День рождения

22

К одиннадцати часам Каунасский театр был полон. Постоянный посетитель сразу бы заметил, что собравшиеся здесь как небо от земли отличаются от той публики, которая раньше, перед концом сезона, каждый вечер занимала места в партере и в ложах. Сегодня в театре не благоухали заграничные духи, не шелестели шелка и веера, не алели лакированные ногти и густо намазанные губы. Сегодня здесь собрались совершенно другие люди. Раньше капельдинер осмотрел бы их с головы до ног, особенно если театр в тот вечер соблаговолил посетить его высокопревосходительство президент республики. Служители театра, как и многие другие из жителей Каунаса, не могли понять, что во всей жизни многое существенно изменилось. Они не могли понять, что эти загорелые, простые люди в тесных, плохо выглаженных костюмах, даже без галстука, с этого дня будут вершить судьбу Литвы. Принято, чтобы о судьбе края заботились солидные, богатые господа, обязательно господа — банкиры, помещики, адвокаты, ксендзы, — а в этой публике мало кого и господами назовешь. Очень уж они не похожи на господ, они даже не называют друг друга господами, а как-то странно — товарищами. Может показаться, что слово «господин» у них вроде ругательства.

Здесь снова встретились те, кто совсем недавно сидел в тюрьмах и концлагерях, — даже коротко подстриженные волосы их не успели еще отрасти на воле. Здесь встретились старые революционеры, работавшие в разных местах Литвы, много раз сидевшие в тюрьмах; здесь были известные всей стране писатели, никогда не порывавшие связи со своим народом, не продавшие себя правящей клике; здесь были рабочие с заскорузлыми от тяжелой работы руками и загорелые, усатые крестьяне.

Они пришли решать судьбу Литвы.

Пранас Стримас, высокий, темноволосый, пробирался сквозь толпу. Среди незнакомых он немного смущался и даже обрадовался, увидев Эдвардаса, который дружески кивнул ему, но не подошел, а заговорил с двумя девушками, идущими по фойе в потоке людей.

— Эдвардас! — воскликнула Эляна, как ей показалось, громче, чем нужно. — Наконец-то…

И она вдруг запнулась, подумав, что по ее лицу Эдвардас может прочесть все — как она ждала его, тосковала, беспокоилась, сердилась, что он ничего о себе не сообщает, как на улицах, в толпе, искала его глазами и нигде-нигде не могла найти… И теперь он здесь! Нет, лучше пусть он ничего не знает.

Эдвардас пожал ее маленькую, вдруг похолодевшую ладонь. Он хотел так много сказать Эляне, объяснить, почему так долго, так долго (ведь правда, целая вечность прошла с последнего их свидания!) не давал ей о себе знать, но с ней была Ирена, и это смущало его, даже сердило.

— Вы хорошо выглядите, товарищ Эдвардас, — сказала Ирена. — Загорели, возмужали… Где вы были? Мы так давно вас не видели. Немножко даже соскучились…

Эдвардас с жаром принялся рассказывать:

— Я, знаете, журналист… Только сегодня утром вернулся. Даже домой не успел забежать. Был на периферии, в Шиленай, до самых выборов ездил по деревням. Дьявольски интересно и, оказывается, опасно. Фашисты не дремлют. Если б вы знали, какое там с нами было! — И он рассказал о ночи перед выборами. — Мы бы их поймали, если б не наша оплошность. И, знаете, среди этих фашистов была одна дамочка…

«Как мало он обо мне думает! — с болью подумала Эляна. — С каким бахвальством он говорит о себе и об этой… Боже мой… Вот почему он мне не писал и не звонил».

А он, ничего этого не замечая, с пылом рассказывал, как потом его послали в Паневежис, как он написал оттуда репортаж, сколько теперь тем…

Ирена сказала равнодушно:

— Да, я читала в газете несколько ваших репортажей. Довольно серые. Рассказываете вы лучше.

Эдвардас смотрел на лицо Эляны, удивительно нежное, только очень печальное, и не мог понять, что с ней случилось. Ведь ее первое восклицание, когда она его увидела, было такое искреннее, радостное. А теперь она снова почему-то замкнулась в себе, и это было непонятно.

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу, он обернулся и увидел Йонаса. Брат! Он даже не подумал, что и Йонас может быть сегодня здесь. Извинившись перед девушками, Эдвардас повернулся к брату.

— Куда же ты исчез? — воскликнул Йонас, крепко обнимая Эдвардаса, словно они не виделись много лет и Эдвардас вернулся из путешествия на край света. — Мама ночей не спит, Бируте и отец волнуются, а ты — хоть бы два слова! Слыхал я, с Варнялисом ездил? Хороший парень, а? Я его еще до тюрьмы знал…

— Он ранен. Лежит в больнице.

— Варнялис? Что ты говоришь! Грузовик перевернулся или еще что?

— Дело, знаешь ли, немного сложнее…

И Эдвардас стал рассказывать брату о последней ночи перед выборами, о том, как ранили Варнялиса.

— Вот гады! — закричал Йонас. — Что ты скажешь! А у нас, знаешь, некоторые товарищи так бодро настроены, им уже кажется, что все, даже капиталисты, угнетатели, все вдруг стали нашими братьями…

Эдвардас повернул голову и увидел, что Эляна с Иреной в людском потоке уходят по другой стороне фойе. Опять им ни минуты не пришлось побыть вместе!

— Братья? Что ты говоришь? Не может быть! — явно думая о другом, машинально ответил Эдвардас.

— Ну да, братья, — повторил Йонас, удивляясь, почему Эдвардас такой рассеянный. — А отца ты видел? Знаешь, в нашей семье такая радость!

— Нет, не видел. Но читал в газете. Я очень обрадовался, когда узнал. Для отца это огромное событие.

— Я думаю, — подтвердил Йонас. — Депутат Народного Сейма! Это не шутки! А вот и он, видишь?

…В праздничном костюме, даже при галстуке, у четырехугольной колонны стоял Казис Гедрюс, рабочий железнодорожных мастерских, их отец, депутат Народного Сейма. Его живые глаза с удивлением и нескрываемой гордостью обводили фойе, он смотрел из-под седых бровей, как будто все еще не веря, что он сегодня здесь хозяин. Разве не удивительно — в театр его привезли на автомобиле, и он смело вошел в дверь, в которую в свое время входили президент и его министры, самые богатые люди Каунаса! И вот теперь он видит в толпе обоих своих сыновей — парни на загляденье, крепкие, широкоплечие! Они заметили отца, конечно, заметили, вот подходят к нему, и отец обнял Эдвардаса, поцеловал, слезы выступили у него на глазах.

— Разреши тебя поздравить, отец, — услышал он голос Эдвардаса, — от души поздравить, — сын крепко пожал руку отцу.

Рядом стоял Йонас и улыбался.

— Вот видишь, — сказал Йонас Эдвардасу, — а мы и не думали, что наш папаша такой молодец…

— Старое дерево еще скрипит-поскрипывает, дети, — сказал отец, словно оправдываясь, и его живые, умные глаза засмеялись. Рукой, только что обнимавшей Эдвардаса, он провел по влажной щеке. — А тебя и не видно, сынок, — обратился он к Эдвардасу. — Куда ты исчез?

Эдвардас начал было рассказывать отцу свою одиссею, но в это время прозвучал звонок и двери в зал отворились. На сцене, на столе, покрытом красной скатертью, стояли цветы, а над столом и над залом протянулись лозунги, приветствующие Народный Сейм. Депутаты занимали места. Эдвардас увидел Стримаса. Он хотел познакомить отца со своим товарищем по камере, но человеческий поток унес Стримаса дальше, и Эдвардас незаметно для самого себя отстал от отца и брата. И тут он снова увидел рядом милую головку с легкими белокурыми волосами. Он даже не оглянулся, но всем своим существом ощутил, что это она, она… Да, это была Эляна, и Эдвардас быстро взял ее под руку, словно боялся, как бы снова кто-нибудь ее не отнял. В глазах Эляны блеснула радость, она хотела отнять руку, но передумала.

— Ты не видел… Ирены, Эдвардас? — спросила она.

— Нет, нет, зачем она нам? Пойдем, а то мест не будет.

И они вошли в зал. В одном из последних рядов они увидели два свободных места. Эдвардас пропустил Эляну вперед, и они сели.

— Эляна, ты, кажется, снова в хорошем настроении, — сказал Эдвардас, всматриваясь в ее повеселевшее лицо. — Что с тобой было, почему ты так огорчилась? Может, я… Ты знаешь, у меня совсем нет такта.

Эляне теперь показалась смешной ее печаль: она — с Эдвардасом, и все снова хорошо.

— Сама не знаю, — ответила она просто, — иногда мне весело, иногда — вдруг печально. Не обращай внимания, Эдвардас.

Как хорошо сидеть рядом, видеть прядь ее белокурых волос, падающую на лоб, ее маленькое ухо, голубую пульсирующую жилку на виске!

— Эдвардас, а кто этот, с бородой, с таким добрым лицом? — спросила Эляна.

Эдвардас ответил не сразу:

— А, это Адомаускас, бывший ксендз. Он за коммунистическую деятельность много лет провел в тюрьмах. Я тебе, кажется, о нем рассказывал?

— А этот, в очках, с такой энергичной походкой, строгий такой?

— Он сейчас министр, — ответил Эдвардас. — А раньше был на воле, работал в подполье. Тоже замечательный человек.

Эляна, почти прижав губы к уху Эдвардаса, расспрашивала о других людях, которые садились на свои места, и от тонкого запаха ее духов у него кружилась голова.

В это время из-за кулис на сцену вышло много людей. Эляна узнала некоторых из них — это были члены народного правительства, портреты которых она уже видела в газетах. На сцене они немного смущались — не привыкли к свету, бьющему прямо в глаза, ко множеству людей, к аплодисментам и крикам. Из-за покрытого красной материей стола встал молодой привлекательный человек с высоким лысеющим лбом.

— Президент, президент… — зашептали в зале. Многие знали, что он недавно вернулся из Димитравского концлагеря и исполняет обязанности президента республики. Он был немного бледен, а глаза у него были добрые и печальные.

— Депутаты освобожденного народа Литвы, граждане, товарищи! — четко заговорил он с легким жемайтийским акцентом. — От имени первого Литовского Народного правительства приветствую вас, депутатов первого Народного Сейма, настоящих представителей свободного трудового народа Литвы! Сюда, где двадцать лет назад представители разношерстных групп буржуазной Литвы собирались заложить столь быстро рухнувшие основы якобы демократической республики, вы пришли заложить основы новой Литвы — республики людей труда. Борьба за нее будет тяжелой и долгой…

Весь зал смолк. Было слышно, как шелестит бумага в руках оратора и как щелкают фотоаппараты. Кто-то громко вздохнул, женщины обмахивались платками — становилось жарко от множества людей и от прожекторов, которые то освещали сцену, то заливали ослепительным светом первые ряды, ложи, ярусы.

Пранас Стримас сидел в пятом ряду и не мог оторвать глаз от сцены и оратора. Все, что происходило здесь сегодня, казалось ему сном. События последних недель катились так неудержимо, что и действительно, как думал Стримас, у каждого голова закружится. Давно, ли его арестовали в Скардупяй после похорон Виракаса и поволокли в сырые казематы Каунасского форта? Еще теперь звучит в ушах ругань полицейских, которую он, простой, темный человек, не осмелится даже повторить. Он вспомнил, как его бил ногами в перерывах между допросами маленький, но крепкий, совсем лысый человечек, глаза которого горели жестоким огнем, казалось — ему приятно мучить другого. Стримас не говорил ни слова, и следователя это, наверное, особенно бесило: он обязательно хотел начать дело против целой группы коммунистов. Хотел, наверное, проявить перед своим начальством необыкновенную проницательность и рвение, а тут, как назло, этот дуб нарушал все планы. Потом Стримас вспомнил вчерашний день, когда он уезжал в Каунас. На проводы у его избы собралось много народу. Они с нетерпением ждали Народный Сейм. Многим из них казалось — сейм сразу сделает так, что все вдруг разбогатеют, станут сильными, здоровыми. Когда Стримас уже сидел в коляске, запряженной любимым гнедым Доленги, бывший батрак Билбокас закричал звонким, высоким голосом, чтобы все слышали:

— И не забудь там насчет земли! Пора делить… Чего ждем, как цапля вёдра? Скоро сеять надо.

— Будешь ждать — собака кость унесет, — сказал кто-то в толпе.

— И скажи там: мы все требуем вступить в Советский Союз, чтобы и у нас было, как там, — без господ.

Как будто его друзья не знали, о чем он сам думает! А как ему было приятно, когда батраки называли Народный Сейм с в о и м сеймом! Ведь раньше никогда этого не было и быть не могло. Раньше все было не для рабочих, простых людей, землепашцев, а для богачей, помещиков, кулаков, ксендзов. Ихняя была власть, ихний был сейм, все ихнее было, даже, как они говорили, сама Литва.

…А оратор уже рассказывал о борьбе народа за свободу, о происках реакции, о помощи Советского Союза в нашей борьбе.

Стримас устал от событий последних дней, ему было трудно следить за мыслью оратора, и часто он улавливал не отдельные слова, а только общий смысл. Но вот оратор воскликнул:

— Мы приветствуем всех вышедших ныне на свободу закаленных борцов, вынесших и свято сохранивших тот дух борьбы и самопожертвования, которым завоевана победа народа! Сегодняшний триумф — это лучшее вознаграждение за ваши мучения, за страдания многих тысяч других людей. Пусть ваш дух борьбы и любви к народу широко растекается по Литве, вдохновляя литовский трудовой народ в дальнейшей борьбе за новую жизнь!

После речи президента избрали председателя сейма. Это был тот мягкий, добрый человек с бородкой, который привлек внимание Эляны перед началом заседания.

На сцене Эляна увидела и министра, о котором она говорила с Эдвардасом. Его избрали вице-председателем. За столом президиума заняли места и другие лица, избранные руководить работой Народного Сейма.

Эляне все казалось удивительным. Она сидит теперь здесь рядом с Эдвардасом, а еще вчера даже не знала, где он, и думала, что он совсем о ней забыл. Очень странно было видеть рядом его густые, зачесанные набок волосы, расстегнутый воротник рубашки, его глаза и влажный от испарины лоб, его волевой подбородок. О да, он, несомненно, волевой и упорный человек, Эдвардас! Она это хорошо знала. Неужели правда, что это он держал ее под руку, когда они проходили в зал, пожимал ее неизвестно почему похолодевшие пальцы горячей, крепкой, мужской рукой?

Эляна с трудом могла следить за тем, что происходило на сцене. Было жарко и душно. Она видела здесь писателей — маленького Винцаса Креве с серым, усталым лицом и Людаса Гиру, очень подвижного, с бородкой клинышком и острыми глазами. Они говорили о доверии Народному правительству, им долго аплодировали. Потом выступило несколько незнакомых людей. На сцену с приветствием сейму поднимались целые делегации рабочих и крестьян. Эляна вспомнила о Пятрасе и вдруг подумала, что Пятрас с Мартой был несчастлив, хотя он никогда ей, Эляне, ни словом об этом не обмолвился. Каким жестоким был разговор братьев после смерти отца! А она ничего не могла сделать, чтобы их помирить! Потом она подумала, что еще сегодня надо будет побывать на могиле отца и договориться с кладбищенским сторожем, чтобы он каждый день поливал цветы, которые она там посадила. Она чуть не забыла об этом, а кроме нее кто же позаботится? Тересе старая, не всегда вспомнит…

Зал снова начал аплодировать, и Эляна не могла понять, что случилось, почему люди так обрадовались. Хлопал и Эдвардас — очень энергично, весело посматривая на нее. Потом все успокоилось. Она старалась внимательно слушать нового оратора, но снова чувствовала, что думает только об Эдвардасе. «Если б я знала, что он меня любит!» — думала она, нарочно стараясь не смотреть на Эдвардаса, и все-таки поглядывала украдкой на его лицо и на руку, что-то записывающую в блокноте.

— Смотри, — зашептал Эдвардас, показывая взглядом на трибуну, где стоял приземистый, крепко сколоченный человек с очень яркими, добрыми, веселыми глазами, которые, казалось, пронзают тебя насквозь.

Эдвардас сказал ей его имя, и Эляна вспомнила, что Каролис тоже рассказывал ей об этом упорном человеке, о его жизни и характере. Когда он направлялся к трибуне, зал ему аплодировал больше, чем остальным, — как видно, многие знали, что всю свою жизнь, начиная с гимназической поры, он шел через тюрьмы, границы государств, концлагеря, подполье, пока не пришел сюда, чтобы сказать всем что-то очень важное.

— Я не сомневаюсь, — говорил он ясно, не спеша, четко выговаривая каждое слово, — что Народный Сейм, как истинный выразитель борьбы и надежд народных, введет в Литве самый демократический в мире, советский строй, которого требует весь народ Литвы.

Долго не смолкающие овации встретили слова оратора. Он помолчал минуту, веселыми, острыми глазами оглядел весь зал — партер, ярусы, центральную ложу, в которой сидели представители Советского Союза, — и улыбнулся, вспомнив о чем-то приятном, хотя в его жизни вряд ли много было легких минут.

А может быть, он улыбнулся, почувствовав все величие и красоту этой минуты, о которой мечтал в тюремных камерах, в больших городах далеко от Литвы, в темную, холодную, дождливую осеннюю ночь переправляя в Литву через границу еще не высохшую от типографской краски партийную печать. Эляна увидела его улыбку и, не зная почему, тоже улыбнулась.

— Но, товарищи, мы остановились бы на полдороге и изменили народу Литвы, если бы все кончилось этим, — снова сказал оратор, наконец дождавшись, пока смолкли аплодисменты, и еще раз осмотрев весь зал. — Все трудящиеся Литвы теперь требуют войти в могучую семью народов Советского Союза.

В зале снова поднялась буря аплодисментов.

Казис Гедрюс, рабочий железнодорожных ремонтных мастерских, депутат Народного Сейма, старался не пропустить ни одного слова. Он смотрел на сцену из-под густых, нависших бровей и гордился, что некоторых ораторов знает лично. Вот в делегации, прибывшей приветствовать Народный Сейм, он узнал нескольких рабочих, а руководитель делегации был его ученик по ремонтным мастерским. Это была чертовски приятная минута, когда он увидел своих друзей и знакомых здесь в этот торжественный час! Он еле сдержался, чтобы не закричать им, не помахать рукой. Молодцы ребята! Вот рабочий… ну, как его фамилия?.. высокий и худющий, один из организаторов забастовки на общественных работах в Лампеджяй прошлой зимой, восьмого февраля. Он со своими товарищами поднял на забастовку около тысячи людей, был ранен и арестован службой безопасности, а забастовщиков, которые попытались идти в Каунас, полиция и охранка рассеяла пулями, саблями, слезоточивыми газами и резиновыми дубинками. И вот теперь он здесь, в Народном Сейме!..

Еще больше обрадовался старик, когда увидел на трибуне другого своего знакомого. Ну да, это он когда-то прятался в его домике, только Казис тогда не знал, как его зовут, этого веселого и упорного человека. Знал, что он ведет очень ответственную работу в партии. И вот теперь он на трибуне, возмужавший, повзрослевший, но глаза такие же юношески острые и добрые. Черт подери! Интересно бы встретиться с ним и поговорить! Только узнает ли он теперь Гедрюса? Ведь ему небось трудно помнить всех, кого он когда-нибудь видел. Гедрюс-то помнит своего жильца. Такие жильцы не каждый день встречаются, такие жильцы оказывают большую честь рабочему дому! Да, что ни говори, теперь уже можно подумать и о собственной жизни! Кажется, ничего особенного не было в этой жизни… А все-таки и он, Казис Гедрюс, не лыком шит! В Октябрьской революции участвовал, собственными глазами Ленина видел! Много лет назад, когда литовские рабочие и крестьяне впервые поднимались на борьбу за свободу, и он с винтовкой в руках — он был тогда еще молодой и крепкий — шел бороться за власть Советов! Нелегко тогда было! А они сражались и не в одной волости организовали советскую власть. Веселое было время, хорошие были парни. Многих уже нет — одни пали от пуль врага, другие зачахли в тюрьмах «независимой» Литвы, третьим удалось уйти в глубь Советского Союза. Хорошо бы сейчас узнать, где они. А он, Казис Гедрюс, все еще жив и здоров. Наверное, нарочно под конец жизни судьба послала ему такую радость. Хотя он, как и другие сознательные литовские рабочие, глубоко верил, что раньше или позже и в Литве трудящиеся свергнут власть буржуев, но трудно было представить, что все произойдет вот так — без кровопролития, выстрелов, жертв. Без жертв? Разве мало жертв принесли рабочие и крестьяне за эти долгие годы борьбы? Ему, Казису Гедрюсу, хорошо известно, сколько народу погибло от пуль, преследований, голода — всех не перечесть. И, может быть, сама судьба теперь вознаграждает за все их страдания. Судьба? А не правильнее ли сказать, как утверждает и оратор с трибуны, что это Страна Советов, а не судьба? «Да, это она пришла нам на помощь, мать трудящихся, первая держава рабочих и крестьян… Спасибо ей за это и честь…»

Эх, счастливым, действительно счастливым чувствовал себя в этот час Казис Гедрюс! Наконец вернулись сыновья, оба молодые, здоровые, а главное, умные, честные, и оба идут по пути, указанному отцом. Кстати, ведь это не совсем обычная вещь! Мало ли Казис Гедрюс знает рабочих семей, где дети шли по дурному пути… Вот, к примеру, его сосед Петронис. Каменный домик себе выстроил, а что с того? Ведь Петронис — всем известный штрейкбрехер. Сколько раз сами рабочие хотели его укокошить; как-то даже приволокли его в мешке на берег Немана; если бы не дружки полицейские, утонул бы, бедняга, в холодной неманской водице. А сыновья? У Петрониса тоже два сына, как и у Казиса Гедрюса. Один из них служил в полиции, производил у людей обыски, жаден был до чужого добра… Наверное, прячется теперь где-нибудь. Другой вообще не работал, только пил без меры, с дурной компанией спутался. Срам, и больше ничего! А еще рабочая семья! Когда-то Казис Гедрюс пытался поговорить с Петронисом, но тот послал его ко всем чертям. Понятно, Гедрюс совсем хотел было прервать с ним знакомство, но, опасаясь мести Петрониса, на всякий случай, проходя мимо его забора, прикладывал ладонь к фуражке. Любопытно, что старик Петронис, в последнее время сильно осунувшийся — его выкинули с фабрики, — сам очень дружески стал здороваться с Казисом Гедрюсом. Когда Гедрюс был выдвинут кандидатом в депутаты Народного Сейма, он даже начал заходить к нему домой — то якобы его поздравить, то спросить, как будет с национализацией домов, коснется ли она таких хибарок, как у него, Петрониса, то посоветоваться, сможет ли старший его сын получить работу, когда вернется из Мажейкяй. Посещения Петрониса так надоели старику, что он наконец предложил ему убраться. Тот весь покраснел, даже толстая шея налилась кровью, но, не сказав ни слова, послушно вышел в дверь…

«Ну, туда ему и дорога! — думал Казис Гедрюс. — Как постелешь, так и выспишься. Как будто я должен заботиться о каждом фашистском прихвостне! Какое мне до него дело!»

В это время на трибуну поднялся вице-председатель сейма, и весь театр, затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова, слушал «Декларацию о государственном строе».

— Народный Сейм, — звенело в зале, — выражая единодушную волю трудового народа, провозглашает, что в Литве вводится советский строй.

Литва объявляется Социалистической Советской Республикой. С этого дня вся власть в Литовской Советской Социалистической Республике принадлежит трудящимся города и деревни.

Народный Сейм твердо убежден, что все население Литвы сплотится вокруг советской власти, чтобы обеспечить себе благосостояние, расцвет хозяйства и культуры, чтобы дать нашему народу свободу и счастье, чтобы повести страну к окончательной победе народа.

Когда председатель сейма поставил декларацию на голосование, в зале вначале было совершенно тихо. Потом представители сейма, как один человек, подняли вверх руки.

В этот незабываемый час родилась Советская Литва, она выбирала новый, еще неведомый, но широкий и светлый путь.

— Эдвардас, — зашептала Эляна, — ведь сегодня день рождения.

Эдвардас чуточку удивился, поднял бровь, подумал, улыбнулся и ответил:

— Как хорошо ты сказала, Эляна! Действительно, сегодня родилась Советская Литва, и она вечно будет с Советским Союзом.

И вдруг загремела песня, которую до сих пор пели только на стачках, на народных демонстрациях, в тюрьмах и концлагерях. Теперь она звучала здесь, в театре, как триумф победившего народа.

Эдвардас смотрел на Эляну, слышал ее высокий, звонкий голос. На лице ее, обращенном к сцене, уже не было печали, только вдохновенно сверкали большие глаза. В передних рядах Эдвардас видел своего отца, дальше — Пранаса Стримаса, видел своих знакомых, друзей по тюрьме, по университету.

Звуки «Интернационала» смолкли. Наклонившись почти к самому уху Эляны, Эдвардас зашептал так тихо, что только она одна его услышала:

— Я боюсь тебя потерять, Эляна! Нам не надо никогда расставаться, правда?

Эляна доверчиво посмотрела на Эдвардаса, в самую глубину его глаз, и ответила не словами, а взглядом:

«Я всегда буду с тобой».

Вот как просто решилось все, о чем они долго и мучительно думали. Сразу стало легко, хотя они так и не могли понять, чем прекрасен этот день, когда все кругом смеются, улыбаются, радуются, и кто преподнес им в подарок дружбу и счастье, такое большое счастье, что, казалось, не выдержит сердце.