День рождения

12

В тот день, как и каждым утром, на краю прозрачного неба появилось солнце, теплое и ясное. Распространяя терпкий запах, медленно нагревался асфальт. Отсветы зелени сверкали в витринах, отражались в начищенных дверных ручках. У биржи труда с самого утра толпились безработные. Служащие спешили в банки, в магазины, в министерства. По улицам временной столицы уже неслись лимузины, солидные, прилично одетые дельцы сидели в них.

Все еще говорили о падении Парижа. Слыханное ли дело — взять такой город без единого выстрела? А ведь случилось то, чего никто не ожидал: Париж был сдан просто, без шума, — и это казалось особенно странным. Стало ясно, что закончилось еще одно действие европейской трагедии, что события сделали еще один шаг вперед, к неведомому будущему.

За утренним кофе Пятрас Карейва просмотрел газету. Сквозь окна столовой глядело теплое солнце, сверкали рамы картин, а за стеклом буфета матово поблескивали японские чашки. Пятрас был один — на днях он проводил Марту на вокзал, пообещав ей приехать в Палангу несколько позже. Как всегда утром, он чувствовал себя бодро. Он видел улыбающееся, немного смущенное лицо Марты под широкополой белой шляпой. Она была какая-то легкая, в зеленом полотняном платье. Когда они шли к вагону, в широкое окно автомотрисы Пятрас заметил этого племянника министра — как его? — кажется, Вирпша или что-то в этом духе… Он, развалясь, сидел у окна и читал газету, в светлом костюме, весь какой-то прилизанный, и Пятрас Карейва почувствовал к нему внезапную ненависть. Ему показалось, что Вирпша прекрасно видел и его и Марту. Марта, несомненно, тоже заметила Вирпшу, но Пятрасу не сказала ни слова, только, кажется, покраснела. Что это? Она радуется, увидев этого хлыща? А может, это просто болезненная подозрительность, присущая всем влюбленным? Пятрас проводил Марту в купе и обрадовался, что Вирпши здесь нет. Он положил в сетку ее большую сумку, убедившись, что жене тут будет удобно, еще поговорил с ней; потом они поцеловались, и он вышел. Уже на перроне Пятрас увидел ее в окне — она махала белым кружевным платком и нежно улыбалась.

Кажется, не произошло ничего особенного, и все-таки Пятраса грызло беспокойство. Ночью, в кровати, он ощутил одиночество, ему показалось, что он забыт и покинут. Неужели?.. Нет, он не мог даже подумать, что Марта… Нет, нет, это никак невозможно! И все-таки… И все-таки ему было противно, словно его оплевали. Они едут вместе, Вирпша, конечно, не будет один сидеть всю дорогу, они там любезничают, а он… Кто знает, может, они заранее условились: ведь Марта вначале говорила, что хочет подождать, пока Пятрас сможет с ней поехать, а тут взяла и уехала.

И Пятрасу, еще минуту назад бодрому и жизнерадостному, вдруг снова показалось, что квартира пуста, пуст и весь Каунас, вся его жизнь. Он разрезал свежую, ароматную булочку, намазал половинки маслом и откусил, но булочка потеряла вкус.

Затрещал телефон. Борхерт просил шефа срочно прибыть в контору. Никогда прежде он не звонил так рано. «Что это значит? — подумал Пятрас, и лоб его покрылся испариной. — Что бы это могло быть? Недоразумение или неприятности? Голос Борхерта звучал непривычно взволнованно, это было заметно даже по телефону. Борхерт говорил как-то быстро и нервно.

Не допив кофе, Пятрас встал из-за стола, спустился вниз — машина уже ждала у двери — и уехал в контору.

Проходя через канцелярию, Пятрас увидел вое те же лица, как и каждый день. Машинистки и бухгалтер сидели на своих местах, они вежливо поздоровались с шефом. Рекламы автомобилей на стенах, освещенные солнцем, сверкали яркими красками. Дверь закрылась за Пятрасом. Борхерт поднялся, окаменел в ожидании. Пятрас увидел, что он взволнован больше обычного.

— Господин Борхерт?

— Позволите сесть?

— Прошу. В чем же дело?..

Пятрас сел за блестящий стол, заваленный автомобильными проспектами и бланками договоров. Зажужжал вентилятор — день обещал быть жарким. Оконные рамы черными продолговатыми пятнами лежали на сверкающем паркете. На столе блестела металлическая чернильница.

Борхерт сел против Пятраса Карейвы, тщедушный, сморщенный. Казалось, его голова еще уменьшилась, шея в старомодном гуттаперчевом воротнике еще больше вытянулась. Он мигал веками покрасневших глаз и, как видно, действительно был очень взволнован.

— Вам известно, шеф, что сегодня в Каунасе будут большевики?

— Откуда вы это взяли?

— У меня точные сведения.

Зазвенел телефон. Пятрас Карейва поднял трубку. Бешено заколотилось сердце. Да, да, этого надо было ожидать… Стены комнаты зашатались, под потолком головокружительно вращалась люстра.

— Слыхал новость? — услышал он голос Антанаса Швитриса и чуть было не швырнул трубку, но сдержался. — А я не говорил? — кричал Швитрис. — Только наши олухи ничего не чуяли, хоть и слепому было ясно, что так будет. Говорил же я, помнишь?.. Что собираюсь делать? У меня свой планчик, и скажу — довольно реальный планчик. Вот дождались-то, милейший! Услышал — все блохи со страху передохли. Хочешь не хочешь, а запоешь: «Отречемся от старого мира…» Ничего не попишешь, подъезжаю на машине к твоей конторе. Один в поле не воин…

Пятрас нервно бросил трубку. Швитриса видеть ему сейчас не хотелось, но тот все равно припрется. А Борхерт, сидел за столом, его лицо осунулось, почернело, как Земля, — казалось, полгода пролежал в больнице.

— Шеф, мы должны решать быстро. Я уже посмотрел некоторые папки — все, что так или иначе компрометирует нашу контору, надо немедленно сжечь. Не будете ли добры открыть сейф?

— Зачем? Там ничего нет. И вообще — я не понимаю…

— Вам так только кажется. Как будто не ясно, что они могут придраться к самым невинным вещам… У меня есть указания от господина секретаря…

Пятрас поморщился. Снова секретарь… Он следит за каждым его шагом. И все делает через этого ненавистного Борхерта. Дает указания! Кто, в конце концов, здесь начальник — он или секретарь?

— Должен вам сказать, — Борхерт говорил тихо, проверив, плотно ли закрыта дверь, — служащие нашей конторы — верные люди. Они выполняли мои распоряжения. Но никто не может поручиться, что в гараже нет еще таких… таких, как Гедрюс… Помните? Они первые пойдут против нас.

— Откуда и что они могут знать?! — воскликнул Пятрас. — Они ничего не знают! И вы ничего не знаете.

Борхерт помолчал. На его лице появилось нечто вроде улыбки, бледной, болезненной и в то же время хитрой.

— Я все знаю, господин Карейва, — он впервые обратился к своему шефу по фамилии, и это прозвучало необычно. — В этой конторе для меня нет секретов. И я настаиваю, чтобы вы позволили мне проверить и уничтожить то, что сочту нужным. Мы стоим перед лицом важных перемен. Лучше, так сказать, прибрать все вовремя, чтобы потом не было поздно.

— Делайте как хотите, в конце концов, — махнул рукой Пятрас и подвинул к нему ключ от сейфа.

В контору влетел Антанас Швитрис. Он был не брит, синий потрепанный костюм его лоснился, штаны были коротковаты. На вид — средний служащий, любитель поесть, выпить и вдоволь поспать. Пятрас Карейва обычно избегал встреч с ним: подаешь ему руку — и кажется, что прикасаешься к чему-то грязному, отвратительному.

Борхерт незаметно выскользнул из кабинета.

— Прощай, цветочек мой любимый! — речитативом запел Швитрис, расставив руки и направляясь к столу, из-за которого поднялся Пятрас Карейва. — Покидаю родную страну… Пришел попрощаться, — вдруг серьезно и печально сказал он.

Он упал на стул, на котором недавно сидел Борхерт.

— Что ты, с ума сошел? Куда едешь? — спросил Пятрас.

— Куда птицы осенью летят — в теплые страны. Может, в Швейцарию, может, в Италию, а может, и за моря-океаны… — ответил Антанас Швитрис, и на его невыспавшемся лице отразился испуг, который он тщетно пытался скрыть шутовскими выходками. — Слава богу, денежки мои там, где им и следует быть. Главное — вовремя обернулись, вот приехал сказать тебе спасибо: министр финансов мне здорово помог. Лови теперь ветер в поле — не поймаешь.

— Кто же тебя ловит?

— Кто ловит? — Швитрис попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкая, неудачная. — Скоро начнут. Будь покоен. Не только меня, тебя тоже. Коммунисты! Ты понимаешь, кто такие коммунисты? Вот выйдут из тюрем — за одну ночь вырежут пол-Каунаса. Будь покоен, они уж сведут счеты. Мы же для них эксплуататоры, кровопийцы. Поместье вот жалко — массу денег ухлопал, но что поделаешь, все погибло, придется оставить землю пролетариату — пусть пашут, сеют и меня добрым словом поминают. А я и за границей не пропаду. Надо брать пример с вождя нации и его родственничков — их денежки давно в заграничные банки уплыли. Ты не думай, что они сложа руки сидят, вроде тебя! Если еще не уехали, то уже вещички укладывают.

— Что ты? Что ты болтаешь? — не поверил Пятрас. — К чему эта паника? Да и вообще — непроверенные данные…

— Дай боже, чтобы непроверенные! Очень хорошо проверенные! — ответил Антанас Швитрис. — Заходил в два министерства. Министры еще сидят на местах, но — паника… Сторожа и регистраторы шьют красные флаги. Паника, я тебе говорю!

— Ну и что? Нам тоже поддаваться панике?

— Тут уж, брат, все от нервов зависит. Если б я, например, поддался панике, меня бы здесь уже не было. А я как ни в чем не бывало сижу и с тобой беседую. Никакой паники, как видишь. Ну, мне пора, дорогой, а то скоро такое начнется… Мне бы хоть до Вилкавишкиса добраться. Паспорт в кармане, все в порядке, можно ехать. А тебе большое спасибо, в беде не забуду, смогу — помогу. Теперь, брат, дай мордаху — мой шофер беспокоится, не хочет ехать, боюсь, не удрал бы.

Антанас Швитрис небритым, колючим подбородком ткнулся в лицо Пятрасу Карейве. От нежданного гостя пахнуло крепким пивом. Хлопнула дверь, на улице завыла машина — Антанас Швитрис покинул родину.

«Крысы бегут с тонущего корабля», — подумал Пятрас.

«Но что я? Что мне делать? — думал он, беспокойно шагая по своему кабинету. — Бежать? Оставить все — контору, жену, умирающего отца? Заграничный паспорт и визы еще можно устроить, есть друзья и знакомые… Уехать можно на любой машине, стоящей в гараже… Нет, нет!» — Он не мог решиться сразу, хотя ему становилось все страшнее.

Он заказал телефонный разговор с Палангой. Надо посоветоваться с женой, надо ее проинформировать.

Соединили очень быстро.

Да, она только что встала. Погода в Паланге прекрасная. Вчера долго загорала и сегодня боится, не поднялась ли температура. «Когда тебя ждать, Петрюкас? Почему у тебя такой странный голос? Вернуться в Каунас? Что ты говоришь! Ведь сейчас самый сезон. В Паланге людей полным-полно… Да, да, много знакомых». Она как раз собиралась идти завтракать, а потом — на пляж. Ей так идет пляжный костюм! Прямо замечательно! Коммунисты? А ну их! Она их совсем-совсем не боится. Вернуться в Каунас? Боже мой, зачем спешить? Нет, нет, она не согласна. Пусть он быстрее уходит в отпуск и приезжает к ней. Она так по нему соскучилась! «Да, Пети, я так по тебе скучаю!»

Нет, она совсем не поняла серьезности положения. Пятрас думал, что она испугается, сама предложит вернуться в Каунас, а ей, как видно, все равно. Мир идет кувырком, а она занята пляжными костюмами. «Что ж, может, оно и лучше, — подумал Пятрас, — стенку головой не прошибешь… Может, оно и лучше…»

Борхерт снова проскользнул в кабинет, открыл сейф и стал выкладывать на стул папки.

— Знаете, шеф, здесь немало нежелательных материалов. Пока что они могли лежать спокойно, а теперь надо все просмотреть, проверить… Господин секретарь мне прямо-таки настойчиво советовал…

Снова этот секретарь… С ума можно сойти! Бес попутал с ним связаться! Но теперь уже поздно: если что, еще придется обращаться к нему за помощью. Кто знает, как обернется дело…

— А в городе, знаете ли, неспокойно, — сказал Борхерт, не дождавшись ответа шефа. — Большевики, конечно, сразу голову поднимут. Всего можно ожидать. В эти дни нужна большая осторожность.

Борхерт все еще разбирал дела, листал их маленькими ручками, рассматривал, поднимая близко к глазам, подозрительные документы вынимал и откладывал в отдельную кучку.

— Деловые люди объяты паникой. Одни ломятся в банки, другие торопятся уехать, — как будто самому себе, продолжал Борхерт.

— Каждый спасается, как умеет, — сказал Карейва тоже словно про себя. — Скажите откровенно, господин Борхерт: вы этого ждали?

Борхерт долго рассматривал какую-то бумажку в деле, наверное читал ее, потом отложил на стул и только тогда, подняв маленькое, невзрачное лицо с белесыми глазами, ответил:

— Чего я ждал? Если хотите, буду откровенен. Я ждал того же, кого и вы, — Гитлера.

Пятрас остановился посреди кабинета. Он смотрел в трусливые и хитроватые глаза Борхерта. «Как он смеет! — думал Пятрас. — Как эта сволочь смеет не только так говорить, но даже подумать! Давно пора взять его за шиворот и так спустить с лестницы, чтобы костей не собрал!»

Но Пятрас взял себя в руки. В бешенстве он сжал кулаки в карманах брюк и еще быстрее заходил по кабинету.

— Как будто вы не видели, шеф, что здесь происходило? Вы думаете — ужас что натворили, посылая изредка господину Шмидту данные, которые, в сущности, выеденного яйца не стоят? Теперь я вам могу сказать: свои люди у нас были в самой верхушке каунасского правительства. Откровенно говоря, даже там, где вам и не снилось. Потому вы могли делать свое дело совершенно спокойно: даже узнав о вас, каждый из них молчал бы как рыба. Не будем упоминать имен, но знать этот факт следует. Если люди работали на рейх, то, я думаю, они делали и определенные выводы. Они симпатизировали фюреру, они его ждали.

Только теперь Пятрас Карейва окончательно понял, что доведенная до конца мысль Борхерта не оставляет путей для отступления. Откровенно говоря, он просто шпион, он работал на Германию и не мог теперь не понять всех вытекающих из этого логических выводов. Хотел он этого или не хотел, но он работал на то, чтобы Литва в конце концов очутилась под властью Гитлера.

Он чувствовал себя прижатым к стенке. Дальше слушать рассуждения Борхерта становилось невмоготу, Пятрас вышел на улицу.

На Лайсвес-аллее все было по-прежнему. Проходя мимо городского сада, Пятрас, как и каждый день, увидел в кафе на свежем воздухе нарядных дам и элегантных мужчин, пьющих оранжад под пестрыми, похожими на мухоморы зонтами. На улицах спокойно стояли рослые, упитанные полицейские, — казалось, они еще сто лет готовы защищать установленный порядок и резиновой дубинкой бить по голове каждого, кто попытается сказать хоть слово против властей. И все же что-то было не так. Пятрас заметил, что в магазинах хорошо одетые люди покупают все, что попало, — английское сукно, шелк, туфли, масло, сахар. Они вбегали в магазины целыми семьями — одни покупали, другие выносили и сваливали покупки в стоящие у тротуара машины.

«Надеются обеспечить себя на всю жизнь, — с непонятной самому себе иронией подумал Пятрас. — Так сказать, вкладывают лишние капиталы».

Из конфекциона «Орфа» выбежала семья Далбы-Далбайтиса. Первым сын-гимназист выволок большой узел, за ним вышла его приятная мама, тоже навьюченная узлами, а последним нерешительно шагал полковник Далба-Далбайтис, бледный и усталый, в штатском. Он нес четыре больших продолговатых пакета.

— Господи Иисусе! — застонала госпожа Далбайтене, первая заметив Пятраса и протягивая ему руку. — Господин Карейва! Ну как поживаете, как поживаете? Ужасное время, господин Карейва! Ужасное! Что вы скажете? И знаете, как нарочно, сегодня ночью мне приснился такой страшный сон: будто лежу, глаза открыты, а знаю, что сплю, и в меня бандит целится из револьвера. Глаза вот такие, ужасные… Потом выстрел! Проснулась, мужу сказала — тот только засмеялся. А видите, вот и выстрелило известие. Что же будет, господин Карейва, скажите, что будет?

— А что может быть? Будет новая власть.

— Но ведь они нас зарежут, господин Карейва! — оглядевшись по сторонам, зашептала Далбайтене. — Вот я и говорю мужу — зарежут. Господи, господи, куда идти, кого спрашивать? Ужасно, ужас! Говорят, они вот-вот будут в Каунасе.

— Не болтала бы лучше! — серьезно сказал полковник Далба-Далбайтис. — Что бы там ни было, а придется найти с ними общий язык.

— Господи! Общий язык — с большевиками! С ума ты сошел, что ли? Господин Карейва, вы только подумайте: общий язык! Ведь они сразу дом отберут, вышвырнут на улицу. А он, видите ли, общий язык думает найти!

— Ваш муж вышел в отставку? — спросил Пятрас, как будто только теперь заметив штатское платье полковника Далбы-Далбайтиса, и насмешливо оглядел его с головы до ног.

— Куда там в отставку! — хмуро ответил сам полковник. — Подумал, знаете: в такой день лучше, чтобы меньше народу тебя узнавало.

— А кто будет родину защищать? — на Пятраса почему-то нашло желание поиздеваться.

— Кто там ее будет защищать? Миром обойдется. И чего тут кровь проливать! Маленькому народу лучше со всеми подобру быть. Я всегда такого мнения придерживался. Пусть говорят что хотят, а я думаю — общий язык найти всегда сумеем.

— Помолчал бы лучше! — не успокаивалась госпожа Далбайтене. — Стыдно так говорить, патриот! А вы, господин Карейва, поспешите, так все покупают, так покупают — смотреть страшно! И мы вот немножко накупили. Все на черный день. Я говорю — и масла с десяток килограммов засолим, и сала купим. Кто может знать, придут — так ничего не останется… Уже теперь лавочники прячут — не очень хотят давать. Ну, прощайте, господин Карейва! Привет жене! Такая, знаете ли, милая, такая милая! Страшное время, господин Карейва!

— Прикусила бы лучше язык. — забормотал муж, прощаясь с Пятрасом Карейвой.

Семейка забралась в машину и покатила в продовольственный магазин.

«Вот наши патриоты, — сказал про себя Пятрас Карейва. — Полковник шляется по магазинам. Хорошо понимает свой долг, ничего не скажешь! Одни бегут, другие думают приспособиться. А Литва? Пропади пропадом, чтобы только шкура была цела! Ну, а я? Как будто я другой? Конечно, я — это я, но что делают в правительстве? Неужели они не готовят отпор? Только кто будет бороться? Во всяком случае, не Далба-Далбайтис. И не я. А ведь кругом, на улицах, честно говоря, видны и веселые лица. Наверное, так и ждут, когда можно будет грабить! Оборванцы! Новой власти ждут, потому и веселятся!» — с презрением и бешенством подумал Пятрас.

В переулках, как ни в чем не бывало, все еще стояли полицейские.

На углу улицы Мицкевича появилась группа людей. Они шагали по самой середине Лайсвес-аллеи. По поношенной одежде, по ситцевым платьям можно было понять, что они вышли из каких-то мастерских. Пятрас еще никогда не видел в одном месте так много их — разве вот у советского полпредства, когда вернули Вильнюс. Отряд очень быстро рос. Когда они повернули на улицу Мицкевича, к каторжной тюрьме, над головами их взвилось красное знамя. Это было так необычно здесь, в центре города, что прохожие остановились как вкопанные. Одни присоединялись к идущим, другие пожимали плечами и с любопытством смотрели с тротуаров.

В первых рядах демонстрантов нестройно зазвучали слова «Интернационала». Их подхватили в задних рядах, где на коротких палках развевалось еще несколько маленьких красных флажков. Толпа была уже недалеко от тюрьмы, когда Пятрас, к величайшему своему удивлению, увидел сестру. Эляна, конечно, выделялась в толпе — сразу было видно, что она не работница. В легком цветастом платье, с непокрытой головой, губы крепко сжаты, лицо возбуждено. «Что ей здесь нужно?» — подумал он. И чуть не бросился с лестницы Офицерского собрания — схватить ее за руку, повести за угол, где никто не видит, и отшлепать хорошенько, как бывало в детстве. Рядом с ней шагала другая женщина, выше ее, темноволосая, в костюме, тоже интеллигентка.

Но порядок еще существовал! Полиция встретила толпу у перекрестка улиц Мицкевича и Кястутиса. В лучах солнца ослепительно сверкнули обнаженные сабли. Вздыбился и громко заржал гнедой конь под начальником участка. Полицейские орудовали в толпе резиновыми дубинками.

— Выпустите политзаключенных! Выпустите политзаключенных! — кричали в толпе.

После первых же выстрелов толпа бросилась назад. Через несколько минут толпу, прорвавшуюся почти к самым воротам тюрьмы, заставили отступить На асфальте лежало красное знамя, женский платок, дырявый ботинок рабочего.

Кто-то снова вскинул вверх знамя. Раненых уволокла полиция, за остальными демонстрантами гнались конные. Рабочие в беспорядке пробивались мимо здания Офицерского собрания во дворы, на Лайсвес-аллею. Стоявшие на лестнице дамы, расхрабрившись после решительных действий полиции, истерически завизжали:

— Большевики! Большевики! В тюрьму их!

Пятрас стоял, прислонившись к колонне. Злым, насмешливым взглядом он смотрел на толпу, отступающую перед натиском полицейского резерва. О чем он думал? Трудно сказать. Наверное, в первый раз в жизни он всей душой почувствовал, что старый мир, в котором он до сих пор жил, рушится, и если сегодня полицейским еще удалось разогнать рабочих, то завтра они пройдут по этой же улице победителями. Вдруг глаза его встретились со взглядом сестры. Эляна шла по тротуару. Пятрас посмотрел прямо в ее глаза, и были в этом взгляде вся его ненависть к тому, что происходило, все страдание долгих дней, когда он бессмысленно ждал развязки, все предчувствие собственной обреченности. Взгляды скрестились только на мгновение, но он увидел в глазах сестры презрение к нему и ко всему тому миру, в котором он жил. Эляна прошла под самой лестницей, и тут Пятрас увидел, что узкая струйка течет по ее виску. Ему захотелось взять сестру под руку, платком утереть ее окровавленное лицо. Неужели это она, наша маленькая Элянуте? Куда она идет? Что ей здесь нужно? Но ноги его словно приросли к гранитным ступеням Собрания, а она прошла, даже не кивнув ему.

Давно кончилось обеденное время, но Пятрас не спешил есть. Он перекусил в обыкновенной столовой, где, обсуждая события дня, за столиками толпились мелкие чиновники, шоферы, студенты, — некоторые, уже совсем не стесняясь, откровенно издевались над Сметоной, его министрами, «буржуями». Шли слухи, что Красная Армия скоро будет в Каунасе.

…Июньский день был на редкость хорош. Под вечер на улицах появлялось все больше и больше людей. Девушки в лучших платьях, парни в праздничных костюмах разгуливали по Лайсвес-аллее. Няни катали в колясках детей. Солнце уже не припекало, и деревья очнулись после дневной жары. Даже в центр города проникало прохладное дыхание Немана.

В такой вечер в Каунасе появились первые советские танки.

Они ехали по улицам медленно, один за другим, очень большие. Из открытых люков смотрели советские танкисты в кожаных шлемах. Их покрывала дорожная пыль, и только глаза сверкали на коричневых, опаленных солнцем лицах. Танки грохотали по асфальту улиц. Издали казалось, что идет непрерывная гроза. По улицам плыл запах бензина.

Таких больших танков каунасцы еще никогда не видели. По шоссе через Верхнюю Фреду и даже по городу иногда мчались танкетки, особенно когда назревала забастовка или рабочие демонстрации. Но то были игрушки по сравнению с этими стальными громадами.

Как только танки остановились в тени собора, их со всех сторон окружила большая толпа. Танкисты стояли в своих машинах и отдавали честь собравшимся или просто махали руками.

— Привет рабочим Литвы от бойцов Красной Армии! — вдруг крикнул один танкист.

— Валио Красной Армии!

— Валио Советскому Союзу!

— Да здравствует партия большевиков!

— Валио Сталину! — звенела площадь, и крик катился по соседним улицам.

В толпе Пятрас снова увидел сестру. Она стояла недалеко от танка. Голова была обвязана белым платком, на виске алело небольшое пятно. Теперь Эляна вся раскраснелась, ее глаза сверкали, как никогда, и она, зачерпнув кружкой воды из ведра, которое держала женщина в темном платке, подала напиться танкисту. Танкист выпил до дна и, наверное, попросил еще, потому что Пятрас видел, как Эляна, улыбаясь и что-то говоря, во второй раз подняла к нему кружку. Напившись, танкист тыльной стороной ладони вытер губы, и Пятрас услышал, как он сказал:

— Спасибо, девушка!

Теперь Пятрасу было все равно.

Пятрас почувствовал еще большее презрение к сестре: «Ага, пытаешься корчить пролетарку? Что ж, бог в помощь!» Он отвернулся и пошел обратно по Лайсвес-аллее.

Но от событий никуда нельзя было спрятаться.

Проходя мимо Банка кооперации, Пятрас заметил, как со второго этажа упал на тротуар портрет. Звякнуло стекло, раскололась рама, и Пятрас увидел на земле лицо того человека, который долгие годы правил Литвой, портрет которого обязательно висел в каждом учреждении, в школе, в квартире каждого патриота. Теперь толпа шагала по нему, как по ненужному хламу. «Да, — подумал Карейва, — настало время, когда будет растоптано все, что для нас свято». Когда-то он был офицером. Увидев оскорбление главы государства, он должен выхватить саблю или револьвер и наказать нахала. Но теперь… Ведь эти толпы людей, которые все смелее выходят из переулков, приветствуя армию той страны, — это самое большое оскорбление каждому, кто создавал и поддерживал порядок, существовавший свыше двадцати лет, порядок, который боролся со всем, что только шло с востока. И Пятрас понял свое бессилие, бессилие всего строя, который он поддерживал. Этот строй уходил из жизни, сжав в карманах кулаки. Он даже не смел эти кулаки показывать.

Полицейские стояли на углах. Только теперь они уже не останавливали толпу, не размахивали резиновыми дубинками — стояли спокойно, ожидая приказа начальства. Где теперь их начальство, этого никто не знал. На балконах некоторых домов уже развевались красные флажки, небольшие, сделанные, наверное, в спешке. Флажков еще было немного, но они распространялись по городу, как пожар, охватывая все новые улицы, и красные знамена всходили неудержимым посевом весны. Дети, женщины, мужчины, серьезные или неудержимо веселые, несли по улицам красные флаги, поднимали кверху сжатые кулаки.

Все чаще ступали ноги по валяющимся на мостовой портретам вождя нации и его министров. Со злостью говорила о них толпа. Закрывались магазины, хорошо одетые люди все еще выносили из них узлы, грузили в автомобили и увозили домой.