День рождения

29

В Паланге Пятрас Карейва сразу заметил, что зеленые улочки курорта, как и всегда в такое время года, полны людей. Он шел, перекинув через руку плащ, а в другой руке держал маленький чемоданчик — это было все, что он привез из Каунаса с собой. Путешествие в автомотрисе не особенно утомило его, но все-таки теперь было приятно размять ноги. Пятрас встретил знакомых, но не остановился — хотел как можно быстрее быть на вилле, второй этаж которой они с Мартой снимали на весь сезон, если только не уезжали за границу.

Вот и укромная деревянная вилла, далеко от улицы, среди елей и сосен, зеленая, с белыми ставнями — наверное, весной ее покрасили. Марты, конечно, сейчас нет дома — погода хорошая, и в такое время дня очень приятно пойти в парк, на гору Бируте или Наглис. Она, несомненно, где-нибудь гуляет, а может быть, играет в теннис. Пятрас чувствовал, как он соскучился по ней за эти дни. Всегда так: когда трудно, когда мучат заботы, хочется, чтобы Марта была рядом. И хотя Марта, к сожалению, не всегда понимает его и сочувствует, что ни говори — семья большое дело. А может, она дома? Дверь со второго этажа на балкон открыта, там даже стоит полосатый складной стул, на котором она, наверное, недавно сидела.

Не увидев кругом ни живой души, Пятрас остановился под балконом и закричал:

— Алло! Марта!

Никто не ответил. Но его голос в вилле все-таки услышали, дверь отворилась, и в ней показалась хозяйка — уже немолодая, но еще со следами красоты барышня Виктория, получившая эту виллу в наследство от настоятеля Вайшвилы, у которого она до самой его смерти служила неподалеку, в одном из жемайтийских приходов. Теперь вилла давала ей средства к существованию. Барышня Виктория очень дорожила семьей Карейвы — и за комнаты и за пансион они платили аккуратно и не торгуясь давали деньги за весь сезон, хотя жили у нее не больше трех-пяти недель.

— О, господин Карейва! — сказала она. — Пожалуйста, пожалуйста, заходите!

Пятрас поцеловал ей руку и заметил, что Виктория выглядит несколько необычно — нервная, бледная, даже, кажется, заплаканная.

Она открыла дверь пустой стеклянной веранды и указала Пятрасу на плетеный стул у столика, где стояла вазочка с живыми цветами. Потом вошла сама, села перед Пятрасом и, глядя на него и вправду заплаканными глазами, спросила:

— Ради бога, господин Карейва, скажите, что происходит? Вы из Каунаса?

— Да, я прямо с автомотрисы.

— Тут ужасные вещи рассказывают. Никто не знает, что на самом деле… Инженер Варякоис, знаете, который у меня внизу жил, вчера уехал обратно в Каунас со всей семьей… пять дней только прожил…

— Я думаю, они преувеличивают, мадемуазель Виктория. Большевики, естественно, не всем приятны, но, насколько мне известно, пока они еще никому ничего плохого не сделали… Посмотрим, что будет дальше.

— Да, да… — кивала светлыми кудряшками барышня Виктория. — Тут такая неприятность… Прямо не знаю, как и сказать…

— Что-нибудь с женой? — побледнел Пятрас.

— Прошу наверх, — сказала барышня Виктория. — Прошу подняться. Она вам письмо оставила. Я не выслала, так и думала, что вы приедете.

По недавно вымытой, застланной дорожкой лесенке с белой легкой балюстрадой Пятрас взбежал наверх. Дверь была не заперта. Он вошел в светлую комнату, чуть затененную елями и соснами, стоящими у виллы со стороны моря. Через открытую дверь балкона Пятрас услышал прохладный шум волн, почти неслышный внизу. С балкона виднелось и море, шумящее и сверкающее, словно расплавленный, но прохладный металл, стеклянной стеной поднимающийся к горизонту.

В комнате все выглядело так, как будто еще час назад здесь была Марта. На столике, застланном клетчатой летней скатертью, лежал номер журнала «Науяс жодис» и стояла шахматная доска с неубранными фигурами. Наверное, Марта с кем-то играла. В пепельнице все еще лежали окурки. На веранде на складном стуле лежали пестрая подушка и курортная соломенная шляпа. Пятрас озирался в предчувствии чего-то плохого и наконец, устремив на барышню Викторию страшные, как ей показалось, налитые кровью глаза, закричал:

— Где письмо?

Барышня Виктория подняла шахматную доску и, взяв из-под нее письмо, дрожащей рукой подала Пятрасу.

— Я ничего не трогала, — почему-то объяснила она.

Все было кончено! Такой гнусной подлости Пятрас никогда от Марты не ожидал! Он понял все в одно мгновение, как только вскрыл письмо. Глаза еще не успели прочесть написанные карандашом строки, а он уже знал все. Она не писала, с кем уходит в Германию, но неужели ему не было ясно, что это тот, кто сидел в вагоне, когда она уезжала в Палангу?.. Пятрас очень хорошо помнил Стасиса Вирпшу. Этот мерзавец всегда откровенно и нагло ухаживал за его женой. Оказывается, Пятрас не без основания все время чувствовал к нему ненависть, ревность, бессильное бешенство. Наверное, в ту минуту он выглядел страшно, потому что барышня Виктория, пододвинув к нему стул, прошептала:

— Садитесь, господин Карейва… Успокойтесь… Я вам очень сочувствую.

— Когда, когда она ушла? — спросил Пятрас, кулаками подпирая голову и не поднимая глаз от стола.

— Вчера вечером, — ответила барышня Виктория. — После обеда они (она не сказала, кто «они», но Пятрасу было ясно) все в шахматы играли, а вечером, около одиннадцати часов, она со мной простилась, поцеловала и говорит: «Передайте моему мужу письмо. А вам, барышня Виктория, на память оставляю браслет», — и сняла с руки, знаете, этот браслет из слоновой кости, который и в прошлом году носила… Вот он, — сказала барышня Виктория, вынимая браслет из сумочки и кладя его на стол перед Пятрасом. — Может, вам он будет дорог как память…

Пятрас не поднял глаз и не посмотрел на браслет. Он ничего не сказал барышне Виктории. Он только вскочил из-за стола и забегал по комнате, по балкону и снова по комнате. Барышня Виктория принесла Пятрасу снизу стакан холодного домашнего кваса. Он выпил, поставил стакан на стол и снова ходил, снова читал письмо, потом скомкал его и швырнул на пол. Спустя некоторое время он поднял скомканное письмо, расправил и положил на стол, но больше к нему не прикоснулся.

«Вот я и похож на пошлого, глупого, обманутого мужа, героя неинтересного бульварного романа, — думал Пятрас. — Она убежала… Этот подлец, этот молокосос с большим самомнением показался ей достойнее, интереснее меня. А может быть, ей просто был нужен новый самец… Да, да, ей был нужен жеребец, этой немке, этой девке, которую я поднял из грязи и сделал одной из первых женщин Каунаса… Все они такие… все такие…»

Что делать дальше? Оставаться в Паланге? Нет, он не может жить здесь ни дня. Особенно здесь, в этих комнатах, в этой спальне за занавеской. Он отдернул занавеску. Прижавшись друг к другу, там стояли две голые кушетки.

— Одеяла она взяла с собой, — сказала барышня Виктория, и только теперь Пятрас заметил, что эта женщина все еще стоит в комнате.

Взяла… Наверное, лежат теперь под этими одеялами, развратничают, а он здесь… Что же ему делать, что делать? Вернуться в Каунас? В квартиру, где никто не ждет?.. Может, там его уже ищет новая, коммунистическая служба безопасности? Кто он? Сегодня так называемый господин Альбертас назвал его настоящим именем — немецким шпионом. Это очень жестоко, но все-таки правда. И от этого теперь никуда не уйдешь. «А Борхерт страшно нервничал, когда узнал, что в Каунас идут советские танки. Он лучше меня понимал, чем это пахнет, если в сейфе конторы Карейвы будут обнаружены некоторые документы. Наверное, не напрасно он так внимательно отбирал их и сжигал…»

Не все пути перед ним еще закрыты. Он, наверное, еще может перейти границу… Чтобы найти Марту?.. Нет, нет, он ее уже не будет никогда искать, даже если она вернется, будет целовать ему руки, ноги, он никогда, никогда не простит и не забудет то, что она сделала! Такие вещи не забывают и не прощают.

Но здесь ему не жить. Он не может оставаться среди этих новых людей. Между ними нет ничего общего. Ему надо перейти границу. Надо, обязательно нужно, как можно быстрее. Еще день-два — и будет поздно. А теперь, как ему говорил старый агент службы безопасности, дорога еще открыта. И он решил подождать сумерек — тогда будет безопаснее — и искать этого Велюонишкиса…

Проснувшись в Клайпеде, в комнате гостиницы «Виктория», в которой ему несколько раз приходилось останавливаться и раньше, когда Клайпеда еще принадлежала Литве, Пятрас Карейва почувствовал сильную головную боль. Он с трудом разомкнул запухшие глаза и на столике у кровати стал искать коробку сигарет, которую здесь положил, когда под утро входил в комнату.

Пятрас очень хорошо все помнил: господина Велюонишкиса — могучего лысого господина, который знал его, но откуда и как — непонятно; своего проводника за границу, которого ему дал Велюонишкис — худого, со впалой грудью, наверное чахоточного, — он курил без остановки и за все это время не сказал Пятрасу двух слов; напряженный момент, когда через лес у Нимерзате, даже не увидев пограничников этой стороны, он перешел рубеж. Немецкий пограничник передал Пятраса своему напарнику, который привел его в кирпичное здание пограничной службы. Здесь светила очень яркая электрическая лампа, на стене висел портрет Гитлера, а за столом сидел лейтенант и слушал по радио бравурную музыку из Берлина. Пятраса Карейву встретили довольно вежливо — лейтенант, наверное, сразу понял, что это важное лицо (в эти дни он их принял немало), предложил ему сигарету и, вытащив из радиостолика две рюмки, наполнил их из стоявшей там же бутылки «Асбах Уральт». Пятрас с удовольствием выпил и закурил, чувствуя своеобразное облегчение, которое всегда приходит к человеку, когда он после долгих сомнений принимает то или иное окончательное решение.

Лейтенант предложил ему заполнить анкету, взял документы Пятраса, и через полчаса легковая машина последней модели — он заметил марку и некоторые усовершенствования — уже везла его в Клайпеду. В окно машины он увидел на полях зенитные пушки, поднявшие кверху тонкие стволы. Пушки быстро исчезали в утреннем тумане. Уже светало, и Пятрас видел окопы, в них — большие полевые пушки, замаскированные сверху зеленым брезентом и ветками деревьев. Несколько десятков танков стояли один за другим у развилки дороги на Кретингу. «Ничто не кончилось, — подумал Пятрас, вспомнив господина Альбертаса. — Все только начинается». Ему стало холодно, может быть от утренней прохлады, и он вдруг начал жалеть, зачем приехал сюда. Но вернуться было поздно. А по правде говоря — и некуда. Дорога назад закрылась.

Показались предместья Клайпеды, казармы, потом вокзал; проехав немного по пустынной Лиепайской улице, машина повернула направо, потом налево и остановилась у гостиницы «Виктория». Пятрас вошел в вестибюль, заполнил еще одну анкету, и его провели прямо в комнату. Сопровождающий пожелал ему приятной ночи, потом поднял руку и, прокричав: «Хайль Гитлер!», ушел, а Пятрас лег и сразу заснул тяжелым сном усталого человека.

…Теперь он думал о своем положении. Немцы встретили его хорошо, и ему было ясно, что они так себя ведут с ним не только из-за красивых глаз. Наверное, они сразу сделали выводы из анкеты и пропустили его в Клайпеду. Встреча в Нимерзате и путешествие от границы до гостиницы «Виктория» явно показывали, что немцы считают его полезным для себя человеком.

Когда Пятрас Карейва кончил одеваться, в его дверь постучали. Он повернул ключ, дверь тихо открылась, и Пятрас чуть не вскрикнул от удивления — перед ним стояли министр с женой! Министр был все такой же маленький, толстый, лысый, его жена — такая же высокая, костлявая, с очками на мясистом носу. Оба они, казалось, страшно обрадовались, увидев Карейву, министр бросился Пятрасу на шею. Они поцеловались как старые друзья, потом Пятраса обняла министерша, и он почувствовал, как по его лицу бегут ее слезы.

Пятрас пригласил министра с женой в комнату. Они в изнеможении упали на кушетку и удивленно, все еще не веря своим глазам, смотрели на Пятраса.

— Боже мой, боже мой, ты посмотри только, Медардас, ведь это господин Пятрас! — волновалась министерша, сняв очки и утирая платком неудержимые слезы. — Господин Пятрас, вы же оттуда? Скажите, это правда — здесь рассказывают, что в долине Мицкевича…

— Что же, мадам, в долине Мицкевича?

— Виселицы. Говорят, виселицы стоят…

Пятрас махнул рукой.

— Какая чушь!

— Я вот тоже ей доказывал, а она все не верит, — вмешался министр. — Но послушайте, господин Карейва, это правда, что в Каунасе на прошлой неделе было восстание против коммунистов?

— Восстание? — еще больше удивился Пятрас. — Послушайте, кто же мог восстать? Вы же видели — этот так называемый народ только и ждал коммунистов. Это их власть.

— Кто ждал, а кто и не ждал, — снова заговорила министерша. — Боже мой, смотрю я на вас, господин Пятрас, и все не могу поверить… Вот-вот, — она снова вернулась к прежней теме, — вы говорите — народ… Но ведь, кроме этого народа, в Каунасе, в Литве есть и приличные люди. Говорят, были и убитые… Полковник Далба-Далбайтис, говорят, убит…

Пятрас криво усмехнулся и снова махнул рукой. «Дураки, — подумал он. — Неужели со временем я тоже стану таким кретином?»

— А что вы делаете здесь, в Клайпеде? — спросил он и сразу увидел разочарование на лицах министра и его жены.

— Да ничего, — виновато улыбнулся министр. — Вот сидим и ждем. Знаете, нам удалось вывезти капельку дорогих вещей, самую малость… И немецкая власть нам сочувствует. Я думаю, она и вас не оставит… Так вот и живем…

— Господин Пятрас, — министерша вопросительно смотрела на него сквозь стекла очков, снова надетых на мясистый нос, — господин Пятрас, как вы думаете, когда мы вернемся в Каунас? Герр Крамер — правда, вы, кажется, с ним незнакомы — утверждает, что уже скоро, но никто, никто, знаете ли, не хочет нам сказать…

— Думаю, что не скоро, — вздохнув, ответил Пятрас. Потом он подумал и добавил: — Мы можем вернуться только в случае войны, понимаете? Если между Германией и Советским Союзом начнется война.

— Но ведь это ужасно, господин Пятрас! — воскликнула министерша. — Но это ведь ужасно! Неужели нельзя как-нибудь иначе, без войны?

— Думаю, что нет, — коротко ответил Пятрас.

Все смолкли, словно столкнувшись с неразрешимой загадкой. Потом министр вскочил с кушетки, несколько раз пробежался по комнате, остановился перед Пятрасом, сидевшим у стола, и, указывая пальцем куда-то вниз, молвил:

— А я, детки, знаете ли, верю в наших патриотов. Они уже поднимали Литву ото сна во времена «Аушры». И теперь они… Конечно, против такой страны они одни ничего не сделают. Вот почему мы должны идти вместе с Германией. Но мы победим.

— Да, да, другого пути как будто и не остается, — ответил Пятрас.

С новой болью он вспомнил о Марте. Кстати, ведь он, этот негодяй, — племянник министра. Может быть, министр и его жена уже знают о всей этой истории… Где же он? Если бежал из Паланги, значит, скорее всего, тоже в Клайпеде?

Словно угадав его мысль, жена министра вдруг засуетилась:

— Господин Пятрас, я вижу вас одного… А где же госпожа Марта? Она осталась в Литве?

Пятрас стиснул зубы: притворяется министерша или действительно ничего не знает?

— Менее всего приятно, мадам, говорить о своих семейных делах, — сказал он, — но, если вы настаиваете, я вам сразу скажу: она вчера убежала из Паланги в Германию с… с известным вам Стасисом Вирпшей!

— Господи, господи! — закричала министерша. — Не может быть! Что вы говорите, господин Пятрас! Когда? Где? Как? Вы действительно сказали нам самую большую, поверьте, самую большую новость! Но как он посмел? Как он посмел, этот негодяй? Послушай, Медардас, как он посмел? — Она смотрела на мужа, который, услышав новость, только разводил руками, не зная, верить или нет. — Говорите, в Германию? Значит, он, наверное, где-нибудь здесь, тоже в Клайпеде, верно, Медардас? Поверьте, господин Пятрас, я ему, этому бесстыднику, уши надеру! Как это можно?.. Послушай, Медардас, надо тотчас же пойти к господину Крамеру — он уж наверняка знает, где Стасис. Я ему уши надеру, этому гадкому мальчишке!.. Ты только подумай, Медардас, подумай только…

Волнение министерши было слишком естественным, чтобы Пятрас мог сомневаться в том, что она и ее муж действительно ничего не знали. Все-таки странно, что они так быстро пронюхали, что в Клайпеду прибыл он, Пятрас Карейва, а ничего не слыхали о них… Наверное, Стасису Вирпше и Марте помог перейти границу кто-то другой, а не Велюонишкис: трудно представить, чтобы и Велюонишкис, которому все известно, ни слова не сказал Пятрасу. А может, он не знал, что с Вирпшей была его жена? Пятрас сам тогда ни о чем не спрашивал Велюонишкиса.

Так или иначе, Пятрасу и министру с женой вся история казалась довольно темной, и только Крамер, один только Крамер, как думала министерша, мог дать ответ, где находятся Марта и Стасис Вирпша.

— Да, да, надо идти к господину Крамеру, — повторяла министерша. — Вы с ним незнакомы, господин Пятрас?

— Впервые слышу эту фамилию, — ответил Пятрас.

— Так я вам скажу, — шепотом сказала министерша, осмотревшись, приложив палец к губам. — Только поймите — все строго entre nous[22], господин Пятрас! Господина Крамера мы вывезли из Каунаса по просьбе отца Иеронимаса. (Правда, вы его тоже, наверное, не знали? О, какие это необыкновенные люди, отец Иеронимас и отец Целестинас! Они взялись смотреть за нашим домиком, пока мы не вернемся в Каунас.) Представьте себе, когда мы уезжали из дома, подъезжаем к костелу Кармелитов, у ворот стоит элегантный господин и сморкается в белый платок (это был условный знак, нам отец Иеронимас объяснил). Это как раз и был, как оказалось, господин Крамер, которому как можно быстрее надо было уехать из Каунаса и из Литвы. Знаете, господин Пятрас, нам так везло, такая удача — доехали до рубежа у Кибартай и прекрасно перешли границу, только несколько чемоданов там осталось, потому что шофер, как только все понял, с частью вещей убежал. А мы, знаете ли, благополучно, и драгоценности тоже при нас… А господин Крамер очень был благодарен, и он сам нас вызвал в Клайпеду и временно поселил в «Виктории». Здесь, в городе, как раз находится его учреждение… Потом, говорил он, он отправит нас в Кенигсберг или Берлин.

— Какое учреждение? — спросил Пятрас, внимательно слушая болтовню министерши.

— Какое учреждение? — переспросил министр, давая понять, что на этот вопрос сам хочет ответить Пятрасу. — Трудно сказать, какое это учреждение. Но господин Крамер был в Литве, он хорошо знал некоторых наших правящих людей, сам жил там отшельником, чтобы меньше на глаза попадаться, вел с властями какие-то переговоры, он даже по-литовски немного говорит, конечно с акцентом, но не так уж плохо, и, когда так неожиданно изменилось правительство, ему угрожала опасность.

— Ага, я начинаю немного понимать, — поморщился Пятрас.

— Вот-вот, — говорил министр, несмотря на недовольный взгляд жены. — А здесь он, насколько можно понять, организовывает прибалтийскую эмиграцию.

— Ясно, — сказал Пятрас, — теперь мне совершенно ясно.

В это время в дверь снова постучали. Вошел вчерашний спутник Пятраса. Подняв кверху руку и вскрикнув: «Хайль Гитлер!», он вручил Пятрасу запечатанный пакет, снова повторил ту же церемонию и вышел из комнаты.

Пятрас вскрыл конверт. Это была короткая записка, написанная по-немецки, с подписью Крамера, приглашающая Пятраса сегодня же между двумя и тремя зайти к нему на набережную Данге, № 14.

— Может быть, от Крамера? Этого парня я где-то встречал, — сказал министр.

— Да, от Крамера. Он приглашает меня зайти, — ответил Пятрас.

— Какой человек, какой человек! — снова заговорила министерша. — Он вам, господин Пятрас, и о Марте и об этом гадком Стасисе все расскажет. Ему все известно. А я, Медардас, Стасису все равно уши надеру. Будьте спокойны, господин Пятрас. Пойдем, Медардас! Тебе обязательно надо перед обедом погулять. Хотя, знаете ли, господин Пятрас, кормят они ужасно плохо, — уже шепотом сказала она. — Wassersuppe[23], две картофелины, а мяса и хлеба почти не дают… И все страшно дорого. Но что поделаешь… Может, недолго…

Пятрас облегченно вздохнул, когда министр с женой вышли. Болтовня министерши его утомляла, но, с другой стороны, и несколько успокаивала. Даже очень хорошо, что он сразу узнал, с кем будет иметь дело, кто такой этот Крамер.

Голова все еще трещала. Пятрас Карейва вышел на улицу. И у гостиницы «Виктория», и на центральной Лиепайской улице было очень тихо, как будто Клайпеда, после того как ее покинули литовцы, совсем вымерла. Он шел по улице, смотрел на витрины, и ему казалось, что из этого когда-то богатого города вдруг исчезли хорошие товары и покупатели. Хотелось пить, но он вспомнил, что у него нет немецких денег. Когда часы показали ровно два, Пятрас миновал дом, где находилась редакция «Memeler Dampfboot»[24], и направился к речке Данге. Был теплый ясный день. Пятраса охватывало беспокойство, хотя он и старался владеть собой. Что будет дальше? Что он будет здесь делать, среди этих людей, таких чужих для него? Министр с женой ни словом не обмолвились о Клайпеде, которую, как ни крути, сам Гитлер, а не кто-нибудь другой, оторвал от Литвы, и вот теперь они здесь, у врагов, и какая судьба ждет Клайпеду и Литву, их самих, отколовшихся от своей нации, от своей земли?

По улице прошел отряд гитлерюгенда. Десяти-пятнадцатилетние мальчишки в полувоенной форме, с военной песней шагали мимо, печатая коваными сапогами шаг. Впереди шли барабанщики, они бойко били палочками. И грохот барабанов, и лающая песня вызывали неприятное чувство, как будто эти дети кого-то провожали на виселицу. По улицам шли редкие прохожие, они совсем не обращали внимания на этот отряд — наверное, привыкли.

В приемной у телефона Пятрас Карейва увидел белокурого завитого парня в форме войск СС. Пятрас предъявил ему записку Крамера, и эсэсовец пропустил его в просторный, светлый кабинет, окна которого выходили на речку. В окна светило солнце, большие белые квадраты лежали на ковре, а в простенке, в тени, сидел за столом еще не старый, довольно красивый, седеющий человек с твердыми стальными глазами, с глубоким шрамом под правым глазом. Он был в военной форме. Когда Пятрас Карейва вошел в кабинет, Крамер поднял голову, равнодушно, как показалось Пятрасу, посмотрел на него и указал на стул перед буковым письменным столом, на котором лежала кипа красных папок и стояла тяжелая мраморная чернильница с латунной пантерой.

— Герр Петер Карейва? — спросил он, вонзая в вошедшего холодный стальной взгляд.

— Я получил записку, наверное, с вашей подписью? — отвечая на правильном немецком языке, Пятрас протянул ему пакет.

Крамер взял пакет, повертел в руках и положил перед собой на стол.

— Вы хорошо говорите по-немецки, — одобрительно сказал он. Потом, помолчав, спросил: — Убежали от большевиков?

— Да. И хотел бы знать…

— Служили в армии? Летчик?

— Да. Но из армии я ушел…

— Знаю, — прервал его Крамер, и трудно было понять, допрашивает он Пятраса или пытается говорить с ним дружески. — У вас в Каунасе было представительство автомашин?

— Да.

— И вы оставили все — имущество, положение, жену? — в голосе Крамера звучало сочувствие, а может, насмешка — трудно было понять.

— Я хочу сказать, что…

— Я очень вам сочувствую, герр Карейва. Вашему положению не позавидуешь.

Оба помолчали. Казалось, Крамер о чем-то думает. Он протянул Пятрасу коробку сигарет. Они закурили. Пятрас чуть не поморщился — табак был очень плохой, наверное пополам с пропитанной какими-то химическими веществами бумагой.

— Вы интеллигент, герр Карейва, — наконец снова заговорил Крамер. — Позвольте говорить с вами откровенно. В двадцати пяти километрах от нас стоит Красная Армия. Там начинается другой мир — Азия.

— Однако, герр Крамер, — прервал его Пятрас, — с каких это пор Литва стала Азией?

— Прошу меня не прерывать, когда я говорю, — резко, по-военному сказал Крамер. — Я говорю о большевизме, для нас с вами не только неприемлемом, но и враждебном по своей природе. Вы понимаете? Я это называю Азией!

Пятрас молчал. Он чувствовал, что Крамер хочет дать ему понять, кто из них главный. Он, наверное, хочет, чтобы Пятрас осознал, что нет никакого смысла противоречить ему или иметь собственное мнение…

— В мире, или, вернее, в том пространстве, в котором мы с вами живем, герр Карейва, сегодня друг против друга стоят две доктрины — национал-социализм и коммунизм, — холодно, четко, как будто на трибуне, говорил Крамер. — Коммунизм рвется в Европу, принося туда азиатскую анархию, а национал-социализм стремится создать новую Европу, с новым порядком, которым будет руководить Адольф Гитлер.

— А малые нации? Литва? — почти закричал Пятрас.

Крамер улыбнулся холодной улыбкой.

— Ее судьба сама собою решится вместе с вопросом всего Восточного пространства.

— Но мне не ясно…

— Что не ясно? — приподнялся за столом Крамер. — Все ясно, герр Карейва. Если вы хотите найти свое место в новой Европе будущего, вы должны помочь фюреру, помочь рейху в его борьбе.

— Но ведь между Германией и Советским Союзом заключен пакт о ненападении…

— Я знаю. Но я знаю и то, что он не вечен. Вам ясно?

— Да, совершенно ясно. Я так и думал, — ответил Пятрас.

— Думать можно. Но говорить об этом не стоит. Вы офицер, и, полагаю, вам нет необходимости объяснять, что все, о чем мы здесь говорим, — тайна. За разглашение тайны рейх карает очень строго. Вы понимаете, герр Карейва?

— Да, я понимаю, — ответил Пятрас, чувствуя в словах Крамера угрозу.

— Тем лучше, — ответил Крамер, разглядывая анкету Пятраса. — Вы пишете, что оставили в Каунасе своих братьев и сестру. Правда ли, что один из ваших братьев — коммунист?

«О, здесь неплохо поставлена работа охранки!» — подумал Пятрас.

— Да, — ответил он спокойно. — Но я порвал с ним все отношения. Я — идейный враг коммунизма.

— Хорошо. Я вам верю. Такие случаи встречаются в семьях. А ваша жена? Вы пишете в анкете…

— Вы должны о ней знать. Она — немка по национальности. Она перешла границу на сутки раньше меня. Со своим любовником Стасисом Вирпшей.

— Перешла границу? В каком же месте?

— Я думаю, под Нимерзате или где-нибудь неподалеку — перед этим они находились в Паланге. Я приехал в Палангу позже и нашел только ее письмо. Их уже не было.

— У Нимерзате они не переходили, — сказал Крамер. — Но погодите, я проверю. Вчера мне сообщали о какой-то парочке… А вы приехали за женой?

— Нет. Я прибыл потому, что у меня не было другого выхода.

Крамер что-то записал в листке, вырванном из блокнота, нажал кнопку у края стола и подал листок вошедшему эсэсовцу.

— Ваших эмигрантов мы собираем в нескольких пунктах, — сказал Крамер, когда эсэсовец вышел. — Правительство Германии, несомненно, будет держать их до тех пор, пока они будут полезны. Не все приезжают к нам нагруженные имуществом и драгоценностями, поэтому мы вынуждены брать их на содержание.

— Мы будем благодарны государству, которое помогло нам в минуту несчастья, — ответил Пятрас.

— Это хорошо, — улыбнулся Крамер. — Нет сомнения, благодарность — хорошая вещь. Должен вам сказать, что я не совсем равнодушен к Литве. Я там жил. Вы, наверное, слыхали?

— Да, я знаю.

— Там есть хорошие люди. Мы с ними не должны прерывать связей. Они нам еще пригодятся. И я попрошу вас вспомнить адреса особенно активных врагов коммунизма. Мы найдем способы, чтобы связаться с ними.

«Он делает свое дело как настоящий немец — точно, аккуратно и с упорством, — подумал Пятрас. — Однако я попал в сеть, из которой, наверное, нелегко выпутаться, если только вообще…»

— В вашем учреждении работал Борхерт? — Крамер вдруг перешел к другой теме. — У вас были связи с нашей миссией, с Берлином?

— Да, — бледнея, ответил Пятрас Карейва.

— Ошень харашо, — сказал Крамер с сильным немецким акцентом и засмеялся. — Как бы вы отнеслись к предложению работать в военном лагере ваших эмигрантов?

— В лагере? Я хотел бы узнать, какая там работа…

— Работа простая: учить людей работать с парашютом (ведь вы — бывший летчик), с автоматом, револьвером, ручной гранатой, радиоприемником и передатчиком. У нас, конечно, есть свои люди, которые могли бы заняться этим делом. Но я думаю, что будет гораздо лучше, если ваши соотечественники услышат от инструкторов родную речь… Это имеет свой смысл. Вы знакомы с господином Бартлингом?

— Бартлингом? Нет…

— Господином Альбертасом, — кажется, он так назывался в каунасской службе безопасности? Он говорит, что вас хорошо знает.

— Господин Альбертас? Он здесь?

— Да, тоже у нас, очень недавно. Знаете, он весьма хороший специалист. Если он будет у вас преподавать методы разведки, вы согласитесь с ним работать?

— Я очень мало его знаю.

— Зато я его хорошо знаю. Могу вас заверить — он человек верный, с ним работать можно. И о вас он отзывался с лучшей стороны.

Было мерзко говорить с Крамером об Альбертасе, об этом работнике охранки, на которого Пятрас Карейва, предприниматель, известный и уважаемый в Каунасе человек, смотрел свысока и с презрением. Теперь им придется делать одно дело — и какое! Пятрас хорошо понимал, что перед ним сидит дьявольски хитрый, опытный немецкий разведчик, матерый шпион, диверсант, специально находившийся в Литве и строивший там свои козни, а теперь уже держащий в руках все нужные нити. Нет, не вырваться из его железных объятий! Это совершенно ясно. И нет никакого выбора. Придется делать то, что захочет он, Крамер, придется стать слепым орудием в комбинациях гитлеровской Германии. Да, это путь, который Пятрас Карейва начал не здесь и не сейчас, а там, в Каунасе, и который привел его в кабинет Крамера в оторванной от Литвы Клайпеде, который уводит его дальше, в лагерь таких же, как и он, эмигрантов… И он и его соотечественники дальнейшие свои поступки — да, надо прямо смотреть правде в глаза! — будут пытаться прикрывать любовью к родине. А в сущности, это будет борьба не за будущее своей страны, это будет не борьба, вдохновленная любовью к родине. «Но другого выхода нет, другого пути или пути назад уже нет», — мучительно думал Пятрас.

В кабинет вошел худой, бледный эсэсовец — не тот, которому Крамер вручил записку, — вскинув руку, щелкнул каблуками и, закричав: «Хайль Гитлер!», как заведенный механизм, выпалил:

— После проверки оказалось, что тот, которого, как я сообщал, при переходе границы застрелил наш часовой, и является Стасисом Вирпшей, о котором вы спрашиваете.

— Застрелил! — подскочил на стуле Пятрас Карейва, охваченный испугом, беспокойством и каким-то непонятным для себя самого удовлетворением.

В голове Пятраса мчались странные мысли. «Неужели и она? Неужели и Марта? Это было бы ужасно…» И против своей воли, на минуту закрыв глаза, он вдруг увидел ее чужой и такой близкой, страшно белой, с открытым ртом, он видел ее труп, лежащий на траве, и понял, как это ужасно.

— Ах, да, это тот… Теперь я понимаю, — просто сказал Крамер. — Он, знаете ли, глупо себя вел. Когда наш часовой приказал ему остановиться, он сунул руку в карман, часовому показалось, что это диверсант, который хочет вытащить оружие… Понимаете? Очень глупое поведение… Мне уже вчера сообщили, только я не поинтересовался, как зовут…

— Убит! — тихо повторил Пятрас Карейва, и ему показалось, что его голоса не услышал даже Крамер, но тот посмотрел ему в глаза и сказал:

— Да, убит. Из-за собственной глупости. А откровенно говоря, мне его жаль. Ведь это, кажется, тот самый молодой человек, племянник министра, который вернулся в Каунас после учебы в Италии? Я его не знал, но немножко о нем слышал, — говорят, он был довольно энергичный юноша. Очень жаль. Но ничего не поделаешь, не правда ли?

Пятрас ничего не ответил. Еще минуту назад он хотел кричать, вопить, спрашивать, где Марта, что с ней. Но теперь он молчал, смотрел прямо перед собой и ничего не видел. Вдруг все стало для него пустым, серым, бессмысленным.

— Вас, думаю, интересует и судьба вашей жены? — спросил Крамер.

Пятрас поднял голову и на лице Крамера увидел какое-то подобие улыбки. Эта улыбка могла означать, что и Марту постигла участь Вирпши, а могла означать и совсем другое.

— Мне кажется, что я в свое время даже встречал вашу жену в одной небольшой компании в Каунасе. Она была блонд, очень красивая, правда? Восхитительная женщина…

Пятрас молчал. Он еще больше побледнел. Ведь Крамер над ним издевается… Может, было бы лучше, если бы с Вирпшей и она, и Марта… Тогда бы сразу кончился весь этот кошмар.

— Успокойтесь, герр Карейва! — уже веселее сказал Крамер. — С вашей женой ничего не произошло. Ведь правда? — обратился он к эсэсовцу, все еще торчавшему посреди комнаты.

— Да, все в порядке, — ответил эсэсовец.

— С ней ничего не случилось. Она у нас… Я думаю, она нам тоже пригодится. А вы можете идти! — вдруг резко сказал он эсэсовцу.

Тот вскинул руку и, четко повернувшись, вышел.

— Мне очень тяжело, — сказал Пятрас Карейва, опустив голову, вдруг чувствуя, что его жизнь окончательно разрушена. Он старался справиться со своим голосом, но никак не мог. Казалось, он вот-вот заплачет. «Неужели она мне все еще так дорога?» — подумал он. — Мне очень тяжело, господин Крамер. Я вам уже говорил, да вы и сами знаете — жена меня оставила… с ним, понимаете? Об этом очень трудно говорить. И я хочу сказать, что даже если она сама теперь… Но что я говорю? Ведь это вас не касается… — и он рукой закрыл глаза.

Крамер равнодушно взглянул на Пятраса Карейву, передернул плечами, минуту помолчал, потом холодно произнес:

— Я вас отлично понимаю, герр Карейва. Хорошо. Хватит об этом. В такое время, в которое мы теперь живем, лучше людям без семьи, которые ни к чему не привязаны… Но мы еще не закончили нашей беседы, герр Карейва, — как будто и не было всего предыдущего разговора, говорил Крамер. — Лагерь мы намерены открыть недалеко от Кенигсберга, там уже отвели казармы для этого. Люди, которые будут учиться в лагере, получат содержание и небольшое ежемесячное вознаграждение. Вас я хотел бы назначить начальником литовского отделения лагеря, а господина Бартлинга — вашим заместителем. Вы будете подчиняться только моим приказам. Вы согласны? Я бы советовал согласиться!

— Ваш совет — приказ для меня, — ответил Пятрас.

— Очень хорошо! Я начинаю узнавать в вас офицера. Поверьте, приходит эпоха военных. Такие люди, как министр со своей женой, которым я, конечно, благодарен за их помощь, оказанную мне в важный момент моей жизни… да, такие люди, как министр, который сегодня утром посетил вас в «Виктории», теперь уходят на второй план. Пусть пока что отдыхают. Придет время, и они принесут пользу Третьему рейху. Верно, господин Карейва? Итак, с этого дня я являюсь вашим начальником, я плачу вам жалованье и предоставляю все прочее… Думаю, что на этом мы и закончим наш первый разговор. Вот вам сто марок на текущие расходы. Завтра в девять тридцать я на своей машине буду у «Виктории». Мы возьмем господина Бартлинга — сейчас он еще отдыхает — и вместе отправимся посмотреть дом и местность, которые выделены для будущего прибалтийского военного лагеря. Вы согласны?

Пятрас взял сто марок, которые Крамер положил перед ним. Потом, больше ни о чем не думая, потрясенный до глубины души всем произошедшим, ответил:

— Согласен.

От взгляда Крамера не укрылось и то, что рука Пятраса дрожала, когда он брал со стола деньги.

— Вы, наверное, еще не успели выпить кофе, — сказал Крамер. — Прошу поесть, отдохнуть и чувствовать себя как дома. Клайпеду вы, конечно, неплохо знаете? Наверное, бывали здесь перед ее возвращением Германии?

Пятрас поднялся со стула, и комната закружилась вокруг него. В его сознании вдруг мелькнул Каунас, отцовский дом. Снова мучительно зашевелилось то, что, казалось, уже давно угасло и умерло… Эляна… Каролис… Нет, нет, теперь не время об этом…

Он открыл дверь и мимо завитого эсэсовца, дежурящего у телефона, вышел на улицу, одинокий, растоптанный, загаженный. Жаловаться некому. Он, Пятрас Карейва, — человек без родины.