День рождения

25

В Центральном комитете, в комнате одного из секретарей, Каролис встретил Ирену. Секретарь сидел за широким письменным столом, унаследованным от раньше помещавшегося здесь министерства иностранных дел, а сбоку от стола сидела Ирена и курила. Подняв густые черные брови, она посмотрела на Каролиса своими темными, живыми глазами, и ее лицо осветилось изнутри радостным светом. «Какая она юная и милая», — подумал Каролис, пожимая горячую ладонь Ирены. Казалось, Ирена хотела сказать ему что-то, но ждала слов секретаря. Каролис снова посмотрел на Ирену и понял, что сам волнуется.

Каролис знал, что секретарь, как и Ирена, участвовал в испанской войне, потом, когда республиканцы были разгромлены, перешел границу Франции, а в последнее время жил в Советском Союзе. Каролис вспомнил, что Ирена несколько раз о нем говорила. Кажется, они с Иреной даже были хорошими друзьями.

Секретарь пригласил Каролиса сесть и, открыв синюю картонную коробку «Казбека», предложил ему советскую папиросу с непривычно длинным мундштуком. Со всех сторон осмотрев папиросу, Каролис затянулся и, улыбаясь, похвалил:

— Хороший табак!

— Да, неплохой, — ответил секретарь и тоже улыбнулся.

Он смотрел на Каролиса, немного прищурив синие глаза. Совсем недавно они обсуждали эту кандидатуру с Иреной; он заинтересовался Каролисом потому, что из каунасских интеллигентов, тем более из профессорских семей, партия не часто получала пополнение. Секретарь слышал, что этот юноша с худым вдохновенным лицом, с зачесанными кверху волосами, которые сейчас он несколько раз пригладил левой рукой, вышел на свободу прямо из карцера, да и в тюрьме хорошо держался. Каролис вопросительно смотрел на секретаря. Непрерывно звонил то один, то другой телефон. Секретарь говорил с комиссариатом, с периферией. Говорил со всеми одинаково, не повышая голоса, но энергично и четко. Наконец он положил телефонную трубку.

— Я хотел с вами познакомиться и побеседовать, — обратился он к Каролису. — Вы знаете, у нас теперь масса работы. Ваш покойный отец…

Снова зазвенел телефон, и Каролис так и не узнал, что секретарь хотел сказать о его отце. Окончив телефонный разговор, секретарь заговорил о другом:

— Мы долго думали, какой участок работы вам поручить. Вы студент последнего курса, правда?

— Да, меня взяли с последнего. В первую очередь мне, конечно, хотелось бы…

— Я вас отлично понимаю: хотелось бы окончить университет. Отгадал? — секретарь снова улыбнулся. — Однако, мой дорогой, существуют эпохи — и мы как раз живем в такую эпоху, — когда жизнью руководит молодежь, не окончившая университетов, но зато, как говорил Максим Горький, прошедшая университеты жизни. Так что с настоящим университетом придется немножко подождать… немножко подождать. Вы со мной согласны?

— Что ж, товарищ секретарь, — серьезно ответил Каролис, — я буду делать то, что поручит мне партия.

— Правильный ответ, — сказал секретарь, — правильный. Между прочим, время такое, что нам, каждому из нас, наверное, придется поработать в разных областях. Не только в тех, которые нам близки. Вы медик, правда?

— Да, я изучал медицину.

— Вы, как мне кажется, неплохо знаете нашу интеллигенцию? Я имею в виду в первую очередь профессуру, потом учителей, актеров, художников…

— Ну нет, вы слишком хорошо обо мне думаете…

— Так или иначе, вы знаете ее лучше, чем я или, к примеру, товарищ Ирена, — сказал он, снова всматриваясь умными синими глазами то в Каролиса, то в Ирену. — А нам как раз нужен такой человек.

Каролис почему-то посмотрел на Ирену, как будто ожидая ее совета. Ирена поняла его мысль.

— Да, я тоже думаю, что вы, товарищ Каролис, в этой области более компетентны, чем я и товарищ секретарь.

— Я буду откровенным, — сказал секретарь и взял новую папиросу. Закурил и Каролис. («Я, наверное, нервничаю, — подумал он. — Куда он, в конце концов, клонит? Что он мне предложит?») — Я буду с вами откровенным, товарищ Карейва. К нам обратился нарком просвещения, просил помощника. В комиссариате теперь, как вам известно, сконцентрировано довольно много учреждений. Он управляет не только всеми школами, начиная от детских садов и кончая университетами, но и театрами, музеями, консерваторией, музыкальными, художественными училищами. Всем. Дел много. И служащих у них, кажется, около четырнадцати тысяч. Это все наша интеллигенция, драгоценные люди. Но вы понимаете, сколько лет их воспитывали в духе клерикализма и даже фашизма… А ведь нашей интеллигенции придется перевоспитаться, понять, какие у нее задачи…

— Ясно, — ответил Каролис. — Одним словом, ждет работа…

— Но это еще не все. Вам известно, что образование в Литве, за небольшим исключением, особенно высшее, до сих пор было привилегией богатых, а не народа. А у нас оно должно сразу стать всенародным. Вы понимаете? Всенародным. И наши высшие учебные заведения должны будут заполнить дети рабочих, крестьян. Насколько это будет возможно, даже с начала учебного года. Вот политика нашей партии в этой области. Потом — мы не можем дальше мириться с тем, чтобы тысячи взрослых людей оставались безграмотными. Придется, как говорят, ликвидировать безграмотность. Вот видите, задача не меньшая, чем построить хорошие фабрики. Я уже не говорю о том, что нам нужны новые театры, музеи, детские сады — все. Мы надеемся, что вы будете хорошим помощником наркому просвещения, что вы справитесь с этими задачами.

— Вы хотите мне поручить сложное и страшно ответственное дело, — сказал Каролис. — Я охотно бы взялся, не боясь его сложности, но все дело в том, что я понятия не имею о просвещении. Я даже не думал, что мне когда-нибудь придется работать в этой области. Нет, я буду плохим работником, товарищ секретарь. И очень прошу вас…

— Товарищ Каролис, — сказала Ирена, — я не хочу вас оскорблять, но должна сказать, что коммунисты так не поступают. Вы боитесь?

Каролис чуть не подскочил на месте.

— Боюсь? Я ничего не боюсь, товарищ Ирена! Я только говорю откровенно! — воскликнул он и замялся, не находя слов. — Одно дело — бояться, а другое — знать, что не справишься…

— Но ведь это и есть страх, — сухо сказала Ирена. — Как можно утверждать, что не сумеешь выполнить задание, если ты даже не начал его выполнять? Могу вам сказать, что наши товарищи выполняли, и хорошо выполняли, задания потруднее вашего.

— Это вы напрасно, товарищ Ирена, — спокойно сказал секретарь. — Хотя я и полагаю, что товарищ Карейва тоже не совсем прав. Конечно, нелегко придется. Но разве мы когда-нибудь искали, где легче? Кроме того, мы никогда не оставляем товарищей одних, без коллектива, без помощи. Ну как, товарищ Каролис?.. Впрочем, я не требую от вас немедленного ответа. Может быть, вы подумаете и позвоните мне, например, завтра?

Каролис весь кипел. Он боится? Он избегает трудностей? Но ведь это настоящее оскорбление! И кто его оскорбил — она, Ирена, которую он уже несколько лет считал своим другом!

— Мне не надо думать, — ответил Каролис. — Я сразу сказал, что если мне поручит партия… Я согласен. И нечего больше говорить, — опустив голову, ответил он странно изменившимся голосом.

— Ну и отлично, — сказал секретарь. — Я позвоню наркому просвещения. Было бы хорошо, если бы вы через несколько дней…

— Почему через несколько? Я могу быть у наркома хотя бы завтра…

— Замечательно, — повторил секретарь, подавая руку Каролису. — Желаю вам успеха в работе… А если будет трудно, очень прошу — звоните, заходите. Посоветуемся, вместе подумаем…

Из Центрального комитета Ирена вышла вместе с Каролисом. Спускаясь по лестнице, они не сказали друг другу ни слова, и только на площадке Ирена как ни в чем не бывало тепло взглянула на Каролиса своими темными глазами.

— Сердишься, Каролис? — сказала она дружески, сразу переходя на «ты».

— Не важно…

— Маленькое недоразумение, — сказала Ирена. — Но мне действительно стало обидно за тебя. Интеллигент, видите ли, без колебаний ни с места.

— Интеллигент… — сквозь зубы сказал Каролис. — Что это, ругательство такое — интеллигент? Потом — я не понимаю, почему вам понадобилось… у секретаря?

Он сказал «вам», и ему показалось, что очень хорошо сделал: надо дать понять Ирене, что он не одобряет ее поведения.

— Вы поступили не по-товарищески, — добавил он, не дожидаясь ответа Ирены. — Я трус? Если хотите знать, вы ошибаетесь.

— А я, Каролис, — Ирена, казалось, хочет снова его оскорбить, — откровенно тебе скажу — ты не любишь критики. И вообще мне кажется, ты слишком привык выставлять себя…

— Это глупо! — закричал Каролис. (И как ему могла нравиться эта женщина?) — Откуда вы взяли?

— Я так думаю, — просто ответила Ирена. — Но я предлагаю перемирие. Зачем нам ссориться, правда? Я сказала слово, ты — слово… А слово, как говорят, не воробей…

— Ну, знаете ли, Ирена, всему есть предел, — горячился Каролис. — Кто вам дал право меня презирать или учить, хотя вы и… старше меня?

Теперь обиделась Ирена.

— Старше? — тихо спросила она, и Каролису показалось, что ее ненакрашенные губы побелели. — Вы что же, попрекаете меня возрастом, Каролис? Если хотите знать, я считала вас серьезнее.

— Ничем я не попрекаю. Я просто сказал — старше. Я не думал, что это оскорбление. Констатация факта, и все.

Ирена некоторое время шла рядом с Каролисом и молча кусала губы. Они остановились на углу улицы Даукантаса и Лайсвес-аллеи. Да, Каролис ее обидел! Но он так ей нравился! Его упрямство, злость, даже это оскорбление странно волновали Ирену, и ей трудно было не восхищаться его сверкающими глазами, его энергией, его чувством независимости. Да, это настоящий человек и настоящий мужчина!

Но она ничего не сказала Каролису.

— Оставим это, — помолчав, промолвила она. — Мне нужно зайти на радио. Желаю успеха в новой работе, Каролис!

Каролис подал Ирене руку, посмотрел на ее изящную головку, на иссиня-черные волосы, разделенные пробором и собранные сзади в узел, на ее по-детски выпуклый лоб без единой морщинки, на темные, чем-то виноватые глаза и чуть не рассмеялся. Сразу же показалось глупым все это недоразумение. Эта женщина все-таки ему очень нравилась. Чем — он не мог понять. Что-то привлекательное в ней было. Возможно, глаза или по-детски припухлые губы. Трудно было понять, что́ вызывало это неясное беспокойство, что́ влекло его к этой женщине, которую еще минуту назад он, кажется, ненавидел. Каролис улыбнулся, увидев смущение и печаль на лице Ирены, и сразу заметил, как в ее глазах, словно в зеркале, блеснуло отражение его улыбки.

— Ты на меня не сердишься? — спросила тихо Ирена.

Каролис покачал головой.

— А ты?

— Нет, я не могу на тебя сердиться, Каролис.

Они снова называли друг друга на «ты». И обоим стало легко и хорошо, как будто рассеялась тяжелая, темная туча.

Теперь Каролису уже не хотелось расставаться с Иреной.

— Ты долго задержишься на радио? — спросил он.

— Нет, я только отдам статью. Подожди меня здесь, хорошо?

Каролис согласился. Девушка в темном костюмчике и белой блузке перебежала улицу и исчезла в воротах радио. Вскоре она вернулась назад, улыбаясь, неизвестно чему радуясь — тому ли, что на радио так быстро уладила все дела, тому ли, что они с Каролисом снова хорошие друзья.

Они долго бродили под зелеными липами, где солнце не так сильно припекало. Каролис все еще не мог до конца привыкнуть к новому чувству свободы. Было странно знать, что можешь идти куда хочешь, делать что пожелаешь и на улице тебя не задержит охранка или полицейский, надзиратель не загонит тебя обратно в камеру, никто на тебя не накричит, никто над тобой не будет издеваться. Он говорил Ирене об этом, и Ирена хорошо его понимала — она все это испытала сама. Ей до сих пор иногда снятся тяжелые сны — о тюрьме, о войне в Испании, о концлагере во Франции. Каролис смотрел на нежный, женственный, но такой волевой профиль Ирены, и у него поднималось уважение к этой женщине, которая, в конце концов, действительно имеет право назвать его трусом, если он еще сомневается, согласиться ли на простое и нужное дело, предложенное ему секретарем. Теперь он во всем обвинял себя.

С Лайсвес-аллеи они прошли на улицу Кестутиса.

— Знаешь, Каролис, я получила маленькую квартирку, здесь, в центре.

— Даже не слышал.

— Дня два назад переселилась. Как раз собиралась отпраздновать новоселье, только у товарищей все времени нет. Зайдем?

Они стояли у трехэтажного дома. Легко открылась парадная дверь, по застланной зеленой дорожкой лестнице они поднялись на второй этаж.

Ирена отворила дверь и пропустила Каролиса в просторную, светлую комнату, где стояли небольшой письменный стол, кушетка и несколько стульев. Стены были фисташковые, над кушеткой висели две репродукции неизвестных Каролису художников: на одной по желтой дороге на усталой кляче ехал тореадор, а на другой — южное солнце заливало легкие колонны арабского дворца. На столике, на полочке у кушетки, на стульях валялись книги — русские, французские, испанские.

— Видишь, я даже не успела как следует прибрать, — бегая по комнате, говорила Ирена. — Ах, как тут жарко и душно! — Она сняла жакет, повесила его на спинку стула, распахнула окно, и с улицы ворвался раскаленный воздух. — Ты знаешь, я первый раз в жизни получила квартиру. Правда, это все меня никогда особенно не заботило, не этим я была занята, я даже не замечала, что вокруг меня.

Солнце било в глаза, и она опустила шторы. Комната сразу потемнела, наполнилась сумерками.

Без жакета Ирена выглядела еще моложе, белая блузка красиво оттеняла ее подвижное лицо, а волосы и брови казались еще темнее. Собранные на затылке волосы подчеркивали изящную линию шеи. Особенно нравились Каролису ее тонкие руки, приводившие в порядок книги. Потом Ирена вышла из комнаты и через некоторое время вернулась в цветастом ситцевом халатике. Халатик был короткий, она словно стала ниже, чем обычно. И ему показалось, что она совсем молоденькая, непохожая на себя — как девочка.

— Ты знаешь, я не выдержала и полезла под душ, — сказала она, ставя на столик у кушетки бутылку коньяка и тарелку с печеньем. — Хочешь искупаться? Сразу станешь бодрее.

Каролис взял ее за руку. Рука была прохладная. Ирена села рядом с Каролисом на кушетку, наполнила две рюмки, и они подняли их за дружбу, за дружбу между ними.

Да, Ирена красивая, очень красивая! Раньше она была для него только хорошим другом, доброй знакомой, с которой интересно поговорить, поспорить. Она была очень начитанна, и еще перед тюрьмой Каролиса часто удивляло, как много она знает. Несколько ее статей, которые Каролис прочел в подпольной печати, когда-то показались ему оригинальными и умными.

Они выпили еще раз по рюмке. Коньяк был теплый, неприятный на вкус. Слегка, чуть-чуть, кружилась голова. «Наверное, голова кружится потому, что я не привык пить, — думал Каролис. — Я ведь немного выпил только после тюрьмы, когда нас товарищи встречали. И потом у Юргиса, когда мы рассматривали его картины».

— Мы пьем впервые, правда, Каролис? — сказала Ирена.

Каролис горячими пальцами погладил ее руку. В сумеречном свете он видел ее расширенные зрачки. Иссиня-черные волосы прохладно щекотали ему висок.

— Да и вдвоем мы, кажется, в первый раз, Ирена, — ответил Каролис.

— Ну что ты! Неужели ты не помнишь, Каролис, еще до тюрьмы…

— Да, мы тогда встречались, но мне казалось…

— Что тебе казалось, Каролис?

— Мне казалось, ты такая серьезная, я тебя даже побаивался.

Она улыбнулась, и он увидел ее белые, ровные зубы.

— Побаивался?

— Знаешь, даже боялся.

— А теперь?

— А теперь — нет.

— Тебе хорошо со мной? — спросила Ирена, не отнимая руки.

— Очень, Ирена, — ответил Каролис и вдруг, неожиданно для самого себя, обнял ее и жадно, словно изголодавшись, впился в ее по-детски пухлые губы.

Еще полчаса назад, на лестнице, мог ли он думать, что эта женщина, которая ему так нравилась и которую он почти ненавидел, станет такой близкой! Он ласкал ее и чувствовал, что его губы и руки уже не подчиняются рассудку, и шептал сумасшедшие, странные слова — слова любви и нежности.

— Я тоже, Каролис, я тоже тебя люблю, — горячо шептала Ирена. — Все эти годы… С того дня, помнишь, в университете… Я тебя в первый раз увидела, ты спускался по лестнице, такой суровый, задумчивый, милый. Я не могла тебя забыть… Так было странно. Каролис. И все время, до этого вот дня, я думала о тебе…

— Что ты говоришь, Ирена? Это правда? Ты мне никогда ничего не говорила…

— Не было времени, Каролис, — сказала она, и он услышал, как сильно бьется ее сердце. — Всему приходит время. И севу, и жатве. Пришло время нашей любви, Каролис. И я решила тебе сказать…

— Да, Ирена, пришло время!..

И снова обоих захлестнула волна страсти. Они забыли все на свете. Где-то далеко остался Каунас, зеленые улицы, тысячи людей в скверах и аллеях, радостные крики, цветы и ветки деревьев, все уплыло в искрящуюся даль, что дремала, как цветущий сад в весеннем солнце, и легкий ветерок, а может быть, пальцы Ирены перебирали волосы Каролиса, и катились невидимые волны одна за другой, заливая губы, руки, грудь, и было бесконечное счастье — закрыть глаза, прижаться друг к другу, молчать и ни о чем не думать, совсем ни о чем, и слушать, как бьется пульс, взволнованный и нервный, как мчится за окном автомобиль, раздается кровожадный индейский клич играющих на улице детей — и снова тишина.

Ирена долго лежала рядом, как успокоившаяся река, которая дремлет в своих берегах, не в силах забыть пронесшуюся бурю. Потом, высвободившись из объятий Каролиса, она потянулась за бутылкой коньяка и снова наполнила рюмку. В сумерках комнаты они смотрели друг другу в глаза, смотрели долго и внимательно, словно боялись найти там тень стыда, но стыда не было — только легкая усталость и головокружение, удивление и радость. Они выпили по одной рюмке и снова целовались, и Каролису трудно было поверить, что женщина, которая лежит рядом, еще совсем недавно отдалась ему с такой радостью, как будто давно ждала этого дня. Но постепенно странная, неожиданная, ненужная мысль пробилась в его сознании, едкая и невероятно мучительная: у Ирены он уже не первый. Он всеми силами хотел отвязаться от этой мысли, уверял себя, что не имеет права упрекать ее, что они новые люди, которые должны быть выше предрассудков даже в области любви, — и все-таки эта мысль буравила его мозг, стучала в висках, червяком грызла сердце.

Шли часы. Они курили и говорили о мелочах, которые расширяют неведомый мир, раздвигают границы познания, создают новые связи между людьми, новыми красками оттеняют их отношения, а Каролис неумолимо чувствовал — что-то изменилось. Его мечта начала рассеиваться, угасала, чадила невидимым горьким дымом, который растравлял сердце. И он закрыл глаза.

Ирена решила, что он задремал, но боялась вытащить руку из-под его головы. Она увидела, что на его висок упала непослушная прядь, и, сложив губы, подула на нее. Пусть ему снится, что он идет по полю и его волосы ерошит ветер. Пусть ей снится, этой любимой голове, этому лицу, серьезному даже во сне, этой руке, так смешно подложенной под щеку…

«Как долго я была одна!» — думает Ирена. Как часто, о, как часто одиночество преследовало и давило, и негде было приклонить голову, и не было отдыха ни в книгах, ни в работе, потому что женщина остается женщиной и ей трудно, если нет никого рядом. Она чувствует себя одинокой, чужой для всех и никому не нужной, хотя и старается доказать окружающим, что ей все равно. Сегодня она встретила Каролиса и, не думая ни минуты, ринулась в шумящее, бурное море, и это было такое счастье, единственно возможное счастье, которое не сравнить ни с каким другим! То, что было раньше, с другим человеком, казалось таким серым и незначительным… Только теперь она поняла, что тогда даже не было настоящей любви.