День рождения

18

Пятрас Карейва купил билет и вышел на перрон. В Палангу ехало человек десять. На вокзале, казалось, не было никаких изменений. Автомотриса уже стояла на пути, и Пятрас занял свое место. В купе, куда он вошел, сидела незнакомая парочка — влюбленные или молодожены; они тихо шептались. На Пятраса они посмотрели не особенно приветливо, как будто желая сказать: «Только тебя здесь не хватало!» Пятрас бросил на сетку свой чемоданчик, повесил плащ и, сев у окна, вытащил из кармана «Летувос айдас».

Газета называлась по-старому, но ее содержание совершенно изменилось. «Летувос айдас», как и раньше, немало писала о событиях на Западе — о четырех французских армиях, продолжавших сражаться против немцев, о том, что Америка втягивается в войну. А во внутренней жизни за эти дни произошли существенные перемены. Это сразу бросалось в глаза. Много места газета уделяла митингу выпущенных из тюрьмы коммунистов. Даже заголовки раздражали. Но Пятрас нарочно заставлял себя читать пространное описание митинга и пересказ речей. Каждая фраза, казалось ему, полна бешенства и желчи не только против бывшего литовского правительства, но и против него самого. Но что у него общего с правительством, бывшим или теперешним? Ведь он никогда не был ни министром, ни даже директором департамента. Ему ни разу не приходилось работать в президентуре. Он был независимым дельцом и отвечал только за свои собственные действия. Свои собственные? Так почему же он встречает падение этой власти как личную катастрофу? Почему он бежит из Каунаса?

Бежит из Каунаса? Да нет! Он просто, как многие мужья в эти дни, едет к своей жене в Палангу. Почему бы ему не поехать к жене? Что в этом особенного? Правда, теперь многие высокие чиновники спешат уйти в отпуск — стремятся еще хоть на месяц продлить свои привилегии. А может быть — существование? Это их дело. Он, Пятрас Карейва, не связан ни с кем. Он отвечает только за себя, только за самого себя.

Парочка все еще шепталась. Молодой человек показался Пятрасу знакомым, но он никак не мог вспомнить, где его видел. В ресторане, на каком-то балу? Может быть, у неолитуанов? Он был рыжий, веснушчатый, очень крепкий. А женщина была немолода и явно его боготворила — это бросалось в глаза.

«…Только за самого себя…» — Пятрас снова вернулся к назойливой мысли, что́ это значит — отвечать за себя? И перед кем? Неужели он будет отвечать перед этим строем, перед правительством, которое он не признает? Но события идут своей дорогой, и новому строю совсем не интересно, признает его Пятрас Карейва или нет. Может быть, ему даже неинтересно, существует ли вообще Пятрас Карейва. Конечно, Пятрас не сочувствует такому строю этот строй не видит его заслуг, не дает существовать таким, как он. Об этом надо помнить.

Он едет в Палангу, к жене. Все время с того дня, когда уехала Марта, Пятрас старался забыть Вирпшу в окне вагона, неожиданное смущение Марты, ее нервную торопливость. Стоит ли себя успокаивать? Нужно ли закрывать глаза на такие мелочи и думать, что ничего не произошло? А может быть, ничего и не было, ему только померещилось? Пятрас отгонял от себя эту мысль и не мог — и днем и ночью она преследовала его. А последние дни были такими тяжелыми, гнетущими. Казалось, тупой, ржавый гвоздь вонзился в мозг или в сердце, и никак его не вырвешь, никуда не уйдешь от равнодушной, нестерпимой боли… И он ждал, что глаза, губы, руки Марты рассеют мучительную неизвестность. Теперь он понял, как нужна ему эта женщина, которая еще недавно там, в поместье, казалась такой далекой. Он с новой силой почувствовал, что никто в мире, кроме нее, не возьмет в руки его раскалывающуюся от боли голову, не захочет слушать глухие, усталые удары его одинокого сердца. Только она, только она одна…

За стеклом Пятрас вдруг увидел стоящего в коридоре человека средних лет в поношенном плаще и серой шляпе. Он нервно курил сигарету. Пятрас вдруг вспомнил, что после ареста его шофера Йонаса Гедрюса этот человек из службы безопасности несколько раз был у него в учреждении, а однажды даже ворвался в дом, хотя Пятрас и не любил иметь дело с чиновниками этого сорта. Он просил тогда Пятраса называть его господином Альбертасом и очень вежливо интересовался Гедрюсом, его связями с батраками поместья, особенно, кажется, со Стримасом. Пятрас помнит, как уже тогда его удивила опрятность этого человека, его нежные, женственные руки и серо-зеленое лицо. «Такой цвет лица бывает при язве желудка», — вспомнил Пятрас слова знакомого медика. Господин Альбертас и теперь был одет неплохо, хотя явно костюм был с чужого плеча — плащ узкий, а шляпа помята. «Он, наверное, пытался изменить свою внешность. Вряд ли он чувствует себя теперь в безопасности», — думал Пятрас Карейва и никак не мог оторвать глаз от этого лица.

Автомотриса тронулась. Когда она вынырнула из туннеля, господина Альбертаса у окна уже не было. В купе Пятраса так никто и не вошел.

«Как хорошо, что тут нет знакомых!» — думал Пятрас. Теперь ему было не до разговоров. О чем, в конце концов, разговаривать? В последние дни люди из окружения Пятраса беседовали о мелочах, словно стараясь убежать от того, о чем каждый думал, или ударялись в панику, предсказывая в недалеком будущем ужасные события и заражая своим настроением других.

Спросив разрешения у парочки, Пятрас поднял окно. В лицо запахом хлебов ударил ветер. Справа исчезал изгиб Немана у Петрашюнай, зеленое пятно Панямунского леса, золотая полоса пляжа у воды. Мимо бежали маленькие красные с белым полустанки, где спокойно стояли железнодорожники, быстро, как на киноленте, мчались назад косари на лугах. Влюбленные вышли в коридор и, взявшись за руки, стали у окна.

Как всегда, когда Пятрас выезжал за город, настроение у него улучшалось. Что ни говори, хотя он и коренной горожанин, природа словно возрождала его. Он видел далекие деревья, тянувшиеся у горизонта, и рассыпанные среди зеленых полей низкие избушки, крошечное, сверкающее на солнце озерцо, по топким берегам которого, опустив вниз клюв, шагал длинноногий аист, легкие облака, длинными перьями улегшиеся на небе, и вспомнил слышанные где-то слова, что, когда на небе такие облака, хорошо сеять лен. Лен, конечно, был давно посеян и светло-зелеными квадратиками выделялся среди овса, ячменя и картофеля. Кажется, в этом году ждут хорошего урожая.

Вдруг дверь купе хлопнула. Вошел господин Альбертас.

— Прошу прощения, — проговорил он, нервно посасывая сигарету. — Вы меня помните, наверное?

— Помню, — не подавая руки, ответил Карейва.

— Курите? — спросил вошедший.

Пятрас курил редко, но теперь охотно взял сигарету. Господин Альбертас щелкнул замысловатой зажигалкой, и Пятрас глубоко затянулся.

Непрошеный гость сел рядом.

— Вы не сердитесь, господин Карейва, что я… Видите ли, одному ехать скучно, а кроме того…

— Прошу вас, — сказал Пятрас. — Я тоже один… В Палангу, к жене, — усмехнулся он.

— Да, да… Верно, погода хорошая, — говорил господин Альбертас, и Пятрас понял, что эти слова нужны только как вступление к чему-то другому. — А когда собираетесь обратно?

— В Каунас? Это будет зависеть, конечно, от некоторых обстоятельств, — сказал Пятрас и сразу пожалел, что излишне откровенен с малознакомым человеком. «Но, в конце концов, что я ему сказал? — подумал Пятрас. — Я ведь ему ничего не сказал».

— Ах, да, я хотел выразить соболезнование… — сказал господин Альбертас.

— Соболезнование?

— По поводу смерти профессора. Вы носите траур, вот я и вспомнил…

— А, благодарю… благодарю! — Пятрас помолчал. — Знаете, от смерти не уйдешь…

— Верно, господин Карейва, — вздохнул Альбертас. — Это более чем верно. И все-таки человек так устроен, что хочет как можно дальше отодвинуть смерть. Чтоб только не сегодня, не завтра, еще хоть месяц, год, а потом… Что будет потом, об этом человек задумываться не любит.

«Ого, — подумал Пятрас, — я совсем не знал, что работники безопасности любят философствовать! Любопытно».

— Мне приходилось иметь дело с людьми, — говорил господин Альбертас, — которые точно знали, когда они умрут.

— Точно знали? — удивился Пятрас.

— Да, я говорю о приговоренных к смерти. Они все очень хотели жить. Еще хоть неделю, день, час… Только одни это желание выражали бурно и даже неэстетично — перед смертью, откровенно говоря, совсем раскисали, — а другие встречали ее, так сказать, стоически, даже, сказал бы я, гордо. Но это все люди одной категории, насколько мне пришлось сталкиваться…

— Одной категории?

— Да, одной. Вы, наверное, удивитесь. Но я буду откровенным. Как я заметил, без страха смерть встречают только коммунисты.

Эти слова удивили Пятраса.

— Коммунисты? — спросил он, как бы не расслышав или не поверив своим ушам.

— Да, коммунисты, господин Карейва. Вы понимаете, это самые большие наши враги. Конечно, вам странно, что я так говорю, но это святая истина. Помните конец тысяча девятьсот двадцать шестого года? Я очень хорошо их знал — Пожелу, Гедрюса. И не только их… Через мои руки…

Вдруг он замолчал и оглянулся. Но в коридоре за закрытой стеклянной дверью парочка все еще стояла, повернувшись к окну, и не обращала на них никакого внимания.

— Ну ладно, это все, так сказать, мысли о прошлом. А нас, меня и вас, господин Карейва, заботит не столько прошлое, сколько сегодняшний день и еще больше, скажу я, — будущее. Кто будет править Литвой — большевики или Гитлер? Вот в чем вопрос.

— Но вы же видите…

— О нет! Игра только качалась. Вы только не подумайте, что дело уже решено в пользу большевиков. Поймите: Литва — плацдарм западных государств против Советского Союза. Она важна не только для немцев. Я думаю, Англия, даже Америка, хотя они в настоящее время и идут против немцев… Вы изучали диалектику?

— Не приходилось.

— А я, скажу откровенно, немало времени потерял, изучая коммунистическую доктрину. Казалось бы, тут противоречие, но в сущности все просто и ясно… Так или иначе — нам нужно сделать свои выводы. Временно, так сказать, отойти в сторонку, чтобы, дождавшись соответствующего момента, сплотив все силы, снова всплыть на поверхность. Вы меня понимаете, господин Карейва?

— Вы говорите так, как будто от нас самих зависит, что выбирать. А ведь, в сущности, время такое…

— Верно, время не из приятных. Но все это мы предвидели. До сих пор в подполье были коммунисты. Мы их ловили и уничтожали. Теперь мы сами на некоторое время уходим в подполье. Нет сомнения, они нас тоже не пощадят. Так сказать, диалектика…

— Однако вы очень храбры, — сказал Пятрас. — Едете в поезде как ни в чем не бывало…

— Пока что это неопасно для меня и для вас… Они еще не успели… Пока не трудно даже границу перейти. Во многих местах ее охраняют наши люди, даже мои личные знакомые. Теперь новая власть интересуется только самой крупной рыбой. А кто мы, господин Карейва? Так сказать, мальки. Знаете, есть такая мелкая рыбешка… Вы рыболов?

Пятрасу неприятен был этот недопустимо панибратский тон, как будто собеседник его самого считал шпиком. «Ничего себе сравнение — мальки! — возмущался Пятрас. — Не много ли себе позволяет этот парень? Что я ему, приятель?» Но разговор был интересен: у Пятраса вдруг возникли новые проекты, которые до сих пор ему не приходили в голову. И он уже хотел ухватиться за господина Альбертаса, как тонущий за соломинку.

— Ну да, конечно, — сказал он. — Ясно, что многие без всяких к тому оснований смотрят на существующее положение как на что-то незыблемое…

Господин Альбертас, казалось, внимательно его слушал, но Пятрас вдруг, сам не понимая почему, остановился.

— Верно, — подхватил мысль Альбертас. — Совершенно верно, что думать так — бессмыслица. Великая война между Западом и Востоком только начинается. И ясно как день, кто победит.

— Так уж и ясно?

— Конечно! Вы ведь учились в Германии, были там не раз. Вы понимаете, что такое немецкий порядок, организация, дисциплина. Вы же видите, как западные государства одно за другим падают под сокрушительными ударами Гитлера… Неужели вы думаете, что, когда наступит время, Советский Союз устоит перед немецким оружием? А авиация немцев?.. Говорят, на Западе она играет решающую роль. Пока Америка расшевелится, Францию разгромят в пух и прах. Очень возможно, что и дни Англии сочтены… В наши дни перейти Ла-Манш проще простого.

— Но вы говорили о диалектике?

— Она очень проста, эта диалектика, господин Карейва. Ясно одно: что ни Англия, ни Америка не считают Советский Союз своим другом. Раньше или позже они из тайных врагов станут открытыми. Вот где, на мой взгляд, диалектика… Даже в ближайшие годы очень и очень возможна перегруппировка сил.

— Это все дело будущего. Может, будет, а может, и нет. Пока что мы вынуждены наблюдать за тем, что происходит в действительности, господин… Альбертас, — сказал Пятрас, сам не понимая почему, впервые называя по имени этого человека.

— А, вы запомнили мое имя? — словно обрадовавшись, уже веселее заговорил господин Альбертас, и на его зеленоватом лице показалось подобие улыбки. — Да, господин Карейва, вы, несомненно, правы, думая в первую очередь о сегодняшнем. Потому что из существующего положения мы должны сделать очень конкретные выводы для будущего. И конечно, в первую очередь — выводы, касающиеся нас самих.

— А именно?

— Вы понимаете, почему я говорю с вами откровенно? В Каунасе я официально мог не знать вас, а вы — меня. Я мог официально не знать о ваших встречах с секретарем Германской миссии, о занятиях вашего служащего Борхерта, о многом другом. Но теперь мне нет надобности это от вас скрывать. Лучше, если все между нами сразу станет ясным. Да будет вам известно, господин Карейва, что моему отделу в свое время было поручено поинтересоваться и вашей деятельностью.

— Моей деятельностью? — Пятрас вдруг задохнулся от ненависти к этому человеку, на лице которого снова появилось некое подобие саркастической улыбки. — Какую мою деятельность вы имеете в виду?

— Успокойтесь, господин Карейва, — сказал Альбертас, его голос теперь звучал мягче. — Должен вам сказать откровенно — теперь это можно, — что в вашей деятельности ни мой отдел, ни шеф нашего учреждения не видели ничего страшного. Самый большой наш враг был не на Западе, а на Востоке… Вот в чем все дело. А вами мы интересовались, между прочим, больше как своим потенциальным союзником.

— Чьим союзником? Охранки? — не совладел с собой Пятрас, чувствуя, как его охватывает настоящее бешенство.

— Зачем такие слова, господин Карейва? Наконец, хотел бы я знать, что плохого сделала вам наша, как вы говорите, охранка? Она защищала ваши интересы и даже, если употребить большевистскую терминологию, интересы вашего класса.

— Но я не понимаю…

— Я объясню, — холодно, вежливо (и здесь Пятрас почувствовал навыки опытного работника службы безопасности) говорил господин Альбертас. — Вы служили в армии. Я, например, абсолютно гражданский человек, до мозга костей. Я профан в делах армии. Это может показаться смешным, но это так. Есть периоды, когда в жизни главную роль играют гражданские лица. Теперь наступает время людей войны. Вы меня понимаете?

— Признаюсь, не совсем…

— Хорошо, я буду говорить еще яснее. До того, когда на улицах наших городов показались советские танки, некоторым нашим высшим руководителям было ясно одно — мы будем бороться против них всеми средствами, в том числе и оружием.

— Кто «мы»? Вы ведь знаете — Сметона первый удрал за границу, а за ним и другие. Третьи уже стараются пристроиться к новой власти. Знаете полковника Далбу-Далбайтиса? Вот он… Потом — люди видят, что все происходит не совсем так, как многие думали… В правительстве одни литовцы… Это подрывает нашу пропаганду — людей не убедишь, что все наоборот. Старая власть действительно совсем скомпрометирована не только в глазах народа, но и большей части интеллигенции…

— Что было, то прошло, — прервал Пятраса господин Альбертас. — Да, наша власть совершила много недопустимых ошибок. Вы это знаете не хуже меня. Но зато она была наша. Она защищала мои и ваши интересы. Она защищала то, что мы считаем святым и незыблемым. Вся власть. Все учреждения — суды, тюрьмы, наконец, если хотите, и служба безопасности, или, как вы неправильно называете…

— Знаете что, уважаемый, — сказал Пятрас не спеша, взвешивая каждое слово, — откровенно говоря, вы большой циник.

— Не знаю, господин Карейва, возможно. Слово «циник», между прочим, для меня не оскорбление, — мягко и просто ответил господин Альбертас. — Только давайте будем называть вещи их настоящими именами. Вы же знаете, что новая власть, коммунистическая, растопчет все святое для меня, для вас, то, что у нас некоторые называли независимостью. И запомните: навечно, на все времена. Она выбросит нас, как они любят говорить — я хорошо знаю их лексикон, — на свалку истории, точнее говоря — посадит, а может, и ликвидирует: вас — как буржуя, помещика и так далее, а меня как… Но, господин Карейва, — увидев вдруг побледневшее лицо своего собеседника, продолжал господин Альбертас, — господин Карейва, мы же не рождественские гуси, которые дают себя зарезать и зажарить. Вот почему, хорошо зная вашу биографию и, откровенно говоря, очень уважая вас, как смелого человека, я решил заговорить с вами. Думаю, мы найдем общий язык…

Пятрас молчал и о чем-то напряженно думал.

— Вы только не рассчитывайте, — глядя прямо ему в глаза, продолжал господин Альбертас, — что еще долго будете так свободно разъезжать на автомотрисе, гулять по пляжу в Паланге и собирать с женой янтарь. Все эти удовольствия кончились. Грядут дни тяжких испытаний, как говорят отцы Целестинас и Иеронимас. Вы с ними не знакомы? О, это довольно приятные ребята, могу вас заверить… Итак, одна эпоха кончается, как пишут теперь газеты, и начинается другая. Все дело в том, кто будет в эту эпоху наверху, а кто внизу… Буржуазия или пролетариат, — вы понимаете, милый господин Карейва? Вот в чем вопрос…

За окном вагона все еще бежали поля, по небу неслись белые облака, похожие на мрамор, на курчавую шерсть, на морские волны. Тени облаков летели по полям, их быстро сменяли золотые пятна солнца. Теплый ветер колыхал рожь, шевелил ветвями ив и берез, выстроившихся на межах, у лугов и усадеб. Ночью, наверное, здесь прошел дождь, поля и луга пахли очнувшейся зеленью, удивительно густой и сочной. Даже в вагоне чувствовался этот медовый запах, доносившийся с еще не скошенных лугов. Казалось, весь мир со своими заботами и напряженной борьбой остался где-то далеко, очень далеко позади… Но так только казалось.

— Возьмите еще сигарету, — сказал господин Альбертас, снова протягивая тяжелый позолоченный портсигар с вычурной монограммой на крышке. — Подарок сослуживцев, — пояснил он. — Знаете, где-то завалялся, думал — не найду, а сегодня утром обнаружил вот в этом пиджаке. — Он снова щелкнул зажигалкой, и Пятрас, прикуривая сигарету, заметил, что не может унять дрожь в пальцах.

— Вы устали, господин Карейва, верно? — Даже эта мелочь не ушла от взгляда опытного шпика, и было неясно, говорит ли он это с сочувствием или с незаметной насмешкой. — Да, беспокойное время, ничего не скажешь…

Оба помолчали, нервно затягиваясь дымом.

— Знаете что, господин Карейва, — сказал Альбертас, — таких вещей лучше не записывать, но я попросил бы вас запомнить одну фамилию и адрес. Если вы увидите, что вам лучше будет за границей, а не здесь, вы лично или через очень верного человека найдете в Паланге господина Велюонишкиса, — запомните: от слова «Велюона», — он живет сразу за речкой Ронже. Как только перейдете мостик, поверните вторым переулком налево. На углу деревянный дом, две двери, у дома высокая береза — дерево, довольно редкое в Паланге. У второй двери вы постучите и скажете: «Меня послал господин Альбертас». И все. Говоря откровенно, мне так кажется: вам лучше на время уйти через Нимерзате. Теперь еще можно. Запомните: Велюонишкис, от слова «Велюона». Все подробности узнаете у него, у Велюонишкиса. А жена? Вы, несомненно, думаете о своей жене. Это, конечно, дело серьезное. Естественно, лучше, когда семье не угрожает опасность. Однако на месте все увидите.

Автомотриса сбавила скорость, приближаясь к Шяуляйскому вокзалу. На перроне стояли одетые по-летнему пассажиры с легкими чемоданчиками, весело беседуя между собой. Одни из них, наверное, ждали автомотрису, другие — поезд на Каунас. И здесь, как и на Каунасском вокзале, не было никаких изменений — только среди ожидающих стояло несколько советских офицеров.

— До свидания, господин Карейва, и не забывайте фамилию… Я почти уверен, что она вам понадобится, — тихо, еще раз оглянувшись, сказал господин Альбертас и, подав Пятрасу нежную, почти женскую руку, открыл дверь купе.

Парочка вежливо посторонилась, и господин Альбертас исчез в коридоре.

Прошло несколько минут, и в вагоне показались новые пассажиры. В коридоре, у двери купе, остановились два советских офицера. Оба были молодые, крепкие, белокурые, похожие друг на друга, без шинелей, в одних зеленых гимнастерках с висящими сбоку планшетками, в начищенных до блеска сапогах.

— Простите, гражданин, не найдется ли у вас местечка для двух военных? — очень громко, голосом, в котором чувствовалось что-то очень молодое и беззаботное, обратился один из офицеров, приложив к фуражке ладонь.

Пятрас несколько смутился.

— Пожалуйста, пожалуйста, садитесь, — сказал он офицерам, указывая на свободное сиденье.

— Мы только до Тельшяй, — объяснил второй, словно извиняясь, что им пришлось нарушить покой единственного в купе пассажира.

— Пожалуйста, пожалуйста, — повторил Пятрас, сам удивляясь своей услужливости. До сих пор ему еще не приходилось сталкиваться ни с одним советским человеком, и он не знал, что о них думать, кто они такие — воры, разбойники, как их изображали литовские и белоэмигрантские газеты (особенно рижская «Сегодня», продававшаяся во всех каунасских киосках), или люди как люди? Теперь он даже с некоторым интересом следил за вошедшими.

Офицеры повесили фуражки, один из них вытащил платок, вытер лицо, открыл свою планшетку и вынул книгу. Они уселись. Первый улыбнулся своему товарищу и сказал:

— Ну, знаешь, великий комбинатор так сыграл шахматную партию, что это прямо шедевр!

— Я же говорил. Веселая книжка. А ты и читать не хотел.

— Название не понравилось. Не люблю я приключенческие романы!

— А откуда ты знал, что это приключенческое?

— По заголовку. Несерьезный заголовок. «Двенадцать стульев». Ни то ни сё. Я люблю книги солидные — «Анна Каренина», «Униженные и оскорбленные». А это, оказывается, своего рода шедевр. Весело пишут, вот что важно. Мало у нас таких, которые весело пишут.

«Странные интересы для военных», — подумал Пятрас, всматриваясь в лица попутчиков. Они разговаривали о героях книги, о каком-то великом комбинаторе, мадам Грицацуевой, Воробьянинове, о каких-то стульях, и оба начинали смеяться, совсем не обращая внимания на Пятраса. Наконец один из них, открыв книгу, принялся за чтение, то и дело фыркая, а второй, вытащив из планшетки карту, исчерченную красным карандашом, обратился к Пятрасу Карейве:

— Простите, Гитлер в прошлом году захватил у Литвы Клайпеду?

— Да, прошлой весной, — ответил Пятрас.

— Год назад… — задумался офицер, и его веселое лицо стало серьезным. — Несомненно, для литовского народа было очень большим ударом это империалистическое нападение?

— Ну да, конечно, — ответил Пятрас, невольно вступая в разговор.

Офицер о чем-то думал, потом снова весело улыбнулся и сказал:

— Мы пришли помочь вашему народу. Наша власть — это народная власть.

«Вот он и начинает свою выученную молитву», — подумал Пятрас.

— Ничего, наше правительство уже вернуло Литве столицу Вильнюс. Придет время — получите и Клайпеду. Мы вам поможем.

«Какой могучий! — подумал Пятрас, внутренне усмехнувшись. — Ставит горшок на огонь, хотя белка еще на дереве и — еще увидим, кто ее поймает».

— Скажите мне, гражданин, — обратился офицер к Пятрасу. — Кто был этот литовский диктатор Сметона? Помещик?

— Да, у него было поместье, — ответил Пятрас.

— Ну, тогда ясно, почему он убежал! Знал, что там, где советская власть, нет жизни для помещиков и кулаков.

— А для кого есть? — с трудом сдерживаясь, чтобы не сказать что-нибудь необдуманное и резкое, спросил Пятрас.

— Простите, — сказал офицер, — я не понимаю вашего вопроса. Ведь если народ их свергнул, то для того, чтобы взять власть в свои руки. В таких случаях, я думаю, жизнь принадлежит народу. Так теперь будет и в Литве.

— Вы уверены? — насмешливо спросил Пятрас.

Офицер притворился, что не заметил насмешки в словах Пятраса, и решил немного позлить этого господина.

— Какое может быть сомнение! — ответил он весело. — Теперь Литвой будут править рабочие и крестьяне. Это ясно как день.

— Вряд ли смогут, — с сомнением сказал Пятрас. — У них нет никакой подготовки и опыта. Темные люди…

Офицер снова уверенно ответил:

— Не смогут? Ну, что вы! Мы с вами понимаем — править государством нелегко, особенно тем классам, которые впервые в истории берут власть в свои руки. Но пример Советского Союза показал… Да, конечно, это нелегко, я с вами совершенно согласен. Но вам будет легче, чем в свое время нам: Советский Союз — теперь могучая держава, он обязательно вам поможет…

«Какая самоуверенность!» — подумал Пятрас, но сдержался и больше не спорил с офицером. Кто их знает — может, они ищут случая его спровоцировать?

Парочка вернулась в купе. Они сели рядом с Пятрасом.

— Простите, — сказал рыжий. — Мы с женой вот говорим между собой и все не решаемся спросить: не господин ли Карейва будете?

— Угадали, — ответил Пятрас.

— Видите ли, моя женушка когда-то с вашим братом училась…

— Возможно.

— В Палангу?

— Да, в Палангу.

— Мы тоже. Так сказать, в свадебное путешествие. И, знаете, как раз в такое время довелось — все, можно сказать, вверх ногами.

— Ну да, некоторые изменения…

— Что и говорить, господин Карейва, — вздохнула жена рыжего. — Вот мы со Стасисом говорим и никак не можем прийти к одному выводу. У вас ведь тоже, кажется, есть хозяйство?

— Да, есть кое-какое.

— А у моей матери-старушки — центр поместья. Около Молетай, восемьдесят гектаров. Я, как единственная наследница… вы понимаете? А теперь, наверное, отнимут…

— Вполне возможно, — мрачно ответил Пятрас, — вполне возможно, мадам.

— А ваше хозяйство?

— Как это — мое? Неужели вы думаете, что для меня они сделают исключение?

— Но ведь это ужасно, господин Карейва! — попутчица разгорячилась. — Но ведь это ужасно! Всю жизнь человек работал, скопил кое-какое состояние, а теперь все отберут… Это ужасно, вот что я скажу! Не правда ли, Стасис?

Стасис показал глазами на офицеров:

— Может, они?..

— О нет! Они по-литовски не понимают. Пока мы еще можем говорить что хотим, — криво улыбнулся Пятрас.

— Едем вот в Палангу и думаем, — снова начала жена, — а вдруг там ничего уже и нет?.. Говорят, у границы так и кишат танки, самолеты… Это ужасно! Даже отпуск провести нельзя…

— Простите, — прервал их по-русски офицер, — к какому языку ближе всего литовский? Слушаю я вас — и он мне кажется очень звучным и красивым. Видите ли, я немножко интересуюсь филологией… Хотелось бы знать…

И завязался разговор уже на другие темы.