День рождения

34

В просветах туч все чаще голубели куски чистого, словно умытого, неба. Еще не кончилось лето, но уже чувствовалась и осень: воздух стал прохладнее, трава местами пожелтела, и на деревьях в саду налились поздние яблоки и груши, под листьями засинели сливы. Взошло солнце, и все засверкало, ожило. Заблестели лужи на дворе поместья, капли дождя на ветках, посветлели окна батрацкой, и радостно засияли глаза людей, собиравшихся у помещичьего дома. Приехавшие вечером землемеры еще спали, но люди в прошлую ночь не смыкали глаза, они были охвачены беспокойством, всем казалось, что, пока землемеры спят, случится что-то непоправимое и они сами будут виноваты, что проспали.

Пранас Стримас подошел к помещичьему дому.

— Ну что, мужики, землю будем делить? — весело спросил он, увидев в толпе Белюнаса, Билбокаса и других членов земельной комиссии.

— А что, — хитро подмигнув, ответил Белюнас, — Литва же советская, как-то и неудобно оставлять поместья целыми. Говорят, в Советской стране поместья уже не в моде. Правду говорю? Как ты там, в Москве, слышал?

— А наш барин-то растаял, только его и видели, — сказал дед Билбокаса, маленький седой человечек, опираясь обеими руками на суковатую яблоневую палку — он только недавно встал после болезни.

— Ха-ха-ха! — засмеялись люди.

— Только вот землемеры у нас какие-то баре, любят подольше поспать, — заметил кто-то, и снова все засмеялись.

— Ждем людей из волости, — добавил младший Билбокас. — Говорят, доктор Виткус приедет.

— А, Виткус, верно, — подтвердил и Стримас. — Он же председатель волостной земельной комиссии.

Солнце поднималось выше, день становился по-летнему жарким. Собиралось все больше народу. Не только батраки Скардупяйского поместья, но и бедняки из Лепалотай, Трибарчяй и других окрестных деревень сегодня спешили сюда — приехавшие из Каунаса землемеры должны были разделить и поместье Карейвы, и землю, отрезанную у местных кулаков.

Во двор поместья вкатилась бричка, запряженная пегой лошадкой. Это была та самая бричка, на которой Антанас Стримас когда-то привозил из Шиленай двух приятелей — Эдвардаса Гедрюса и Андрюса Варнялиса. Антанаса в Скардупяй уже нет, он уехал учиться в Каунас. Сейчас из брички вышел врач Виткус. Никто здесь еще не забыл той ночи, когда Пранас Стримас привез его к рожающей жене только что умершего Виракаса. Жители поместья уже знали, что Виткус сам был родом не из помещиков или кулаков, а из бедных, что он простой, добрый человек, хотя и кажется порой мрачным, даже сердитым, и это создало ему хорошую репутацию не только в Скардупяй. Все смелее стали приходить к нему в местечко женщины с разными недугами, они несли и вели к нему больных детей, и очень часто доктор, узнав, что пациентки нищие, не только не брал денег, но еще из своего кармана давал на лекарства. Несколько раз он был и в Скардупяй и сам говорил жене, что тут у него есть хорошие друзья.

Комиссия собралась в столовой помещичьего дома. Батраки Билбокас и Белюнас, а также бедняки Драугялис и Гайлутис, входя в комнату и увидев там большой ковер, который Стримас велел положить в этот день «для торжественности», долго вытирали ноги. Им страшно хотелось курить, но они стеснялись и ждали, когда закурит Виткус или Стримас. Но, как нарочно, ни один из них не курил. Каким порядком делить землю, много раз уже было говорено еще перед возвращением Стримаса из Москвы. Людям уже снилась та земля, они делили ее, советовались, кто и какие получит участки. И вот этот день настал! Все ждали и не могли дождаться, когда землемеры кончат завтрак. Наконец дверь отворилась, и вошли два землемера, покуривая сигареты. Тут закурила вся собравшаяся раньше компания, и столовая Карейвы сразу наполнилась густым дымом.

Землемеры рассматривали разложенный на столе план поместья.

— Значит, поместье принадлежало тому Карейве, что в Каунасе держал представительство автомобилей? — спросил один из них, тощий, седой, длинноносый.

— Вот-вот, этому, — одновременно ответили Билбокас и Белюнас.

— А его самого тут нет? — спросил тот же землемер.

Собравшиеся засмеялись.

— Ищи ветра в поле… — сказал Драугялис.

А Гайлутис высоким, бабьим голосом добавил:

— А кто его знает, может, он у этого своего Гитлера, как люди говорят. Да ну его, обойдемся…

— Что же, будем без него мерить? — спросил другой землемер, помоложе.

И старший согласился:

— Как будто бы…

Все вышли во двор.

Винцас Белюнас и Микас Трячёкас страшно обрадовались, когда младший землемер предложил им все время быть неподалеку, и они шествовали по двору, таща на себе инструменты. Следом за ними, разговаривая, шли члены комиссии и землемеры, а дальше толпой валили взволнованные крестьяне — мужчины, женщины, дети.

За поместьем, на пригорке, землемеры установили теодолит и принялись за работу.

— Бабы, мужики! — закричал Гайлутис, подбрасывая фуражку кверху. — Скоро отрежем первый кусок пирога! Валио! Валио!

Его клич подхватили другие.

— Но-о-о, Сивка, — понукал старик Трячёкас, с трудом поспевая за плугом, который легко тащила по поверхности земли кобыла. — Но-о-о, видишь, что тут делается!

Сивка кивнула головой, как будто соглашаясь. Она радостно взмахнула хвостом, отгоняя слепней, и протяжно, звонко заржала.

— Стойте, стойте! — бежали от поместья девушки. — Лошадь цветами украсим!

Трячёкас придержал кобылу.

— Что правда, то правда, девки, — сказал он. — Такой день… Без этого не обойтись. Вот за уздечку засунь, только смотри, чтоб Сивка георгин не слопала… И вот сюда, за упряжь…

— Это правильно, — сказал и старик Билбокас, вслед за всеми приковылявший на поле. — А то праздник сегодня уж очень большой.

— Ребята-бесенята, — вдруг закричал Белюнас, — а где же колышки? Забыли, что ли?

Ребятишки помчались обратно в поместье и вскоре притащили полные охапки беленьких, новых колышков.

По указаниям землемеров, работники поместья забивали колышки ровной линией через целину, затканную ковром маленьких белых колокольчиков. Над ними жужжали пчелы. Дальше темной зеленью выделялось большое поле озимых. Высоко в голубом небе, посветлевшем после ночного дождя, приветливо звенели запоздалые жаворонки.

— Меняется свет, — рассуждал старик Билбокас, опираясь на суковатую яблоневую палку и мигая против, солнца светло-синими глазами из-под седых бровей. — Помню, еще при пане Скотницком — я тогда малышом был — люди говорили, что все перевернется… А моего отца пан еще сек… При лошадях отец работал, вечная ему память, царство небесное, с рысаком не справился — тот барича на землю сбросил, так и шмякнулся барич.

— А сколько тебе лет, отец? — закричал старику в ухо высокий землемер.

Старик, не моргнув глазом, ответил:

— Девяносто шестой вот стукнет, сынок.

— И не надоело жить, дед?

— Теперь-то что, живи на здоровье, как говорят, когда землица своя будет. Я вот весь век о своей землице думал… Другие получили, а моему отцу, вечная ему память, не дали, говорят: «При лошадях, а не у земли работал, не дадим…» Так и были мы вечными батраками. А теперь — живи себе на здоровье… Власть теперь наша, сынок, вот что.

Стримас улыбнулся: «Хорошо, — подумал он, — очень хорошо, если даже такой старик понимает, что власть теперь не барам, а нам, простым людям, принадлежит».

Билбокене спросила старика:

— Может, устал, дед? Домой отведу, отдохнешь…

— Что тебе в голову взбрело, сноха? — ответил он. — Они землю делят, а я в такой день дома буду сидеть? Мне сегодня тут — как на престольном празднике. Сердце радуется, а ты говоришь — домой, доченька…

— Ого, — сказала одна из крестьянок, — он еще нас всех переживет! Это не мы, теперешние люди. Сила другая… Мафусаил…

Через целину уже побежали белые колышки. Стримас смотрел на людей и видел, как серьезно они следят за всем, что происходит. Правда, здесь собралось много лишних, они могли бы заниматься и другим делом, но Стримас не решался что-либо им сказать — очень уж важное событие в их жизни.

Трячёкас уже провел по отмеченному месту первую, прямую, еще блестящую сырой землей борозду — новый рубеж, который отделял от помещичьей земли первый участок.

— А чей это будет участок? — спросил старик.

— Надо бы дать его Виракене, — сказал врач Виткус. — Ей и ее детям. Как думаете, товарищи?

— Вот спасибо, господин доктор! — ответила из толпы Виракене.

В это время какой-то человек, пробираясь через толпу поближе к землемерам, быстро заговорил:

— Я не согласен! Не могу согласиться! Виракене — вдова, землю не обработает, а в моей семье трое мужчин, если считать вместе с сыном.

Это был кузнец Деренчюс, сильный мужик с большой лысой головой и крупными руками. Он жил рядом с поместьем в отдельном доме и, как все знали, хорошо ладил с Доленгой.

— Этот участок надо мне дать, а не какой-то бабе.

— Я тоже за Виракене, — сказал Стримас, зло посмотрев на Деренчюса. — Между прочим, Деренчюс, как нам известно, землю никогда не обрабатывал. Он всегда был при кузне. Там пускай и останется.

— Ах, вот вы как?! — закричал Деренчюс. — Все против меня! А я тоже подал прошение. И семья трудоспособная. Есть у меня право или нет, хотел бы знать?

— Комиссия обсуждала ваше прошение, — ответил ему Виткус, — и не нашла нужным удовлетворить. Вам понятно?

— Жулики! — закричал Деренчюс. — До сих пор молчали, а теперь сообщаете, что не сочли нужным… Я в уезд пожалуюсь, до Каунаса дойду. И не думайте — найду правду, это вам не сметоновское время…

— Ты бы лучше молчал, Деренчюс. А кто был другом Доленги? Ты! Оба за Сметону агитировали, в одну дуду дули! — закричал Трячёкас.

— Гнать его туда, где раки зимуют! И Зупкуса он из бани выпустил! — выкрикнула в толпе какая-то женщина.

Деренчюс поискал глазами, кто это против него кричит, но женщина, как видно, уже спряталась за спинами. Обращаясь к сыну, стоявшему рядом, Деренчюс со злостью сказал:

— Пошли, здесь нам нечего делать. Пошли домой. Пусть они своей землей подавятся. Еще посмотрим, как долго будут ею управлять. Колхоз, тоже мне!

— По словам — Соломон, а по делам — баран, — бросил кто-то ему вслед.

Отец впереди и сын сзади, огибая поместье, направились к кузнице.

— Вот гад какой! — закричал Винцас Белюнас, сбивая фуражку на затылок. — Еще и грозится! Трусов нашел! А мы не такие трусливые.

— Ну, так что, мужики, согласны, чтобы участок отдали Виракене? — громко спросил Стримас, оглядывая толпу.

— Согласны! Согласны! — в один голос ответили все.

— Но помните, что мы должны будем помочь Виракене и работой и семенами. Она же не виновата, что у нее муж умер. Мы, мужики и бабы, — коллектив, понимаете? Раньше говорили: «Каждый — за себя, а бог — за всех». А теперь мы говорим: один — за всех, все — за одного. Согласны, товарищи?

— Согласны! — снова отозвались люди. — Поможем Виракене! Конечно, поможем!

— Ну и хорошо. А кому отрежем второй участок?

— У Виракене участок неплохой, — серьезно сказал Билбокас. — В долу, не раз сам здесь пахал. А следующий пойдет немного под горку, суглинок. Тоже земля — пальчики оближешь. Так, может, товарищу Стримасу ее отдадим? — обратился он к собравшимся.

Стримас так глянул на Билбокаса, что тот сразу понял, что опростоволосился.

— Я не согласен, — сказал Стримас. — Участок тут хороший, с лугом, а земли, кажется, ровно десять гектаров, не так ли? — обратился он к землемерам. — Вот и землемеры говорят, что тут замечательный участок. Я и думаю, возьмем и передадим его тому, у кого семья побольше. А вы как думаете?

— У Белюнаса, у Белюнаса большая семья! — раздались голоса.

Белюнас, стоя рядом со Стримасом, удивленно смотрел на всех, не понимая, почему Стримас отказался от такого хорошего участка.

— Я тоже так думаю, — сказал Стримас. — А ты, Белюнас, что скажешь?

Белюнас взглянул на соседей и почесал в затылке.

— Бери, бери, коли дают, — торопливо заговорила Белюнене, костлявая женщина, держа на руках младенца, запеленатого в пестрый платок. Вцепившись в ее юбку, рядышком стояли еще двое ребятишек, босые, в выцветших рубашонках, а сзади толпились дети постарше, все беленькие. — Бери, коли Стримас говорит. Он тебе худого не пожелает!

— А я что? — Белюнас повернулся к жене. — Дураков нет от хорошей вещи отказываться. Эх, и поживем же мы теперь на своих, а не на барских хлебах! — Он не мог устоять на месте от радости. — И сад заведу, и пчелы у меня будут. Люблю пчел, понимаете? — словно с вопросом обратился он к собравшимся.

— Когда мед будешь собирать, не забудь меня, Белюнас, — усмехнулся Виткус. — Люблю свежий мед в сотах…

— Белка на дереве, а он уже горшок на огонь ставит, — сказала Белюнене. — Не слушайте его, доктор, — обратилась она к врачу Виткусу, — он всегда такой, голова у него только на выдумки и годится. Что ни взбредет…

— Любил и я пчел, вот когда еще молод был, — сказал старик Билбокас, прислушавшись к разговору. — Только в мое время они в дуплах водились. Бывало, пойдешь в лес — так и жужжат пчелки в верхушках деревьев… А липовые леса тогда до самого Немана тянулись. Пан запрещал мед выбирать, вот этот Скотницкий, что людей сек, — его был лес… А мы все равно мед собирали, ничего не смотрели. Пан приказал, и лесник Герулевич стал в нас стрелять. Моему дружку Мотеюкасу хлоп в ногу — и прострелил кость. Вот как было, дети. А при Сметоне…

— Любопытно, любопытно! — сказал младший землемер. — Записать бы эти рассказы да напечатать в Каунасе, в газетах.

— Ох, много знает наш старик, любо послушать, когда рассказывает, — сказала Билбокене. — Всякие истории знает… Расскажи, старик, как вы из Змеиного дола чертей выгоняли…

Стримас смотрел, как идет работа, одним ухом прислушивался к рассказам старого Билбокаса и улыбался. Не раз он уже слышал его рассказы и все-таки мог еще слушать и слушать. Никогда нельзя было отличить, где правда, где выдумка, — так ловко рассказывал обо всем старик.

Землемеры перенесли свой теодолит на новое место. Трячёкас прокладывал уже неизвестно которую борозду — теперь он пахал через пшеничное поле. С этого поля батраки уже убрали хлеб и свезли на гумно, решив после молотьбы разделить зерно и солому по числу работников.

День был теплый и спокойный. Выстроившись на межах, деревья бросали короткую тень, показывая полдень.

— Эх, мне провести борозду, что ли! — сказал Стримас, принимая из рук Трячёкаса рукоятки плуга.

И, нагнувшись вперед всем своим крупным телом, он шагнул за плугом, чувствуя, как земля сама отдается его любящим рукам.

С холмов уже убрали хлеб, только огороды рядом с поместьями зеленели темными заплатами. По большаку прогремела бричка, и было неясно, проехала она мимо или там, за пригорком, повернула в аллею, ведущую в Скардупяй. С холма виднелась башня шиленайского костела. Спокойствие окутывало осенние поля. У Змеиного дола крупными гроздьями алели рябины, и кое-где над ржищем сверкали предвестники бабьего лета — серебряные нити паутины.

Стримас прокладывал борозды и думал, что сегодня вечером обязательно надо будет пригласить в помещичий дом батраков… нет, не батраков, а крестьян — с сегодняшнего дня они ведь настоящие трудовые крестьяне — и поговорить с ними, как жить дальше.

И в тот миг он увидел дочь. Марите в последнее время сильно вытянулась — за хлопотами отец этого даже не заметил, — теперь она бежала к нему, длинноногая, в красной кофте и коротковатой зеленой юбке. На бегу колотились о ее грудь тугие черные косы. Марите остановилась поодаль и, приложив ладони ко рту, закричала:

— Отец! Домой иди! Гости приехали!

— Какие гости? Чего им нужно? — крикнул в ответ Стримас.

— Тебя… Говорят, дело есть.

Стримас передал плуг Трячёкасу и отправился в поместье.

Во дворе, неподалеку от батрацкой, стояла легкая бричка, запряженная бойкой лошадкой, но вокруг никого не было видно.

— Где же гости? — спросил Стримас у дочери.

— Наверное, в дом зашли, — ответила дочь. — Втроем приехали.

— А кто они такие?

— Сам увидишь.

Стримас открыл дверь и сразу, как будто его по голове ударили, остановился у порога. Он увидел Раугалиса. С ним приехали оба сына. Раугалис сидел на скамье, положив на стол шляпу, широко расставив ноги, и покуривал маленькую прямую трубку. Старший сын сидел рядом, а младший, красивый, смуглый, лет двадцати парнишка, стоял и смотрел в окно. Когда Стримас открыл дверь, Раугалис поднял голову и уставился на него маленькими черными глазками.

— Я узнал, — сказал Раугалис так тихо, что даже странно стало Стримасу, который прекрасно помнил сильный, зычный голос этого человека, — я узнал, Стримас, что ты теперь председатель земельной комиссии. А врач Виткус, как мне сказали, в волостной комиссии. Это верно?

— Верно, — ответил Стримас и почувствовал, как задрожали его руки. Подумать только — он пришел к нему, этот человек, который столько лет топил его, расставлял ему сети, давал взаймы и сдирал бешеные проценты, который мучил его, пока в конце концов не отнял землю и дом!

— Вот что, дети, — сказал Раугалис, — идите погуляйте. У нас с соседом серьезный разговор.

Сыновья Раугалиса вышли из избы.

Стараясь скрыть свое волнение, Стримас сел на скамью. Сапоги Раугалиса были в пыли, костюм потертый, но добротный, еще ни разу не заплатанный, и Стримас, посмотрев на свои домотканые штаны, подумал, что напрасно не надел лучший, купленный в Москве костюм. Он вспомнил все обиды, нанесенные ему Раугалисом, и снова проснулась ненависть, годами разъедавшая сердце, как глубокая, гниющая рана.

— Я с сыновьями приехал, — тихо сказал Раугалис, — чтобы ты, сосед, сразу видел, какое дело. Видишь, парни на загляденье. Адольфас вернулся из армии, в этом году женю. Вот и хочу ему отрезать от своей земли двадцать гектаров. Понимаешь?

— Ну что ж, режь, если хочешь, — мрачно сказал Стримас.

Раугалис помолчал.

— Резать-то я бы отрезал, — наконец сказал он, — была бы моя воля. Но знаешь, сосед, времечко изменилось. Теперь ты все можешь, а я — нет.

— Небось думал, что всегда будешь делать, как тебе заблагорассудится? — процедил Стримас.

Раугалис продолжал:

— Не думал, что настанет время, когда придется у тебя просить… милости. Знаю, что я тебе не товарищ.

— Правильно говоришь, Раугалис, — сказал Стримас. — Товарищем ты мне никогда не был.

— И все-таки, как видишь, я к тебе приехал. Хочу, чтобы установленную властью норму — тридцать гектаров — оставили мне, а остальную землю — по двадцать гектаров разделили между Адольфасом и Зенасом. Понимаешь?

— Понимать-то я понимаю, — ответил Стримас. — Тебе, выходит, обмануть власть рабочих и крестьян захотелось? С первых же дней хочешь ей очки втереть, а?

— Напрасно, сосед, горячишься, — сказал Раугалис, раскуривая потухшую трубку. — Зачем такие слова — «обмануть», «очки втереть»? Дело-то ведь простое. Какой тут обман? Ну, возьмут мою землю другие — чем они будут ее обрабатывать, хотелось бы знать? Ведь и тягло нужно, и инвентарь. А где они семена достанут?

— У тебя не попросят, — как показалось Раугалису, зло и сурово сказал Стримас.

Раугалис затянулся, выпустил из ноздрей дым и продолжил:

— Давай поговорим, Стримас, как люди, как добрые католики. Зачем вам так мельчить хозяйство? Голода, вот чего вы дождетесь! Пока что вы хозяев обираете, потом еще колхозы устроите, насильно всех сгоните к одному котлу за похлебкой. И зачем все это? Литва голода не знала, у всех хлеб был.

— Да, — сказал Стримас, глядя прямо в глаза Раугалису, — ты, Раугалис, никогда голода не видел. А знал ты, как жили в твоей деревне те, у кого земли поменьше? Которые спину гнули на тебя, на Квядараса и на других богатеев? Что́ их дети ели? Снятое молоко да мякину — и то не всякий день. О мясе я уж не говорю — целыми месяцами не видели. В тряпье ходили, от зари до зари работали, чтобы такие, как ты, были сыты. Скажешь, не правда? Скажешь, я вру?

Раугалис поднялся со скамьи.

— Ну, хорошо, что было, то прошло, — сказал он. — Может, и ты кое в чем прав, сосед, хотя я своих работников никогда голодом не морил. Кто у меня работал, тот и ел и одевался. А теперь коротко скажу. Ты, Стримас, нынче все можешь. О тебе в газетах пишут. Будь человеком, помоги. Знаешь что — если хочешь, возьми у меня эти двенадцать гектаров, которые я тогда отобрал у тебя за долги. Даром отдаю. Заплатить не потребую. Только другие оставь. Как брата, прошу, сосед. Пойми — нелегко мне, старику, перед тобой тут… Будь человеком, сосед, — оба же католики, перед богом отвечать придется. От смерти под горшком не спрячешься.

Стримас чуть не рассмеялся.

— О боге вспомнил? — сказал он. — Поздновато, сосед! Вот когда меня из дома выгонял, надо было о боге помнить.

Он видел, как сейчас: Раугалис стоит у его порога, расставив ноги в блестящих сапогах, и, почему-то не решаясь войти в избу, говорит: «Что поделаешь, сосед… Все в руце божьей. А земля и изба теперь мои. И попросил бы тебя, сосед, в три дня отсюда выселиться, потому что избу я продал на снос, за ней из местечка Розенас приедет, а пахать уже мои мужики посланы. Ты не сердись, Стримас, все в руце божьей, без бога и волос не упадет…»

Теперь Раугалис говорил:

— Ну как, не согласен? Все двенадцать гектаров хоть сегодня бери. Я знаю — как ты скажешь, так другие и сделают. Теперь тут все тебя слушаются, а в Шиленай — Виткуса. Я знаю. Если хочешь, могу еще и деньгами сотню-другую добавить.

— Сотню? — не выдержав, закричал Стримас. — А может, тысячу? Может, несколько тысяч? А?

Раугалис попятился к двери и зашипел:

— Нате, подавитесь, подавитесь моим по́том! Только это еще не конец… Еще увидишь!

Потом Стримас услышал, как он звал сыновей, и вскоре за окном по вымощенной части двора прогремела бричка.

Марите вошла в избу.

— Знаешь что, отец, — подняла она к отцу синие доверчивые глаза, — старший Раугалис, Адольфас, мне не очень нравится. А вот Зенас — замечательный парень. Такой шутник — прямо ужас! В воскресенье в ихней деревне будет вечеринка. Зенас меня приглашал. Пустишь, отец? — и, не дождавшись ответа, спросила: — Что с тобой? Может, Раугалис снова что-нибудь плохое сказал?

Стримас ничего не ответил дочке и вышел во двор. Была пора обедать, но с полей еще не возвращались, даже землемеры, городские люди, и те забыли о времени. Марите удивленно передернула плечами, забросила на спину косы, подумала: «Наверное, что-нибудь серьезное…» — и стала собирать на стол.