Золото твоих глаз, небо её кудрей

Действие двадцать девятое. Личарда, или Ненависть убивает, но и спасает

Current mood: ecstatic/enraged

25 декабря 312 года о. Х. Темно (что и неудивительно).

Неизвестная местность на окраине города.

Быть. Быть совершенством. Гением стремительным быть! Запиздатым Гениалиссимусом!

И наслаждаться сим, и утончённо изящкаться, и сладостно жуировать гениальностью сцуко своей! властью своей над словом! над мыслию! над тончайшим напряжением нервов! Ощущать своё величиё! А ещё и давать дрозда как Пушкин в Болдине — ай да сукин, сукин, сукин! — сукин ты сукин сын!

Это, скажем прямо, не цецки-пецки! Это вам не в тапки сцыкнуть, не в крынку бзднуть и не писю чамать на морозе! О нет, нет! Это збс, это зупа, это неебически пленительно и выщщекруклюмисто.

А всего-то и нужно для такого сверхпереживанья — шарик айса. Или два. Хотя в данном конкретном случае их было не менее четырёх.

Пьеро как бы царил среди хрустальной ясности, коей он был повелитель, властелин и отец. Уж пятый час он не мог прийти в себя от восхищенья. Он смаковал явившиеся ему в озарении строки «у всякой птички — свои яички». Он и сам не мог понять, как же это его посетило такое космически-неебическое, не сравнимое ни с чем откровенье. Он пытался хотя бы оценить, что пленительней: бесконечная глубина самой мысли о птичках и яичках или бесконечное совершенство её выражения. Казалось, что одно затмевает другое, но вот что чего — это было постигнуть затруднительно. Ибо каждое припоминание этих волшебных строк рождало в нём взрывы и океаны неистового восторга.

— У всякой птички… — вышёптывал он пересохшими, каменными губами. — У всякой птички… О! О! Свои яички! О! О! Свои! Ааааа! З-загогулина! Яички ведь! У всякой птички! Яички! Яичечки! Они же есть! Яюшки! Бябяшечки! Проституэточки! Абаж… журность-то какая! У! Ы!

Все эти слова горели и играли у него в голове как адовые херувимы, как амбивалентные этуали и гады, как прям просто какие-то блядь козюлечки-симпомпончики. И воспаряли они! И генияли! Вы можете такое себе представить, вообразить? Нет? Нет? Вот и я, и я не могу.

Но всё имеет свой конец и свою цену. Сколько ни пируй духовно, сколько не лови грёзных минут и миновений, рано или поздно подойдёт официант с приторно-вежливой мордой и скажет, что касса закрывается. И протянет счёт. А насчитано там столько, что ой! бздынь! охохонюшки! И ещё десять процентов за обслуживание.

Вот так же кончался и айс в крови Пьеро, унося с собою экстазы и прозрения и оставляя по себе не светлую память, а неминучую тоску — расплату за все восторги.

Сначала поэт ощутил, что стихи-то, конечно, гениальные, но вот слово «всякой» в первой строке — оно не абсолютно-единственное, нет. Можно ж было сказать и «у каждой птички», и хуже не стало бы. Потом он осознал, что рифма «птички — яички» не столь уж оригинальна, а главное — не так семантически нагружена, как ему казалось минуту назад. Потом потускнели и сами яички: они, такие восхитительные, вдруг разочаровали поэта — ибо представляли собой, в сущности, обыкновенные яйца, в которых нет ничего сверхъестественного. Хуже того — ему припомнилась гадкая лошадиная песня про богатырские яйца, которая испоганила навек и изгваздала самый образ яйца, сделала его вульгарным, неизысканным, члявым… Дольше всего продержалось слово «свои», придававшее стиху своеобычность. Но в конце концов померкло и оно. Вместо сверкающего шедевра в голове у Пьеро осталась какая-то кучка сора. И как тут было не зарыдать? Как?

Поплакав и посопливившись, — заодно и умывшись слезами — Пьеро, наконец, продрал глаза и начал думать о том, где он. И что с ним.

Он валялся — иначе и не скажешь — на топчане в какой-то каморке без окон. Потолок был таким низким, что до него можно было легко достать рукой. В углу торчала лампочка, брезгливо освещающая этот грязный куток.

На нём была рубаха до колен, пропахшая потом. Под головой лежал валенок, чем-то набитый для упругости. Из нутра валенка несло как из пепельницы, в которую кто-то помочился.

На полу стояла сковородка с остатками яичницы и валялся кусок хлеба с маслом, на которое налипла пыль. Всё это тоже пованивало, внося свою нотку в общую симфонию унынья и нечистоты.

Пьеро собрался с силами и сел. Вытряхнул из валенка содержимое. Там оказались скомканные бумажки, исписанные его — пьеровым — почерком. Это были черновики какой-то пьесы. В другое время он заинтересовался бы, но в данную минуту он испытывал тотальное разочарование в творчестве вообще. Поэтому он швырнул бумаги на пол и перевернул валенок, в надежде обрести что-нибудь более ценное. Нз недр валенка выпало два сигарных окурка, которые взвоняли как канализационные трубы.

Больше ничего интересного в каморке не было. Маленький шахид решил, что и ему тут тоже делать нечего. Он бы ушёл, но в каморке отсутствовала дверь. Стены оказались неожиданно крепкими. Пьеро чуть не впал в панику, но вовремя почувствовал, что откуда-то сверху дует. Он встал на топчан и обнаружил люк в потолке. Тот на удивление легко открылся, и поэт оказался в каком-то хлеву — а может, в эргастуле.

Первое, что обратило на себя внимание — это заяц.

Спервоначала Пьеро и не узнал серенького своего скакуна. Хотя бы потому, что он был никакой не серенький, а цвета фуксии — то есть ядовито-фиолетовый с багрянцем. К тому же — ухожен, гладкобок. Похоже, кто-то его холил, чистил и за ним приглядывал.

Привязан заяц был к кованому кольцу в стене. Но так, чисто символически, нетолстой верёвкой. Мощный байк порвал бы её, не заметив. Однако он не стремился на волю. Он спокойно лежал у кормушки и что-то жевал.

Пьеро подошёл поближе. Зверь не шелохнулся. Осмелев, Пьеро его потрогал, взъерошил шёрстку. И убедился, что шёрстка у корней серая, так что фуксия — всего лишь краска.

Чтобы окончательно убедиться, что заяц его собственный, Пьеро попытался залезть на него.

Результат был неожиданный и неприятный. Заяц посмотрел на маленького шахида круглыми глазами и сообщил:

— Непонятка четыреста один. Вы не авторизованы. Отойдите от меня. Предупреждение… — тут он выразительно щёлкнул зубами.

Пьеро отпрянул, потом обошёл зверя спереди, чтобы тот не лягнул.

Рядом с кормушкой лежали сумки и седло. В левой сумке была провизия: вяленое мясо, сушёные фиги, хлеб, две бурдючка вина. Также он обнаружил пузырёк с айсом и мешочек с соверенами. Правая была набита дорогим чёрным шоколадом. Одну шоколадку поэт тут же и схомячил: после айса его тянуло на сладкое.

Тут мочевой пузырь напомнил ему, что пора бы это самое. Покрутившись в поисках сортира и не найдя его, маленький шахид осторожно открыл дверь хлева и высунулся наружу.

На улице было темно и накрапывал мелкий дождик. Поле зрения загораживала стена сарая, освещённая подкарнизной лампочкой. Пройдя вдоль стены, Пьеро наткнулся на ангар с двускатной железной крышей. Ворота в ангар были заколочены жердями, на стене огромными буквами написано «сдаётся». Остальное закрывал забор из сетки-рабицы, за которым виднелись какие-то угрюмые лабазы.

Исследовать местность Пьеро не стал, боясь заблудиться. Справив нужду у забора, он поплёлся назад, пытаясь понять, где находится и как он сюда попал. С первым было более-менее понятно: склад или перевалочная база. Судя по всему, закрытая или малоиспользуемая. Очевидно, это была окраина. Оставалось понять, он-то что здесь делает?

Пьеро вернулся в хлев, сел на перевёрнутое корыто и попытался вспомнить хоть что-нибудь. Восемнадцатого декабря, около полуночи, он выпрыгнул в окно и очутился на спину зайца. Потом он куда-то скакал. Несколько раз падал. Потом снова упал и очутился почему-то у Евы Писториус дома. Там была ещё одна поняша, с львиным хвостом. С ними было… было… — тут в голове у него всё заверте… — кажется, ебля. И ёбля тоже была. И какие-то ещё безобразия. Кажется, его укусили за ногу (он покрутил ногой — ничего не болело). Потом он сочинил стихотворение про мышей, исполненное высшего смысла. Потом… потом… потом… упс. Всё остальное куда-то девалось. Всё, что осталось — очень смутное воспоминание о какой-то белой шляпе и слова «ты похож на мудака».

Не найдя ничего полезного внутри себя, Пьеро решил ещё раз поискать вовне. Это имело успех. В углу хлева он обнаружил тугой узел. Его содержимое привело Пьеро в эстетический трепет и интеллектуальное замешательство. Проще говоря, он малёк прихуел.

Там был театральный костюм грибовока: маска с примордием на месте носа, грибовидная шляпа, длинное пальто, тактические рейтузы и башмаки с гамашами. В шляпе лежала металлическая баночка с очень тугой крышкой. К ней прилагалась казённого вида бумажка-инструкция. Из которой Пьеро узнал, что в баночке находится продукция Бибердорфской лаборатории органических соединений под названием «Антидог-спрей». Далее мельчайшими буковками описывался состав зелья^{243}, в котором Пьеро разобрал только слова «перец» и «кал». На обороте сообщалось, что средство призвано отбивать обоняние у хищников, в особенности собачьих основ. В самом низу указывалось, что средство предназначено на экспорт, а его использование в пределах Бибердорфа строго запрещено, ибо оное может воспрепятствовать полицейским мерам по защите установленного порядка.

Кроме этого, в кармане пальто обнаружился пузырёк с жёлтыми шариками. На нём было написано: «Пилюли „Театральные“ баритональные лирические. Для голосовых связок хомосапых. Срок действий 24 ч.»

Всё это, несомненно, что-то значило. Вопрос состоял в том — что именно. Никаких объяснительных записок, инструкций и т. п. узел не содержал.

Пьеро пригорюнился, закручинился. Всё шло к тому, что придётся вспомнить времена, когда он ещё не был творческой личностью. А был, — прости Доче! — удачливым боевиком, убившим много разных существ и оставшимся в живых. В основном — благодаря умению споро и ладно соображать.

Обычно перед ним была задача и требовалось найти решение. Здесь перед ним было решение. Осталось восстановить задачу.

Итак, у него есть некий благодетель, который ему помогает. Непонятно почему. Но в данный момент это выяснить невозможно. Поэтому и думать об этом бесполезно. Далее: благодетель явно стремится к тому, чтобы Пьеро смог бежать из города и достичь Мальвины. Почему — опять же непонятно, но допустим. Он оставил здесь набор вещей. Что с ними нужно сделать?

Первое. Если ему дают маску и одежду — их, понятное дело, нужно надеть. Цель? Очевидно, маскировка. Маскировка от кого?

Полицейские псы, решил Пьеро. Старые недобрые полицейские псы, полагающиеся на зрение, но больше на обоняние. Очевидно, они сторожат путь, а также контролируют ближайшие объезды. Послала их или полиция, или Карабас лично. Может, нанял, а может — как-то договорился. Но сами собаки местные, и как выглядит настоящий грибовик, вряд ли знают: грибовики в этих широтах редкие гости, им тут слишком холодно. Так что маскарад может их обмануть. Эмпатов среди них, видимо, нет — иначе благодетель это предусмотрел бы. Гм, а запах? Карабас наверняка дал им обнюхать его шмотки, оставшиеся в номере. Ах вот для чего спрей! И он же, — догадался Пьеро, — действует на зайца. Что и логично: заяц авторизует владельца и по запаху тоже.

Оставалось всего ничего — понять, где он находится, потом оседлать байк и добраться до дороги, ведущей из города. Там как-нибудь преодолеть или обойти псов, отъехать достаточно далеко, а там уже начать интересоваться у местных, как бы добраться до старой немецкой базы. Кто-нибудь да укажет путь. Вот только у кого спросить, где он сейчас…

Заяц! Пьеро вскочил, не обращая внимания за затёкшие колени.

— Серенький, — он не знал, как обращаться к зайцу, и назвал его как привык, — мы где?

— Триста сорок второй технологический проезд, — ответил заяц. — Пакгауз четырнадцать площадка десять.

— Как отсюда выбраться, знаешь?

— Куда? — не понял заяц.

— За город. По-быстрому.

— Требование четыреста два, — заяц пошевелил раздвоенной губой. — Необходима оплата.

Пьеро почесал за ухом. Потом понял и бросил зайцу в кормушку несколько шоколадок. Заяц их схомячил и коротко сообщил:

— Знаю.

Поэт вздохнул и принялся облачаться в костюм грибовика.

Самым неприятным моментом оказалось использование спрея. Вонял он так, что Пьеро едва не стравил на пол — хорошо хоть было нечем. Зато заяц после этого спокойно дал себя оседлать и навьючить.

Пилюлями баритональными лирическими поэт сначала хотел пренебречь, но потом подумал — а вдруг на месте засады он встретит Напси, который его по голосу-то как раз и знает? И съел на всякий случай сразу две. Результат был далёк от лиризма: голос и вправду понизился, но стал насморочно-сиплым, да ещё и с гунявинкой. Но Пьеро решил, что всё лучше, чем его родной пронзительный фальцет.

Наконец, он задал зайцу корма, дал просраться, сел в седло. И приказал ехать из города прочь.

Через полчаса на пустынной дороге при неверном свете луны и звёзд мчался всадник. Ему бы очень подошёл развевающийся чёрный плащ, но плаща не было. Зато всё остальное наличествовало: из-под заячьих лап взметалась серебряная пыль, хвост его трепетал на ветру, как флажок, а широкополая шляпа придавала ездоку самый залихватский вид.

Один раз Пьеро показалось, что он видит Карабаса-Барабаса, страшно машущего руками. Это оказалось дерево. Пьеро прибавил ходу.

Дождь усиливался. Где-то вдалеке сверкнула тусклая молния. Коротко громыхнуло.

У дорожной развилки заяц внезапно тормознул и сел. Напрасно Что ни делал Пьеро — дёргал за уши, предлагал шоколад, целовал в лобик и даже кланялся в ноги — байк не шевелился. На пинки и щипки он тоже не реагировал. Всё, что их него удалось выжать — так это невнятную фразу «Проблема триста, множество выборов».

Пьеро уселся зайцу под бок и задумался — почему в жизни всё происходит медленно и неправильно? Почему он, такой нежный, должен сидеть и думать об идиотском зайце, который ни с того ни с сего упёрся? Почему герои приключенческих книг удачливы и лихи, одним махом побивают семерых, а самое главное — никогда не попадают в подобные идиотские ситуации? Ну почему, почему вот такое блядство происходит именно с ним?

— Ну вот что тебе надо, чтобы ты побежал? — в полном отчаянии спросил он у зайца.

— Проблема триста, — повторил заяц. — Множество выборов. Недостаточно, — добавил он, подумав.

— Чего недостаточно? Чего? Что тебе блядь раскосоёбило, скобейда ебаническая? — Пьеро дал волю чувствам.

Эмо-поле колыхнулось. Заяц это почувствовал и меленько задрожал.

— Виноват, вашбродь… — пропищал он. — Будьсделано, вашбродь… Вы только скажите, вашбродь, куды бечь…

Тут до Пьеро, наконец, дошло. До сих пор заяц честно ехал из города. Теперь он просто не знал, на какую дорогу свернуть — из города вели обе.

— Ай я мудак, — оценил маленький шахид свои умственные способности, сел в седло и распорядился — «направо».

Через три минуты они попали в засаду.

Сделано всё было грамотно. На крутом повороте заяц притормозил. Тут же с обеих сторон из кустов появились псы с чёрными повязками на правых лапах^{244}.

Это были полицейские. Не какие-нибудь там полухомосапые псовые, годные только для бумажной работы, а настоящие бойцы: огромные, четвероногие, с могучими челюстями. Они перегородили дорогу и синхронно рявкнули. Тут же на их шеях зажглись фонари, лучи их скрестились на заячьей морде.

Напуганный байк прижал уши, и, вместо того, чтобы прыгнуть, тормознул прямо перед ними. Псы не шевельнулись, только шерсть на холках вздыбилась.

Тут в световой треугольник вошёл волк в полицейской кожаной куртке и кепке. На позорной морде его было прямо-таки аршинными буквами написано: «ща у вас у всех будут неприятности».

— Полиция. Ты кто такой и куда едешь? — спросил он Пьеро.

Тот собрался. Интеллигентские ламентации и растерянность куда-то исчезли. Маленький шахид был собран и готов ко всему.

— Сначала представьтесь, офицер, — сказал он. Пилюли на подвели: голос был не только сиплым, но и хриплым, а в целом — совершенно чужим.

— Чё-ё-ё? — ощерился волк. — Ты на кого хвост поднял, плесень подзалупная? Слазь, гнида. Ща мы тебя оформим, такого красивого…

— По закону вы должны представиться, — упёрся Пьеро.

— Закон здесь я! Делай что сказано, ты, блядина конская. Не то я тебе очко порву и рожу обглодаю, фуфел…

Пьеро тем временем сосредоточенно копался у него в голове.

Телепатом Пьеро был слабеньким, второй категории. Но и волк никакой загадки не представлял, нет. Он был прост, незатейлив, и всё-то у него лежало на поверхности. Так что, пока полицай орал и разорялся, маленький шахид уже знал, что фамилия его — Тамбовский, что припахал его Карабас и что он сидит в засаде уже пятые сутки. За это время он уже успел натворить дел. Например, пытался задержать правительственного чиновника на светлом байке, который, как оказалось, вёз важные бумаги. У нескольких купчишек отжал бабосиков. Убил и съел прохожего суслика, только потому, что тот был жирный, мягкий и доверчивый к представителям власти. Также — обчистил, оприходовал и утилизировал какую-то заблудшую овцу^{245}. Угрызений совести по этому поводу он не испытывал — какая совесть у волка? Однако он опасался попасть под политику: власть сменилась, традиции трещали, ломались духовные скрепы, и совершенно непонятно, что будет с полицией. Можно было ожидать какой-нибудь компанейщины… Пьеро он принял за богатенького дурака, над которым можно хорошенько поглумиться, вытрясти из него денег — а может, и байк отжать.

— Все ваши требования и угрозы незаконны и оскорбительны, офицер, — заявил Пьеро самым официальным тоном, какой только мог изобразить. — Я сейчас же направляюсь обратно в город. Я обращусь в наше представительство за защитой от возмутительного преследования.

Тон Пьеро и упоминание какого-то «представительства» волка встревожили.

— Ты доскёшься, дефолтник, — Тамбовский приблизился с угрожающим видом и тут же тормознул: запах спрея ударил по носу.

— Буэээ! Несёт как от помойки! — заявил он. Тем не менее, тон у него стал несколько менее наглый. Пьеро это почувствовал.

— Вам не импонирует мой естественный аромат? — завернул он фразочку. — Это ваши проблемы, это не мои проблемы.

— А ты ваще кто по основе и по жизни? — почти вежливо спросил Тамбовский.

— Я грибовик, — Пьеро напыжился, — вида Lycoperdon giganteum, негоциант. Насколько мне известно, ни то, ни другое не является в вашем домене преступлением?

— Ебать ты грамотный, — огорчился волчара. — Ликопердон блядь на мою голову тут взялся… Что ж с тобой делать, ликопердоном?.. Дочь твою Мать во все дыры, скобейда жопеногая! Ну ты, там, как тебя, блядь… тебе говорю, идь сюды… — крикнул он куда-то в темноту,

Из мокрых кустов вылез, зевая и отряхиваясь, ни кто иной как Напсибыпытретень.

Пьеро не очень удивился. Похоже, именно эта дорога вела в нужном направлении — так что сюда стянули лучшие силы. То есть тех, кто знал Пьеро лично. Вероятно, на соседней дороге тоже была засада, только там сидел Арлекин.

Напси тем временем приблизился, втянул воздух в ноздрю, отпрянул.

— Что? — недовольно прикрикнул Тамбовский. — Он?

— Ыгх, — пёсик прокашлялся. — Мерзотина.

— Сам чую, что мерзотина, — пробурчал волк. — Это он или кто?

— Я требую немедленно прекратить всё это, — сказал Пьеро.

Пёсик приподнял ухо, прислушался.

— Гм, — сказал он. — Голос не его, точно. А вот слова… не знаю, не знаю…

— Да хули ты тут! — рявкнул волк. — Он или не он? Если облажаешься, я тебя выебу и высушу.

— Тогда не он, — сказал Напси без уверенности.

— А если мы его упустим, я тебя выебу, высушу, замочу и опять выебу, — серьёзно пообещал волчара.

— Тогда смотреть надо, — задумчиво сказал Напси.

— Подай назад, — скомандовал маленький шахид зайцу. Тот послушно попятился.

— Если вы немедленно не прекратите это вздорное и наглое посягательство на моё достоинство, — сказал Пьеро, — я начну дело против полицейского произвола. Надеюсь, в Директории существует правосудие.

Тамбовский вспомнил про смену власти и неизбежную компанейщину. К тому же странный тип был непохож на того, кого описывал Карабас. Вёл он себя не как затравленный беглец, а с достоинством. При этом лично Тамбовского не оскорблял, знал границы. Тамбовский решил поискать добычу попроще.

Напси, напротив, горел желанием выслужиться. Карабас ему что-то оплатил (что именно, Пьеро не разобрал), и пёсику очень хотелось доказать свою полезность. Пьеро ему было немного жаль, однако он искренне не понимал, зачем тот предал такого сильного, доброго и щедрого хозяина, как Карабас-Барабас. Про себя он решил, что его старый знакомец и раньше-то был слабоват головёнкой, а ныне и вовсе кукукнулся. Так что он искренне хотел поймать Пиэрия Эагрида и сдать его на руки шефу.

Но сейчас Напси был сбит с толку вонючим спреем. Что до новообретённого зрения, оно не помогало и даже мешало: во-первых, было темно, во-вторых, Пьеро он никогда в жизни не видел.

— Пропустите меня, офицер — или я еду в Директорию и подаю жалобу, — повторил Пьеро. — У меня мало времени.

Тамбовский с таким видом, будто делает величайшее одолжение, махнул псам и они раздвинулись.

— Хуй с тобой. Езжай, — сказал он.

За эти мгновения Пьеро успел расслабиться. Тут же из глубин души вырвалось забившееся туда со страха творческое начало. И вцепилось в последнее услышанное слово.

— Давай езжай, скорей езжай, в дожди, в неурожай, езжай, от ужаса визжа, но всё-таки езжай… — пробормотал Пьеро, устраиваясь в седле поудобнее.

На беду, Напси услышал.

— Он!!! — внезапно заорал пёсик. — Стишки! Стиль его!

— Взять! — рявкнул Тамбовский.

Псы прыгнули. Не успел Пьеро дёрнуться, как его ноги с обеих сторон прихватили страшные челюсти, готовые сомкнуться на лодыжках.

Несчастный поэт замер. Он прекрасно понимал, что он потерял в этот миг — и что его теперь ждёт. Сейчас его стащат с байка. Отпиздят на всякий случай, свяжут, заставят идти пешком. Приведут в Директорию. Отдадут Карабасу. Который сделает из него… лучше не думать, что. И Мальвина, Мальвина, она даже слезинки не прольёт — потому что злой Карабас убьёт её, убьёт, а виной всему Напси, литературовед блядь нахуй…

Поэт посмотрел на пёсика, радостно виляющего хвостом, и ощутил обжигающе-острую ненависть. У него аж руки зачесались — добраться до тела Напси, раздавить яйца, разорвать брюхо, вырвать потроха, воткнуть обломки рёбер в лёгкие, сломать позвоночник… всё, всё с ним сделать, с этой тварью, тварью, ненавистной, мерзкой, подлой, предательской тварью…

— Н-напсибыпытртень, — он процедил это имя сквозь зубы, как грязнейшую брань. — ТЫ! ТЫ ВО ВСЁМ ВИНОВАТ! — завизжал он фальцетом, срывая голос.

Челюсти на ногах внезапно разжались. Пьеро не успел удивиться, как оба пса прыгнули на ошалевшего Напси. Наверное, они бы его растерзали вмиг, если б не Тамбовский, который набросился на пёсика раньше.

Напси страшно заорал — ему что-то оторвали.

Седло под Пьеро дёрнулось: байк полез в кучу, щёлкая зубами. И ему тоже захотелось кусочка напсибыпытритеньего тела.

Тут до маленького шахида, наконец, дошло, что его врагов накрыло эмо-полем. И надо пользоваться моментом.

— Гони вперёд!!! — заорал он зайцу прямо в ухо.

Охуевший от накатившего адреналина заяц прыгнул с места, перелетев захлёбывающихся псов, и понёсся по дороге, как наскипидаренный. Пьеро чудом не выпал из седла.

Ещё несколько секунд Тамбовский и собаки рвали Напси на части. Потом их отпустило. Ещё секунд пять-шесть потребовалось на то, чтобы очухаться и прийти в себя.

— Еба-а-ать, — только и сказал волк, глядя на то, что осталось от несчастного пёсика.

А осталось от него, в сущности говоря, немногое: тушка с вырванным боком, обломок хвоста и отдельно валяющаяся голова с распластанными в грязи ушами. Маленький глазик в ноздре смотрел куда-то в тёмные, хмурые небеса. А на самом деле — ни на что не смотрел и ничего не видел.

Будь на месте следователя Тамбовского какое-нибудь культурное, утончённое существо, — ну вот хотя бы вы, батенька, любезный мой читатель! — что бы оно ощутило? О, всенепременно оно б скорбнуло о том, как трагична эта нелепая смерть. Напси был оригинальной и симпатичной личностью, так и не раскрывшей своего потенциала, жизненного и сюжетного. И в самом деле: во что бы он превратился под пером более оборотистого автора? Поднялся бы образ его до весёлого и мудрого Санчо Пансы, или хотя бы до шрековского осла? А может, развился бы в трагического героя, в Личарду Верного — или, напротив того, в мазепу, иуду? И во скольких сценах мог бы он ещё сыграть свою маленькую, но такую выразительную роль?

Но увы! — увы-увы! -

— все эти возможности были загублены на самом корню -

— а что же наш Пьеро?

А наш Пьеро уже где-то там — далеко за поворотом.

Перед ним простиралась дорога. Когда-то он, Пьеро, тащился по ней вместе с Карабасом и прочими — по нейтралке, через земли поняш, через крестьянские края — целых два месяца. Правда, половину этого срока заняло пребывание в Вондерленде, а остальное было пройдено черепашьим ползаньем среди полей, пока Карабас разбирался в своих чувствах к Еве Писториус. Зато теперь у Пьеро был великолепный байк, полная сумка шоколада и непоколебимая решимость спасти возлюбленную.

Он лихо свистнул и понёсся cтрелой.