась, загудев в тишине ночи, и огромный сноп света упал на землю, под ноги лошади. Две сильные руки в одно мгновение стащили меня с убогой клячи и тут же втолкнули в огромное помещение кооператива. Все лица обернулись в мою сторону, на них отражалось строгое недоумение, и при тусклом неровном свете я увидел идущего мне навстречу Якова.

— Это наш секретарь, — сказал он.

Все сразу засмеялись, а втолкнувший меня человек (это был председатель волостной Чрезвычайной комиссии) прибавил добродушно:

— Чудак, надо входить с заднего крыльца. В дверь стучать вздумает только чужой в такую пору, ведь я подстрелить тебя мог, если бы ты задумал бежать.

— А я бы не побежал.

— Ну, ну, храбрый, верю.

Я увидел здесь почти весь волостной актив в сборе. Одни стояли вокруг прилавка, освещенного лампой, и складывали в пачки царские кредитки, в беспорядке разбросанные повсюду. Другие сидели на бочках и что-то писали, то и дело обращаясь с вопросами к людям, которые, сбившись в угол и понуря головы, нехотя отвечали. Я увидел среди них наиболее видных работников продовольственного комитета.

— Ну, так кто же доставлял вам из города эти царские бумажки?

— Фамилии своей он не открывал и не велел об этом даже спрашивать.

— И вы будто не интересовались?

Молчание.

— И вы обменивали их на советские деньги, пользуясь темнотой масс?

— У нас царские деньги спрашивали сами.

— Кто спрашивал?

— Духовные лица, зажиточное крестьянство.

— А вы знали ли, для какой цели придуман этот обмен?

— Нет… мы интересовались только наживой.

— Вы получали за «комиссию»?

— Да.

— Вы слыхали что-нибудь о наймитах, которые, получая субсидии от темных организаций, совершали покушения на советских работников?

— Читали об этом в газетах.

— Вам не приходило в голову, что это делается на ваши деньги?

Молчание.

— Товарищи, — сказал я, не имея сил дольше сдерживаться, — мы поймали на селе пономаря с «катеньками». Вот они, — я бросил деньги в кучу царских кредиток на прилавок. — Этот пономарь содержится у нас под строгой изоляцией. Он намекал, что его посылали спекулировать «катеньками» какие-то «хозяева» из волости.

Допрашивающий, выслушав меня, сказал: «Ага! Это нам знакомо», — и продолжал дознание:

— А кроме пономарей и прочей такого рода публики, не использовали ли вы для своих целей и кооперативный аппарат по волости?

Молчание.

— Укажите имена.

— Этим занимались почти все приказчики кооперативных лавок, которые были в селах.

— Куда же вы смотрели? — вдруг сказал допрашивающий, обращаясь к комиссару волпродкома. — Имейте в виду, что вас взгреем вместе с ними. Не мы ли хотели отправить заведующего кооперацией в рабочий батальон и не ты ли говорил: это у меня незаменимый специалист, я без него, как без рук, напрасно подозреваете?

Комиссар волпродкома стоял, как пришибленный, и уныло лепетал:

— Я что же… я — ничего… я думал, что честнее его нету…

Мы продолжали связывать кредитные билеты в пачки и укладывали их в корзину. Такое великое множество денег я видел в первый раз. Когда перевязали все — занялся рассвет. Спекулянты царскими деньгами были взяты под арест, и мы с Яковом поехали домой.

Глаза наши были воспалены от бессонницы и пережитых волнений, в них не остыл еще лихорадочный блеск, утомленные лица побледнели, сон бежал от нас, как пуганая птица. Мы бодро въехали в прохладную лощину с хрустально-светлой рекой. Она была холодна, спокойна в этом розовом рассвете. На берегу ее — лесное серебро берез. На прозрачной, тонкой сетке веток кудрявилась весна нежною зеленью почкования. Через покатый бок озимого поля солнышко перекинуло лучи на зеленую крышу рощи, обронило на холмистые поля алые свои блики, как полотнища знамен, и приветливо коснулось наших обветренных щек. Прела земля, лопались и распушались почки на деревьях, выпрямлялась густая озимь, ровная, как щетка, по-за гумнам, по-за селам буйствовала любовь, и суматошные птицы, стремительно пролетая над рекой, долго не успокаивались в роще. Весенняя ярость жизни властно охмеляла мир.

— Гляди вот, как все проморгали, — сказал Яков, — неприятель стоял на носу, за плечами, на пятках. Думали — спецам хваленым наше дело любо, ан вон как обернулось: вся кооперация во вражьих оказалась руках. Учуяли Колчака, так пуще зашевелились. Вот как! Что ни делай, паря, а на хвост оглядывайся. Экая теплая компания, и откуда только набралась, и когда успели… Диву даешься. Вот он — сам зав, большевиков все хвалил: «Ах, ах, — да руками мах, — коммунизм — заря новой жизни. Ура, ура!» А глядишь, стащил сундук с деньгами и врагу отнес. Его слова на воде бы писать — и красны, и цветны, и линючи. Эх ты, злой нотариус, — не хуже других, дали работу, в рот тебе дышло… А ты еще выше плута на три вершка. Бухгалтером служил какой-то следователь, тоже городской, приказчиком — трактирщик, кассиром — бывший управляющий рыботорговца Сидорова. И всех привечали, всех жалели. Поставили оберегать население от лютого голода. Эх, нас сердечный червь подводит, каждого жалко… дураки! А комиссар продкома и того хуже. Откопали дурня, обули Филю в чертовы лапти, оговорили, оплели, утерли нос… Ловкие ребята… Ты им дай только на воз лапу наложить, они и возом завладеют… Ну, ладно, не штука промашка, а штука поправка… На большую прореху такова и заплата…

Лавка наша тоже служила пристанищем спекуляции. Мы нашли в ней жулика под стать волостным кооператорам и присоединили его к ним…

Тревога и слухи в деревне плодились с ужасающей силой и быстротой. Газеты были полны призывов вооружаться против надвигающегося Колчака, который подходил к Казани. Призывы раздавались от ячеек, от профсоюзов, от советских организаций. Говорили все о дисциплине, о бдительности, о «напряжении всех сил». Прифронтовая полоса тогда, как известно, мобилизовала всех коммунистов. Пятая часть коммунистов из нашей волости пошла на фронт вместе с добровольцами из трудящегося крестьянства. Все, кому дорого было дело, принялись помогать нам. Собиралось белье для добровольцев, теплые фуфайки, кроилась обувь самородными сапожниками нашей волости и шились холщовые рубахи, ибо ситцу не было. Бабы вынимали из сундуков залежалый холст, резали его на части.

Коммунистов и добровольцев мы провожали в самое, «светлое воскресенье». Помню, стоял звон по всей волости, светило яркое солнце, по улицам сел и деревень ходили попы и пели «Христос воскресе из мертвых…» Жидкая толпа из старых людей и женщин сопутствовала им. Девки на околицах катали яйца. А мы с красным флагом шли по волостному селу и пели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов…»

На пожарном сарае, на церковной ограде, на стенах сельсовета мы расклеили письмо губкома ко всем уездным исполкомам о бережном отношении к середняку, предостережение против насильственного введения общественной запашки или организации коммун, которые насаждались тогда ретивыми администраторами. ЦИК издал декрет об амнистии всем крестьянам, участвовавшим по несознательности в кулацких мятежах. В это же время был ослаблен чрезвычайный налог на середнячество. Кулаки, пытаясь из этой ситуации извлечь для себя выгоду и разыгрывая «обиженных местными властями крестьян», писали бесконечные жалобы в Совет Народных Комиссаров, а то и Ленину. Жалобы препровождались в губисполком. Кулаки загромождали аппарат кляузами, плодили волокиту и клеветали на местные власти. Слухи разрастались, беспокойство охватывало всех, даже детей. Мужики ездили на базар единственно для того, чтобы узнать очередную новость. С одного базара привезут слух, что «в чужих странах большевиков переводят», и расскажут нечто фантастическое о Карле и Розе, с другого базара везут историю, что «в чужих странах — везде коммунизм».

Во время мобилизации коммунистов некоторые из них вдруг оставили партию. Пагубнее этого явления в смысле влияния на умы деревенские я ничего не знал. «Вот они, шкурники, — замечали при этом мужики, — засели у государственного пирога в волости, им горя мало. Паек получать, так они первые, а на фронт идти — за бабий сарафан прячутся. Опять же наши сыновья лезут на генерала грудью».

Помню, в ту пору бабы много молились одной и той же богородице: бедные умоляли ее защитить советскую власть, а богатые — даровать победу адмиралу. Гадалки предсказывали на картах судьбу Советской России и хорошо тогда зарабатывали. Ребятишки употребляли имя адмирала, как бранное слово, и одного строптивого товарища так и прозвали у нас «Колчаком». Девушки складывали песни про гибель милого в стане белых. Бабы, собираясь у колодцев, беспрестанно судачили о том, чьи же теперь мужья на очереди по мобилизации. Мужики при лампадках ежедневно до полуночи спорили и вдавались в догадки об источниках адмиральской мощи. И почти все сходились на том, что «не иначе, как чужеземные правители за него заступились, иначе кто бы ему дал хлеб, золото и солдат». В газетах прочитывались все малейшие заметки о продвижении адмирала и каждый раз производились вычисления, насколько он далек от наших мест. Но так как названия городов прифронтовой полосы никому дотоле не были известны, — ответы получались самые противоречивые. Одни говорили, что Колчак за пятьдесят верст от нас, другие настаивали на пятистах, а третьи доезжали до пяти тысяч. Доподлинно известно было только одно, что Колчак все наступал и наступал…

Наша агитбригада читала по девичьим артелям Демьяна Бедного:

Однажды — это было майским днем — я получил газеты из волости и, пробежав глазами по заголовкам, был сразу ошеломлен. От волнующей радости спирало в груди. Я побежал искать Якова. Он на крылечке чинил смазные сапоги своему сыну. Я вбежал на крыльцо и, оттого что задохнулся от бега, произнести сразу ничего не мог, стоял с газетой в руке и только потом вымолвил:

— Колчак-то того… знаешь ли?

Яков поднял на меня серьезный взгляд, в котором отразилась тревога. Он взял газету, повертел в руках и, не зная, где найти про Колчака, положил ее на ступеньку.

— Колчак, имей в виду, разбит наголову, — начал я прерывающимся голосом. — Под Оренбургом потерял он все полки, пулеметы и орудия, лошадей и генералов. Взято в плен белых полторы тысячи. Шестьсот человек штыками сброшено в реку… Командующий двадцать первого полка утонул… полностью истреблен отряд Дутова…

— Погоди, — сказал он, — надо это услышать в полной форме… Читай каждое слово отдельно.

Я прочитал ему из газеты информацию «Красный фронт». Она начиналась перечислением того, кто под Оренбургом отличился. Например, командир Орского полка, перебив белых у пулемета, забрал его и притащил на спине, ошпарив спину…

— Постой, — сказал Яков, переводя дыхание и не имея сил зараз выпить чашу радости, — ты на этом месте остановись… передохнем, а потом уж дочитаем… Эх, голова! — он поглядел на газету. — Заметка-то маленькая?

— Маленькая, — сказал я, — и дочитать осталось одну только строчку.

— Не говори, какая… оставь так, на загладку…

Он покрутил головой, и на его лице просияла улыбка.

— На спине принес пулемет… поглядеть бы, как он нес, одним глазом, право. И таких людей поработить хотят! Чудаки… Ну, как же можно такого человека поработить? Он зубами выест себе дорогу к свободе. Теперь, Сеня, читай последнюю строчку.

И я дочитал последнюю строчку. После того Яков перечитал ее еще раз уже сам.

— Теперь вели выпустить всех бегунов, — сказал он, — всех болтунов и смутьянов, сидящих в амбаре. Они нам не страшны. Отправь их гуртом в волость. Там разберутся.

И вот мы гнали с Васей Долгим этих бегунов, болтунов и смутьянов по селу к подводам, а ребятишки бежали за ними и пели про Колчака: