День рождения

15

Профессор Миколас Карейва умирал.

Окна комнаты были широко открыты, и теплый летний воздух приносил с собой далекий гул. Время от времени профессор видел быстрых ласточек, мелькавших за окнами в море света. Дома дежурил врач, всего час назад кончился консилиум. В жестоком, огромном страдании профессор медленно, очень медленно все глубже погружался в неведомое. Он крепко сжимал губы, сдерживая стоны, последними усилиями воли боролся с болью. Сестра милосердия делала уколы. Боль медленно тупела. Полузакрыв глаза, профессор все еще видел мерцающий свет дня и побледневшее лицо дочери, которая две ночи неотступно сидела у кровати. Уже третий раз сегодня звонил ей Пятрас. Врач подошел в передней к телефону и дал ему понять, что отец живет последние часы.

Профессор часто терял сознание. Листва деревьев, игра светотеней, мебель в комнате и лицо дочери вращались, сливаясь в сплошную светло-желтую массу, в которой стирались контуры вещей, и страдание на мгновение пряталось где-то глубоко. Ему казалось: молодой и гордый, он идет, взявшись за руки, со своей покойной женой; он видел волосы дочери, посеребренные лунным светом; он положил руку на плечо своего любимого сына Каролиса… И все снова исчезало в бреду, и снова тупая, жестокая боль изнуряла тело, иссохшее и бессильное.

На заходе солнца его черты обострились, пальцы посинели, глаза запали еще глубже, и лицо медленно залило мягкое спокойствие. Эляна чувствовала, как в ее ладони в последний раз дрогнула отцовская рука, как она пыталась ухватиться за одеяло и вдруг застыла без движения, бессильная, остывающая. Душный вечер был такой пустой и печальный, как будто жизнь и счастье навсегда покинули этот дом.

Эляна встала от кровати. За ее плечами стоял Юргис. Она прильнула к его груди. Руки брата, так давно не гладившие ее, крепко прижали ее голову, и она услышала, как этот большой мужчина беззвучно плачет.

Эляна тоже заплакала. Она еле держалась на ногах. И Каролис… Боже мой, отец так его и не увидел! А ведь их сегодня… да, да, сегодня выпускают из тюрьмы. Может быть, даже выпустили… Каролиса и Эдвардаса… Да, ведь она должна была быть на улице Мицкевича, вместе с Иреной, с рабочими, которые собирались идти встречать своих братьев, отцов, товарищей… Боже мой! Как все нехорошо вышло! Она не встретит Каролиса… И Эляна снова заплакала.

Приехал Пятрас. Утром он видел отца еще живого. Пятрас тоже выглядел усталым, но глаза были сухие, мрачные. Он обнял и поцеловал сестру и брата, постоял у кровати и понял, что, кроме него, некому заняться устройством похорон.

Дома был непривычный беспорядок. Из кухни доносились рыдания Тересе. Незнакомые Пятрасу женщины — их, наверное, пригласила Тересе — прилаживали к окнам темные занавески, завешивали зеркала. В столовой искали место, куда поставить гроб. Люди старались ходить по комнатам бесшумно и говорили шепотом. Но в этой большой тишине слышались отзвуки событий, которые происходили там, за стенами дома. Никто не говорил о них ни слова, — казалось, все погружены в горе семьи, — но каждый невольно думал, что там, в домах под горой, на тех улицах, наконец, не только здесь, но и по всей Литве люди переживают сегодня события, которые потрясут их до самых глубин.

Каролис вернулся поздно вечером. Он вошел в дом, никем не замеченный, — странно, что дверь оставили открытой, — и радостное удивление охватило его. В этих стенах он рос, играл, учился, мечтал. Вот прихожая, телефон на столике. Ведь он мог позвонить из города. Как это не пришло ему в голову? Он просто забыл, что дома есть телефон. Вот дверь в столовую… Но что это? В доме незнакомые люди. И старая служанка смотрит на него заплаканными глазами, удивленно моргает и как будто не узнает. «Тересе! Ведь это я! Неужели ты меня не помнишь? Я Каролис. Ведь ты меня вырастила!.. Господи, как она удивилась и обрадовалась! Здравствуй, здравствуй, Тересе! Неужели ты не знала, что я сегодня вернусь домой? Неужели вам не сообщили? Почему ты так на меня смотришь?»

Тересе обняла Каролиса и снова в голос зарыдала.

— Господин профессор сегодня умер, — сказала она, всхлипывая.

Каролис остолбенел. Отец! Сегодня! Он знал, что отец тяжело болен. Он спешил к нему, спешил как можно быстрее домой, к отцу, к сестре, к Юргису! Он опоздал. Господи, он опоздал!.. Вот почему Эляна его не встретила… И тяжелый комок слез сдавил ему горло.

В дверях показалась Эляна. Громко вскрикнув, она бросилась брату на шею.

— Наконец! — зашептала она. — Наконец, дорогой ты мой… А ведь он так тебя ждал… так тосковал… все время о тебе говорил…

Каролис быстро поцеловал сестру, он не мог сдержать дрожание рук. Он хотел сказать ей сразу все и не мог промолвить ни слова. Он хотел ей сказать, как у ворот тюрьмы он жадно разглядывал толпу, но ее там не было. Его встретила Ирена. Она была уверена, что Эляна придет — они ведь договорились. Каролис хотел сказать, как он рвался домой, как беспокоился, но он был не один, неудобно было сразу оставить товарищей. Огромная толпа встретила их у ворот тюрьмы и проводила до улицы Донелайтиса. Перед тем как разойтись, они пошли в какой-то зал, началось длинное совещание политзаключенных, потом банкет, и вот только теперь он смог вернуться в свой дом…

— А я не могла тебя встретить, — как будто оправдываясь, печально сказала Эляна. — Ты видишь…

Глаза Каролиса стали влажными. Он еще крепче прижал к себе сестру.

— Какое несчастье! — сказал он. — Какое несчастье! Эляна, дорогая, совсем не так я себе представлял свое возвращение. Бедный отец… Я так много о нем думал там…

— Какая радость, что ты вернулся, Каролис… И как тяжело, что он тебя не дождался… Ты похудел. Дай мне на тебя взглянуть…

Она смотрела на лицо брата. Он осунулся — наверное, не успел побриться, глаза как будто немного запали.

— Пойдем к нему, Эляна, — сказал Каролис.

В столовой уже покоилось тело отца. Потрескивали восковые свечи, тяжело, душно пахли цветы. Со страхом и какой-то непонятной для него жадностью Каролис всматривался в лицо отца. Отец показался ему таким знакомым и в то же время совсем чужим, как будто лежал здесь он и не он: в отцовском лице сын видел знакомую мудрость и нежность и чужой, наложенный смертью отпечаток холодного спокойствия, который пугал его. И когда сын припал губами к остывшей руке, его залила теплая и мучительная волна воспоминаний. Он вспомнил эту руку на своем плече, когда его, арестованного, вели из дому, — отцовская рука, придавая ему мужество, повисла в воздухе, а глаза смотрели на него печально и без упрека. Он опоздал! Он опоздал! Эта мысль молотком стучала в висках, сжимала сердце. И вдруг он заплакал — безнадежно и долго. Потом он почувствовал, что рядом стоят сестра и Юргис, и, подняв взгляд, снова увидел глаза Эляны, в которых было так много любви ко всем. И понял, что в своем невыносимом горе он не одинок.

В суете похорон Пятрас, встретив дома Каролиса, поздоровался с ним очень холодно и перебросился только несколькими словами. Оба они инстинктивно избегали друг друга — знали, что приближается час, когда надо будет выяснить отношения. Но общее горе заставляло их забыть об этом неприятном, неизбежном часе. Пятрас взял в свои руки устройство похорон, он все время ездил на машине в город, говорил с кем нужно по телефону и ни на минуту не забывал о том, что происходило не только внизу, в городе, но и рядом, в отцовском доме.

Когда выносили покойника, Пятрас заметил, что у гроба появились венки с красными лентами. Он рассердился и хотел было спросить у Эляны, по чьей инициативе принесли сюда эти венки. Но было уже поздно, похоронная процессия тронулась… Ладно, не так уж это теперь важно… Ведь не только Эляна, но и Юргис вчера были против присутствия ксендза на похоронах.

В дни великих событий, потрясших Литву и Каунас, похороны профессора Миколаса Карейвы прошли скромнее и незаметнее, чем, возможно, они бы прошли в другое время. По улице Пародос медленно спускался с горы украшенный зеленью грузовик, на котором стоял дубовый гроб. За гробом шла семья профессора — все три сына и дочь. Проводить профессора пришли студенты, не успевшие уехать на каникулы, знакомые из различных слоев общества, профессора — коллеги по факультету. Это были обыкновенные похороны видного человека Каунаса, и все-таки они проходили не совсем обычно. Перед гробом не шел ксендз. Среди зеленых венков, белых лент, горшков с цветами, окружавших гроб, непривычно пламенели алые ленты. Всем было известно, что профессор неверующий, кое-кто из друзей знал даже о его симпатиях к коммунистам. Но эти новые веяния не нравились части провожающих, которые привыкли, чтобы перед гробом покойного шли ксендзы, чтобы люди несли хоругви и факелы. А красный цвет еще недавно был самым страшным цветом на улицах Каунаса. Теперь алые ленты свисали с венков, и их концы развевал теплый летний ветер.

— Наверное, выдумки профессорского сына — большевика, — говорила жена одного профессора своей подруге, жене нотариуса.

— Почему сына? И дочь туда же, — отвечала та.

— Куда? Она ведь не сидела, только он… И никак я не пойму: как старший, такой серьезный, солидный человек, мог позволить — без ксендза, как утопленника? — снова шептала своей соседке жена профессора.

— Такое уж время, милая, молодые берут верх. Они наглее, — ответила ее подруга.

Студенты с большим любопытством смотрели на своего товарища Каролиса, только что выпущенного из тюрьмы, а женщины показывали на Пятраса и гадали, почему среди родственников профессора нет его невестки.

Похоронное шествие пришло к кладбищу на проспекте Витаутаса, гроб поставили у могилы, а провожавшие столпились под молодыми березами. Начались речи, принятые в таких случаях. Говорили декан факультета, представитель студентов. Как обычно, эти речи состояли из общих, мало говорящих официальных фраз, сквозь которые не могли пробиться чувства ораторов.

Затуманенными от слез глазами Эляна смотрела прямо перед собой и вдруг увидела в толпе Эдвардаса. И ей показалось, что она тут же упадет — от усталости и волнения. Как во сне она видела студентов, которые вместе с Каролисом и Эдвардасом опускали гроб в могилу, слышала, как глухо стучали комья земли, потом вдруг увидела свежий холмик, сваленные венки и почувствовала, как чья-то рука крепко сжала ее пальцы. Не поднимая глаз, она поняла, что это Эдвардас, и жаркая волна прошла по ее телу. Сквозь слезы она взглянула на него и увидела в его глазах смущение, сочувствие и беспокойство — смутное, ему самому еще не совсем понятное. Губы Эдвардаса посерели, он невольно наклонился к ней, как будто хотел обнять ее тут же, прижать к себе, но только еще сильнее стиснул пальцы, нерешительно остановился и взволнованно, глухо сказал:

— Прости меня, Эляна, что я еще… Я был очень занят… Я хотел выразить тебе свое сочувствие, поверь, очень глубокое сочувствие, я очень любил твоего отца и, кажется, понимал его, но я не мог: ты знаешь… последние события… столько работы, столько дела…

Эляна ничего не ответила, только благодарно взглянула на него и опустила глаза. Эдвардас увидел Каролиса, рядом с ним — Пятраса и Юргиса. Они шли к воротам.

— Мы скоро увидимся, — нагнувшись к ней, прошептал Эдвардас на прощание. — Нам нужно с тобой поговорить о многом… А теперь меня ждут… — И он ушел.

После похорон дома собрались только самые близкие — Пятрас, Юргис, Каролис и она. Как давно они не собирались в этом доме! Смерть отца на минуту соединила их, но по взглядам, по невысказанным словам чувствовалось, что давным-давно они чужие друг другу. Пятрас и Каролис даже теперь как будто старались не встречаться глазами, не хотели начинать тот неизбежный и заведомо бесплодный разговор. Пятрас сидел за столом хмурый, нервно курил сигарету за сигаретой, Каролис задумчиво расхаживал по веранде. Его темный костюм был ему мал, как и тот, в котором он вернулся из тюрьмы. Эляна обняла Каролиса за плечи и посадила его рядом с Юргисом. Каролис понимающе посмотрел на Эляну, печально улыбнулся, и это движение сестры и улыбка Каролиса еще больше рассердили Пятраса.

— Вот, все мы дома, а его уже нет, — сказала Эляна, усаживаясь за стол, и снова почувствовала, как мало сил осталось у нее. — Поговорим же о нем, о папе…

Тересе старалась войти тихо, но зацепила подносом за стул, чуть не разлила чай, посмотрела на всех покрасневшими глазами, молча покачала головой, вздохнула и, расставив на столе чашки, вышла.

Вернувшись в кухню, Тересе вспомнила, что она ушла С кладбища первая, чтобы набрать для детей в огороде клубники. Старушка знала, что Каролис особенно любит клубнику, и вся засияла. «Ведь он еще совсем маленький, бывало, ходит за мной и все просит: «Тересе, ягод! Тересите, ягод!» Растроганная, Тересе отерла слезы, потом перебрала ягоды, помыла их и понесла на веранду. Еще в столовой она услышала доносящийся с веранды громкий, злой голос Пятраса. Потом ему что-то отвечал Каролис. Тересе остановилась и прислушалась. Трудно было понять, о чем они спорят, зачем ссорятся, но она догадывалась: все то, что происходит на веранде, — плохо, очень плохо. «Господин профессор умер, — подумала она, — не быть в доме спокойствию. Теперь, наверное, господин Пятрас захочет обидеть Каролюкаса… А ведь он, бедненький, столько страдал, весь похудел. Известно же, тюрьма… Господи!.. И еще отец помер…» Она стояла у дверей, не решаясь войти на веранду, а оттуда, из-за двери, все громче раздавались злые, взволнованные слова то одного, то другого, и старушке становилось все тяжелее. Она поставила ягоды на стол в столовой, без сил упала на стул, потом с трудом встала и, уже не осмеливаясь нести ягоды на веранду, опустив голову, вернулась в кухню. Здесь она уселась у окна, положила усталую голову на жилистые руки и еще раз смахнула слезу.

А на веранде братья продолжали спор.

Пятрас, подняв голову и всматриваясь в невидимую точку где-то впереди себя, четким, для него самого непривычно резким голосом говорил:

— Мне кажется, не стоило у гроба отца устраивать демонстрации с этими красными лентами. Достаточно, что не было ксендза. А что касается лент, пусть скажет Эляна. Наверное, твой знакомый, с которым на кладбище разговаривала, выдумал…

Все рушилось! До последней минуты Эляна в глубине души все еще надеялась и ждала, что эта встреча пройдет мирно, без взаимных оскорблений, — ведь только что умер отец. Она с испугом посмотрела на Пятраса, потом на Каролиса. Каролис поднял внезапно потемневший глаза. На его лбу, как бывало у отца в минуты гнева, легла поперечная морщина. Он ответил:

— Пускай хоть после смерти узнают, на чьей стороне был отец…

А Юргис, словно желая разрядить напряженную атмосферу, с легкой иронией сказал:

— Как бы там ни было, я доволен, что перед гробом не шли эти во́роны. Не люблю я эту породу…

— А мне вся эта демонстрация — красные ленты — показалась дешевой и, скажу даже, неприятной, — ответил Пятрас. — Ну что же, новые времена — новые нравы. Все-таки пускать к гробу заслуженного ученого этого студентишку с его агитациями…

— Молчи! — закричал Каролис. — Чего ты к нему пристал? Он сидел со мной в тюрьме! Отец его очень любил…

Он невольно взглянул на Эляну и встретил ее благодарный взгляд.

— Не знаю, какие права дает ему тот факт, что он сидел в тюрьме, но мне, признаюсь, было стыдно… Молчать? Ты говоришь, мне молчать — в доме моего отца? Не слишком ли рано ты почувствовал себя хозяином? — со злостью, уже не сдерживая себя, прямо в лицо брату швырнул Пятрас.

— Господи! Что вы делаете? Пятрас! — воскликнула Эляна, обнимая плечо Каролиса. — Хоть сегодня…

— Я думаю, что для них это хороший случай поговорить начистоту, — сказал Юргис сестре. — Ничего, Эляна, давай лучше послушаем, не будем волноваться, пусть все выяснят до конца.

Эляна видела, как дрожит рука Каролиса. Оба брата с трудом владели собой, долго сдерживаемые обоюдные презрение, ненависть, нетерпимость теперь прорвались.

— Я здесь не хозяин, — хладнокровно, взвешивая каждое слово, ответил Каролис. — Я вышел из себя потому, что ты оскорбил моего товарища. Нападай лучше на меня… Если хочешь знать, венок с красными лентами принесли те, кто лучше, чем ты, знали отца. Они знали, что этим только воздадут ему честь. А если тебе это не понравилось, если ленты тебя оскорбляют, наплевать мне…

— Думай, что говоришь! — крикнул Пятрас. — Я старше тебя! Какое право ты имеешь так со мной говорить?! Что это — плоды коммунистического воспитания? Ну что ж… ну что ж… будем тогда говорить не как братья, а как враги…

На веранде воцарилось тяжелое, угрожающее молчание. Потом Каролис холодно сказал:

— Если так тебе нравится…

— Да, как враги, — продолжал Пятрас, и его голос задрожал от возмущения. — Ты думаешь, ты и другие вышли из тюрьмы и уже можете говорить что вам угодно… Вы теперь начальники. Вы скоро навяжете всем новый порядок и новые обычаи. Знаю я этот ваш порядок! Сегодня мы видели, как вы уважаете чужое мнение, а завтра мы увидим, насколько вы уважаете чужое имущество и чужую свободу.

— Свободу! — зло улыбнулся Каролис. — Ты еще говоришь о свободе! Разве ты не видел, сколько свободы было в Литве, которой правил ты и тебе подобные, сколько свободы было для тех, кто не восхищался Сметоной! А ваше имущество — оно приобретено чужими по́том и кровью. Нам не нужна такая свобода.

Эляна, съежившись и приложив ладони к вискам, сидела рядом с Юргисом, а тот спокойно покуривал свою трубку.

— А к чему вы чувствуете уважение, хотел бы я знать? — кричал Пятрас, белый как полотно. — Растоптать все святое — вот ваша цель!

— Растоптать то, что свято для эксплуататоров, — ответил Каролис. — Растоптать их привилегии, если тебе угодно, их безделье, жизнь на чужой счет — вот что мы растопчем. Это желание не только мое, а всего нашего народа, и его он выполнит.

— Народ! А откуда вам известно, что думает наш народ?

— Мы знаем лучше, чем ты. Пройди по Каунасу, по всей Литве, послушай, что люди говорят. Никто не заткнет им рта. Они заговорили во весь голос, и они раздавят угнетателей!

— Таких, как я? — саркастически спросил Пятрас.

— Может быть, и таких, — ответил Каролис.

Пятрас помолчал.

— Ну что же, спасибо за откровенность, — сказал он. — Я уже слышал, что вы любите говорить откровенно, хотя это и не соответствует правилам вежливости, которые нам прививали в этом доме. Я тоже буду говорить откровенно: мы еще не побеждены, и мы будем бороться.

— Я не советовал бы, — ответил Каролис. — Вам придется бороться с литовским народом.

— Мы будем бороться против вас, — ответил Пятрас. — Может быть, за вами и пойдет так называемый народ — эти ваши любимчики безработные, батраки, — но все честные силы Литвы пойдут с нами.

— Честные силы? — зло блеснул глазами Каролис. — Это ты фабрикантов, эксплуататоров, дармоедов называешь честными силами? Вздор! Вместе с деньгами они потеряют и власть.

— Мы найдем союзников.

— Только за границами Литвы, там, куда сбежал Сметона, — сказал Каролис.

— Это наше дело, — ответил Пятрас. Он помолчал, закурил новую сигарету. — Ну что ж, позиции мы выяснили, а дальше говорить и не о чем. — Он посмотрел на ручные часы. — Должен проститься с вами, дорогие родственники, — завтра утром мне нужно уезжать к жене. Если в скором времени не увидимся, не волнуйтесь: надеюсь, что нам еще придется встретиться, — он сменил тон и говорил шутя, как ни в чем не бывало.

Юргис, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Как хорошо такому, как я, у которого только две руки и два глаза! Мир может опрокинуться вверх ногами — пусть только оставят мне мольберт, палитру и холст. Каролис, я тебе еще не успел показать свой «Каунас после дождя»?

— Завтра ты мне покажешь все, что сделал за последние годы. Хорошо, Юргис? — тепло ответил Каролис, положив руку на большую ладонь брата.

— Господи, как я устала! — сказала Эляна. — Такой день и такой вечер… Пойду к себе. Я так хочу побыть одна…