День рождения

3

Отец Йонаса Гедрюса, Казис Гедрюс, только вечером вышел из железнодорожных ремонтных мастерских. Была срочная работа, и он долго возился около старого паровоза, пока не кончил ремонт. После долгого жаркого дня, проведенного среди металлических бочек, куч угля и заржавевших рельсов, среди грохота и шума, Гедрюс вышел на воздух и вздохнул полной грудью. Он спустился по тропинке на шоссе, собираясь сесть в автобус, но, подумав, что полезнее размять онемевшие ноги, решил возвращаться домой пешком и, закинув на плечо котомку, в которой всегда носил завтрак, зашагал по берегу реки в Шанчяй.

У Казиса Гедрюса было достаточно времени для размышлений. Он вспоминал молодость, Петербург, 1905 год. Был у него там дружок по фабрике, рябой Степка Гагарин. Гедрюс как сейчас помнит — Степка, бледный, но страшно веселый, кричал ему: «Уходи налево, налево, к чертовой матери, а то подстрелят как воробья!» Странно — иной раз лезут в голову мысли безо всякой связи… просто не поймешь, откуда берутся. Вот и теперь — хоть сверху и тихо, а внутри все бурлит. Может, и до баррикад недалеко. Вспомнил он, как в 1918 году в Швенчионском крае, его, раненого, крестьяне прятали в набитом соломой сарае, как ему перевязывала раны молодая девушка — кажется, учительница — и как его жалел хозяин, маленький человек в заячьем треухе. Потом ему так и не удалось избежать тюрьмы в буржуазной Литве. Наверное, кто-то пронюхал. За ним следили, допрашивали, но доказательств не нашли и дело не могли начать. Не много они знали о Казисе Гедрюсе, хотя шпики кишели всюду. Они, например, не знали, что в домике Казиса Гедрюса, под полом, полтора года работала тайная типография. Они так и не пронюхали, что у него несколько раз находился склад литературы. Но всего интереснее, наверное, было бы узнать, что у него целых две недели жил такой человек, как секретарь Центрального Комитета! И Казис не без удовольствия вспомнил, что шпики ворвались к нему только через сутки после того, как секретарь Центрального Комитета ушел на другую конспиративную квартиру. Он сам себе подмигнул с хитрецой и улыбнулся: «Старого волка не проведешь!» Да, Казис Гедрюс мог считать себя старым волком, который прошел в жизни и огонь и воду.

Он вспомнил своего сына Эдвардаса, и в груди поднялась теплая волна. Молодой, не оперился, совсем цыпленок, а какой хороший сын! И на суде Эдвардас держал себя, как подобает мужчине и революционеру. С тех пор прошло почти два года, и отец каждый день вспоминает о нем. Сына выдал провокатор — тот румяный студентишка, который пил у них как-то чай и рассказывал непристойные истории. Отец ему сразу не доверял, так и Эдвардасу говорил.

Гедрюс был доволен, он даже гордился своими детьми. Старший, Йонас, был шофер и механик, он работал в гараже Пятраса Карейвы, возил своего шефа в поместье. Каждый месяц он приносил матери немножко денег. Но оба сына были горячие головы, и отца это уже давно пугало. Что ни говори, отец остается отцом, и ему жаль младшего сына: здоровье у него, конечно, некрепкое, но способности к наукам большие. А Йонас… Йонас время от времени не отказывался и от рюмочки, а это ведь к добру не приводит — пьяному легко и сболтнуть и сделать лишнее. Отец невольно вспомнил, как два года назад привезли Йонаса на грузовике, окровавленного, с проломленной головой. Начальник цеха — тогда Йонас работал на фабрике «Тилка» — нехорошо говорил об одной девушке, Йонас услышал и дал ему по морде, а тот схватил какую-то железину и ударил Йонаса по голове. К счастью, все еще обошлось, начальник сам насмерть перепугался, приходил мириться и предлагал деньги, чтобы только на него в суд не подавали.

Но теперь отец снова возвращался мыслями к Эдвардасу. Как ему там, в тюрьме, — может, голоден, может, сидит в сыром карцере, может, его избивают охранники или надзиратели? Всякие гадости они выдумают, могли бы — живьем слопали бы каждого, попадись только им! После ареста Эдвардаса в семье все как будто изменилось, другим стал даже Йонас. Ни с кем не вдавался в споры, ни капли в рот не брал — не то что раньше.

Казис Гедрюс знал, что мать ждет его с ужином. Он любил этот час. Раньше, когда дома еще был Эдвардас, в это время вся семья садилась за стол, все рассказывали, что случилось за день; Эдвардас смешил Бируте — передразнивал своих профессоров, рассказывал про товарищей; Йонас приносил городские новости. А мать, подав всем еду, счастливая, сидела под рушником, который она сама расшила красными петухами.

«Йонас, наверное, уже вернулся, — думал отец, открывая входную дверь. — А Эдвардас?» — он снова с болью вспомнил о младшем сыне. Казис Гедрюс вошел в комнату, недавно оклеенную пестрыми обоями, и увидел за столом незнакомого человека. Гость был примерно одного возраста с Йонасом, широкоплечий, крепкий, смуглый парень. За столом сидела Бируте, бледная, твердо сжав губы, а мать была на своем обычном месте, под рушником. Ее глаза покраснели от слез, она жевала краешек скомканного платка.

Отец с беспокойством взглянул на находящихся в комнате, и сердце его сжалось. Он сбросил котомку на лавку. Парень встал, как будто смущаясь, дружески и печально взглянул на Казиса Гедрюса и сказал:

— Я пришел… Товарищи прислали… Мы работали в одном гараже, у Карейвы…

— Папа, Йонаса арестовали! — блеснув глазами, но не двигаясь с места, воскликнула дочь.

— Да… я пришел сообщить… В гараже сегодня был обыск… Листовки…

Мать закрыла платком глаза и снова заплакала. Отец шагнул через комнату к ней, положил руку на плечо и сказал:

— Не плачь. Не надо. — Потом повернулся к гостю: — Простите, как вас…

— Станкус. Юозас Станкус.

— Станкус? А, сын мне говорил! — сказал отец. — Когда же его взяли?

— Около часу, кажется.

— А других?

— Других — ничего. На этот раз не тронули.

Отец помолчал, потом, желая скрыть волнение, неожиданно спросил:

— Вы, наверное, еще не ужинали? Что ж не предложили гостю? — обратился он к матери.

Бируте поднялась с места.

— Нет, нет, спасибо! — пробормотал парень. — Меня товарищи послали… сообщить. Да и сам я…

— Хорошо. Спасибо вам, — Казис Гедрюс пожал его руку.

— Меня просили узнать… — снова начал парень, на этот раз почему-то посматривая на Бируте и как бы не осмеливаясь закончить фразу, — может, вам понадобится помощь… Потому что товарищ Йонас… так сказать… Я имею в виду… Прошу не стесняться…

— Передайте от нас товарищам, — сказал отец, — что мы очень благодарны, но пока перебьемся. Я ведь работаю, — он печально улыбнулся, зачем-то показывая гостю свои руки.

— Хорошо, передам, — уходя, ответил парень.

В комнате все молчали. Отец сел за стол и, подперев рукой голову, задумался. На его высоком лбу под ежиком седых волос обозначились морщины. Темные, живые, глубоко запавшие глаза уставились в одну точку. Мать подошла к нему, обняла и тихо сказала:

— Если теперь и тебя…

Он взглянул на жену, попытался улыбнуться и ответил:

— Такая уж жизнь. Мира между нами и этими никогда не будет. — Немного помолчал и добавил: — Давай-ка поужинаем, мать.

Хотя Гедрюсу есть и не хотелось, он все-таки жевал, исподлобья наблюдая за женой и дочерью. Он знал, что в последнее время, когда опасность гитлеризма в Литве особенно увеличилась, охранка прямо-таки беснуется — рабочие, хотя много людей из руководства и сидит в тюрьме, снова оказывают сильное сопротивление. И в мастерских, и после работы они все откровеннее говорят, что дни фашизма в Литве сочтены. Иначе и быть не может. Или они, или мы. Или мы, или они. Нет! Гедрюс очень хорошо понимает — Йонас делал то, что следовало. И все-таки тяжело было смотреть на слезы жены. А теперь еще это! Однако что поделаешь! Живьем в землю не полезешь. Разве Казис не помнит той поры, когда казалось, что всему пришел конец? Самые способные руководители были в тюрьмах, в Сибири, за границей. Думалось — вот-вот сломят сопротивление рабочих, подавят их. Но приходил час, и борьба снова разгоралась, с новыми силами, а могучая волна поднималась высоко, так высоко, что в России она смела весь старый мир.

И это еще не все… «Не плачьте над прахом друзей боевых», — пришла на память песня. Тяжело вздохнув, он поднялся из-за стола, зажег трубку и долго ходил по комнате. На комоде тикал будильник. Он подошел к комоду и своей грубой, почерневшей ладонью, в которую за эти годы глубоко, так, что не отмыть, въелась металлическая и угольная пыль, погладил маленького плюшевого медвежонка. Он сам подарил его Бируте, когда ей было четыре года. Сколько времени он здесь простоял, этот медвежонок? Что же, не часто менялись вещи в квартире рабочего! С некоторым удивлением он смотрел на свои руки. Они работали много лет. Старые друзья называют их золотыми. Да, они работали умело, много и хорошо, его руки. Если сложить все, что они сделали, окажется, что поработали на славу. Возможно, они даже имеют право отдохнуть после всего того, что сделали. И за весь труд, за усталость, за сноровку они получили куда меньше, чем заработали! «Что у меня есть? Что я заработал за эти годы? Неужели такая судьба ждет и детей? Неужели не стоит бороться, чтобы хоть дети жили получше?» И неужели ему, уже немолодому рабочему, кто-нибудь посмеет сказать, что он провел жизнь без борьбы? Нет, он сделал все, что может сделать честный человек. Теперь, когда его постиг новый удар, он особенно ясно понял: несмотря ни на что, он по-прежнему будет бороться.

Но дети остаются детьми, и он не может о них не думать. Он охотно согласился бы пойти в тюрьму, на каторгу, чтобы только они были на воле, чтобы мать и дочь не плакали, как на похоронах.

В домике долго горел свет. Время от времени мать роняла печальные слова, дочь, опустив голову, проходила по комнате с посудой или шитьем в руках, а отец все еще ходил взад-вперед. Потом, о чем-то вспомнив, ушел в другую комнату, унося с собой свечу — там не было электричества. Он вытащил из-за старого шкафа связку бумаг, долго просматривал их, перебирал — жаль было расставаться, — наконец решился и, вернувшись, бросил все в печку на тлеющие уголья. Поначалу бумага не загоралась, потом вспыхнуло яркое пламя, и старик, усевшись перед огнем на скамейке, задумчиво следил за извивающимися страницами, вместе с которыми исчезали горячие, справедливые слова.

Пепел медленно, серыми лепестками улетал в трубу. Казне Гедрюс дремал, не выпуская из зубов давно потухшей трубки. Он знал, что жена тоже не может заснуть, лежит одетая на кровати и, закрыв глаза, думает. Он чувствовал, что и дочь за столом в кругу света смотрит в книгу, подперев руками голову, и не различает букв. Он словно видел, что глаза дочери полны слез, и все ждал, что услышит плач.

Жена наконец заснула. Только часы тикали все так же однообразно, и рабочему казалось, что к этому тиканью прислушивается оживший медвежонок на комоде, кивая в такт часам своей тупой мордочкой и мигая стеклянными глазками тоже в такт. И казалось, что тоже в такт кто-то стучит в дверь дома — вначале тихо, потом все громче и громче. Испуганная дочь, прижав руки к груди, вскочила из-за стола, а мать, кулаком протирая глаза, беспокойно села на кровати. Казис открыл глаза, поднял голову и прислушался.

Да, там, за наружной дверью, раздавался стук, потом грохот. Шум все усиливался, послышались и человеческие голоса. Гедрюс сразу понял, кто это. Увидев удивление и испуг на лицах женщин, он торопливо поднялся со скамеечки, расправил натруженную спину и сказал:

— Ничего, я открою…

Он пошел к двери, приоткрыл ее в пустые темные сени, услышал шаги. Потом отодвинул засов и, когда дверь отворилась, в высоком темно-синем небе увидел стаю заплаканных звезд. Ему показалось странным, что он видит звезды и думает о них. Из садика пахнуло душным запахом мяты. Короткая и ясная летняя ночь, казалось, гуляла где-то рядом, ароматная, еще сохранившая тепло дня, а у изгиба Немана еще не успела погаснуть острая, как лезвие бритвы, полоска света.

У двери стояли трое. В свете горящей папиросы Казис Гедрюс увидел белый козырек кепи, а под ним моложавое лицо с усиками. Человек был небольшого роста. Рядом с ним стоял дюжий детина в котелке, — казалось, на какой-то большой и черный предмет насадили горшок. Из-за них выглядывал полицейский с винтовкой через плечо. Гедрюс еще не успел рассмотреть непрошеных гостей, а тот, кто был повыше, уже шагнул вперед, замахиваясь на него. Низенький, выставив браунинг, закричал:

— Руки вверх! Кругом! Назад! Назад! В дом!

Крик и наружность низенького показались Гедрюсу смешными.

— Погодите, господа, я с вами, кажется, незнаком…

— Ну-ну, поговори еще тут! Пошли в дом! — сказал большой, толкая Гедрюса и переступая за ним порог.

В комнате закричала жена. Дочь по-прежнему сидела за столом. Зло сверкнув глазами, она крепко сжала кулаки.

— Вы… вы… вы… — Она пыталась что-то говорить, но слова застревали в горле.

В это время полицейский, рослый, красномордый парень с голубыми глазами, стал у двери, а оба агента озирались, как бы прикидывая, с чего начать. Низенький увидел, что в комнате никого нет, кроме старика и двух женщин, сунул браунинг обратно в карман, сел за стол и как ни в чем не бывало широко зевнул. Он сидел около лампы, и теперь старик мог его как следует разглядеть. Рябое лицо с усиками было очень бледно, глазки покраснели — от бессонницы или отчего-то еще. Высокий охранник, почти задевая головой за потолок, смотрел по сторонам. Увидел на стене образ какой-то святой, подошел, долго смотрел на изображение и хмыкнул:

— Гм…

Потом повернулся к столу, где лежала книга Бируте, открыл ее, громко прочел:

— «Повседневные истории»[5]. Дрянь какая-нибудь, — сказал он как бы про себя.

— Вы сами… дрянь! — закричала Бируте, наконец обретя дар речи. — Как вы смеете…

Низенький поднял голову, вытащил из нагрудного кармана папиросу, зажав ее в уголке губ, закурил. Высокий тоже сел за стол и, перелистывая книгу, спокойно сказал:

— Вам, барышня, кажется, что вы меня оскорбили. А я вот что скажу: баба для меня — пустое место. Как муха. Или, говоря точнее, как комар…

— А вы… а вы…

— Не надо, доченька, — сказал отец. — Пожалуйста не надо…

Высокий глянул на Гедрюса нездоровыми, водянистыми глазами. Вытащил зеркальце, тщательно причесал лысеющую голову, которая чем-то напоминала спелую дыню, и, рассматривая в зеркальце свое бритое опухшее лицо, снова сказал как бы про себя:

— Доконают они меня. Вчера — в Вилиямполе, сегодня — здесь, завтра — где-нибудь в Алексотасе[6]. И развелось же этой нечисти! Отбою нет…

— Неужто так много? — с издевкой спросил рабочий. — Трудная работа у вас, господа…

— Ну-ну-ну! — угрожающе прервал его агент. — Сиди тихо! Не знаешь, вижу, что такое литовская охранка?

— И знать не хочу, — ответил Гедрюс.

Низенький засмеялся.

— Вот-вот! Мало таких, кто сам хочет… Только мы не спрашиваем. Вот сегодня к нам вашего сыночка приволокли. У нас ребята свое дело знают…

Казис Гедрюс услышал за собой тяжелый вздох жены. Она уже сидела на своем обычном месте, под рушником.

— Мать, пожалуйста… — обратился он к ней. — Они этого не стоят…

— Кто не стоит?! — заревел высокий, лениво поднимаясь со стула. — Это мы, значит, не стоим таких, как твой сын? А ты знаешь, кто мы такие? Слыхал? Вы сами ни гроша не стоите! Изменники! Родину продать готовы! Сперва зубы у себя сосчитай — все ли, а потом продавай… — И он замахнулся было кулаком. Потом, явно сдерживая себя, сказал: — Ну что ж, начнем. Где держите коммунистическую литературу?

— Ищите, — сказал Гедрюс непрошеным гостям.

И они принялись за дело…

Агенты перевернули вверх ногами весь дом. Они перетрясли кровати, сорвали со стен обои, рылись за печкой, шарили руками за картинами, отодрали несколько половиц, переворошили комод, буфет, вытаскивали и швыряли вещи, простукивали стол, стулья. Потом, взяв фонарики, спустились в погреб, рылись в тряпье на чердаке, в кладовке проволокой тыкали землю. Казалось, их страшно интересует все это — они возились час, другой, третий. Не обнаружив ничего подозрительного, злые как псы, сели писать протокол, ругая коммунистов и свою службу.

— А ты не подумай чего, — сказал высокий Гедрюсу. — Ты не подумай, что если мы ничего не нашли, то ты уже и чист. Мы вас всех, как крыс, переловим… Одевайся, пойдем…

Рабочий знал, что спорить с этими людьми нет ни малейшего смысла, противоречить или что-либо доказывать — напрасный труд. Он стоял посередине комнаты, худой, бледный, седой, и смотрел на них презрительно, с издевкой.

Увидев полный ненависти взгляд Казиса, высокий вскочил с места:

— Чего вылупил зенки? Ну, пошли, ребята!

Гедрюс шагнул к жене, обнял, погладил рукой по плечу и сказал:

— Ничего, ничего, мать! Держись! Скоро увидимся.

Потом он взглянул на Бируте — она стояла у стола с полными слез глазами — и услышал:

— Папа, я… я…

Ее голос сорвался, и Казне Гедрюс так и не понял, что она хотела ему сказать.