Юность

НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

За церковной оградой, под тенью дряхлых берез и плакучих ив, сидели, и лежали, и стояли мужики, бабы, ребята со всего села. День был воскресный, поэтому неторопливо толковали они о своих обыденных делах: как заделать прорехи прясел, через которые скотина уходит в рожь, как уберечься от пожаров, потому что каждое лето село горело и все-таки нерадивые хозяева не ставили у изб кадок с водою.

Некоторые мужики, сбившись в группы, вели свои разговоры. Филипп Смагин, с жиденькой седенькой бородкой, в штанах с рваными коленками и весь в заплатах, про которые на селе ходили легенды, будто бы под каждой зашита тысяча, говорил старикам, все матерым хозяевам:

— Нет, старички, не поверю, что это порядок. Кто хочет в кого — и стреляет. Вон в городе, рассказывают, анжинера застрелили. Он измерял берег на Волге, и у него были флажки белые, желтые, красные — отмечать, стало быть, мель, глубь, средние места фарватера. Идут солдаты и видят у анжинера белый флажок. «Ты, слышь, за царя». Бах его по уху! Куда там за царя: «Я, говорит, специалист, хоша и с образованием, и даже в тюрьме сидел». — «Ах, ты еще и врать, под лицемера играть», — да и сбросили его в воду… да багром, да в голову. Ну, и поплыл в море вниз головой…

Старики охают и качают головами…

— Что же это начальство смотрит…

— А кто начальство ноне… Вон, слышь ты, теперь закон вышел, если бедный возьмет что-нибудь у богатого, не перечь…

— Батюшки! Эдак война промежду собой будет…

— К тому все идет… Смертоубийство на каждом шагу.

А перед тем, как расходиться по домам, Иван Кузьмич сказал:

— Тут маленькое дельце есть, граждане. Волость приказала какой-то бедный комитет выбирать. Для чего — не знаю… Должно быть, для помощи голодающим, что ли, пес их знает.

Не слушая его, мужики стали расходиться.

— Теперь все голодающие, — раздались голоса, — всем помогать надо. Все бедные. Демьян в газетах пишет, но и он Бедный…

— Работай — и не будешь голодающим и бедным. А лентяям, трутням не напомогаешься.

Иван Кузьмич не унимался:

— Мужики, с меня взыск будет. Назначьте бедный комитет.

— Мы тебе жалованье платим, — сказал Крупнов Онисим, — так зачем еще лишние комитеты. Деньгам ущерб. Ты и будешь комитет, проси прибавки — и делу конец.

— А членами кто станет?

— Все мы — бедняки, все — члены. Записывай все село в бедняки…

Иван Кузьмич обозрел глазами расходящихся, кашлянул и махнул рукой своему секретарю:

— Отписывай в волость, что все мы до единого — беднота… И кроме бедноты никого у нас нету.

Секретарь тут же смастерил протокол:

Увы, это был мираж! Комитет уже организовался, но он находился в «подполье». У Якова Ошкурова собирались украдкой ото всех действительно голодающие, которых в шутку называли тогда за их содружество и общую судьбу «голодным комитетом». В него входили все бобыли, у которых не было ни куска хлеба. Главной их заботой тогда являлось пропитание. Якова на сходке в то время не было, да и всего «голодного комитета».

Вечером этого же дня меня позвали в сад к Якову. За густой стеной малины, тянувшейся вдоль частокола, я увидел всех бедняков нашего села. Они тесным кружком сидели под рябиной и выщелкивали подсолнухи.

Васька Медведчиков, в разодранной гимнастерке, без пояса, сидел на опрокинутой рассохшейся кадке, прислонясь к стволу рябины и махая руками, и кричал:

— Я на войне гнил, а он, Крупнов, мою женку мял, сколь хотел. Я каждый день под смертью ходил, а он за кусок хлеба спрашивал у детной бабы натуру. Все равно день придет, я из него душу выну. До самого края боль подошла, Яков Иваныч. Целехоньки ночи он мне снится, как я из него душу вынимаю.

— Тебя обуздывать надо, — сказал Яков. — Мы не местью дышим. Мы классовой борьбой дышим. Установок ты, Васька, не знаешь… Анархист…

Яков заметил меня и сказал:

— Твой отец Крупнова обожает. К богатеям душой льнет. Но мы тебя знаем, проверили на факте. На тебя надеемся, ты парень задорный и за бедноту горой. Ты будешь за это наш член, наш писарь. А меня председателем выбрали, потому что у этих людей (он указал на собравшихся), чтобы теснить богатеев, все еще духу не хватает, не созрели. Крупнов глянет на них невесело, у них и душа в пятках. А я его прикручу, не ворохнется. Распутина в расход пустили. Керенского сбросили. Николку в ссылку отправили. А Крупнов — птица мельче. Садись и точно пиши, как я тебе продиктую:

Весть о решении «голодающего комитета» стала известна всем на другой день. Яков уехал в волость, а Иван Кузьмич, окруженный народом, насмешливо распространял по улице молву:

— С ума мужик спятил, сам себя выбрал властью, Яков-то. Слышали? Ну, держись, меднобородый, с обществом шутки плохи. Придешь, станешь валяться у нас в ногах — не простим вертопраха, осудим миром на вечное поселение в Сибири, в знакомых ему местах.

Вечером на улице показался Яков, прибывший из волости. Он велел нам следовать за ним. Он шел вдоль улицы быстро, исполненный решимости, и разодранная рубаха на спине его вздувалась пузырем. За ним шагал я с переплетом от брокгаузовского словаря, изображавшего мою папку с бумагами, за мной Васька Медведчиков, за ним — старик Цепилов, и так — целый «хвост» комитетчиков. Бабы из окошек провожали нас удивленными взглядами. Мы остановились у дверей каменного дома Онисима Крупнова. Яков смело загрохал в железную дверь. Из окна высоко над нами высунулось лунообразное лицо хозяина с огромной бородой.

— Что вам надо, беспутные? Как это на глазах у добрых людей не совестно вам хозяев тревожить?

Васька сказал:

— Вытряхивайся!

— Что ты, ополоумел?

— В веру, в бога, в гроб, мать… вытряхивайся!

Крупнов закрыл окно. Мы постояли около часа, ворота во двор не открывались. Тогда мы принялись бить в железную дверь оглоблей. Крупнов и жена его высунулись из окон.

— Вы что? Бандиты?!

— Комитет бедноты. Одну половину дома мы конфискуем для канцелярии, — крикнул Яков снизу. — Пускай нас.

— Я сам — член бедноты, справьтесь у председателя, — ответил Онисим и захлопнул окошко.

Мы принялись грохать ногами в железную дверь, она бешено тряслась и отдавалась звоном на всю улицу. Крупнов не открывал окна. Тогда Яков выделил караул, и мы, сняв с петель ворота, стали сторожить хозяйские двери сеней. К вечеру ему надо было выйти «до ветру», и он сдался. Мы прошли к нему в комнату, оклеенную веселыми обоями, с кроватью, наполненною до потолка подушками, со шкафом, в котором сверкали невиданные нами тарелки. Яков огляделся в новом помещении.

— Изба обрядная, как раз по комитету… Забирай это все свое богачество, — сказал он хозяину.

— Яшка, — сказал Цепилов, — всю жисть, ну-ко ты, семьдесят лет на сапоге валяном проспал… Дай испробовать. Дозволь на подушках поваляться.

— Испробуй, — сказал Яков, — поваляйся.

Старик бросился к подушкам. Гора подушек покачнулась и свалилась на пол. Хозяйка с криком уцепилась одной рукой за подушки, а другой старику за бороду. Старику не жалко было бороды, и он продолжал обеими руками цепляться за пуховую подушку. Он тянул ее из всех сил в одну сторону, а баба в другую. Сатин треснул и мгновенно расползся. Комната наполнилась облаком легчайшего пуха. Яков открыл окно. Пух полетел по улице, как ранний снег, восторгая ребятишек. Хозяйка стала перекидывать остальные подушки на свою половину. Исцарапанный старик простодушно отжимал с бороды своей алую кровь.

— Ладно, — сказал Яков, — семьдесят лет на сапоге спал, так на подушке привыкать поздно. Принимайся за дело: заколачивай двери.

— Нет, не ладно, — сказал Васька, — я потешу свое сердце.

Он стал опрокидывать вещи на половине у Крупнова. Со звоном летела посуда из комода, упал иконостас, трещали этажерки, грохнулись старинные часы с кукушкой. Васька ходил по вещам и топтал их ногами.

— Ты заповеди божьи повторял, а понимал все на свой манер. Сказал сын божий: не убий, значит, бей, не жалей, дери с ближнего шкуру, ближний тебе в ножки поклонится, лишь был бы ты богат. Ежели говорилось в заповеди: люби ближнего — ты гнул его в дугу. А не даст добром — шкуру с живого сдирал. Сказано: словом нечистым не погань рта — пел про родную матушку похабные песни, смешнее будет. Одно слово — растил себе зубы волчьи… Но эти зубы мы сокрушим. Мы все дочиста выколотим.

И он с размаху ударил Онисима по зубам. Мы его с трудом оттащили.

Мы оставили в своей половине стол, стулья и шкаф для бумаг, уступив хозяину всю посуду. Потом заколотили дверь на хозяйскую половину, оставив ход прямо в сени. Из окон был вид поверх домов и садов на всю речную долину — истинное загляденье. Яков полюбовался им и таинственно сказал:

— Одно помните: власть на местах! Шутка ли? Так в волости и сказали.

«Власть на местах» — ох, как чудно прозвучали эти слова! Яков мне показался вместилищем всех политических добродетелей, всех видов доблести и совершенств. Я намалевал дегтем вывеску на строганой доске и повесил ее на высоте нашего окна: «Сельский комитет бедноты».

Бывший богомаз — мастер иконописной мастерской — нарисовал нам на стене женщину с красным флагом — символ свободы — вылитая богородица. Проходящие религиозные жители всегда кланялись ей.

Мы вышли оттуда под вечер. У ворот перегородил нам путь Иван Кузьмич со своей свитой.

— Это что же за разбой, Яков Иваныч?

— Нет… Это, Сенька, как назвать?

— Экспроприация экспроприаторов, — сказал я.

— Вот что это, — сказал Яков. — Это слово новое, но и дело новое, законное дело.

— Как же законное?! — закричал Иван Кузьмич. — Коли исполнитель закона здесь я один? Я! Я! Меня народ выбирал! Я — председатель сельсовета. Представитель советской власти! И никакой эсприации я не признаю…

Он исступленно тыкал себя в грудь щепотью с нюхательным табаком, который облаком вился между двумя сельскими начальниками.

— Ты против закона идешь! — наступал Иван Кузьмич. — Ты хуже Стеньки Разина.

— Ты выше власти хочешь быть, — отвечал Яков Иваныч. — Власть на селе перешла к бедноте.

Они долго перекорялись, и, наконец, Яков приказал мне:

— Сеня, назови ему принцип.

— Власть на местах, — отчеканил я громко, думая поразить собравшихся, но нет, наоборот, только раздразнил.

— Не власть ты, а жулик и самозванец, — сказал Якову Иван Кузьмич и плюнул. — Хозяина в стране нет, вот и мошенничаете, как хотите. Погоди, придет время, подожмешь хвост, когда хозяева объявятся… Господи боже, опять канитель. Надо в волость ехать, все разъяснять.

И вскоре село было потрясено необыкновенной новостью: сам себя выбравший «голодный комитет» оказался законной и настоящей властью. Так развертывались события, со стремительностью стальной пружины.