День рождения

17

Подполковник Андрей Иванович Котов смотрел с моста, как танки уходили на запад. Он видел людей, которые с любопытством следили за движением колонны. Был теплый и погожий день, новый город казался каким-то уютным и романтичным.

«Да, в этом городе действительно все как-то уютно и приятно. И как сердечно встретили жители! Это, конечно, рабочие. Но на улицах можно увидеть и холодные, мрачные взгляды. Это, наверное, и есть буржуазия. Ведь Литва — капиталистическое государство, в ней живут антагонистические классы». Котов вспомнил последний инструктаж еще в лесах Белоруссии, где политрук полка прочитал им поспешно подготовленную лекцию о Литве. Как назывался ее диктатор? Что-то вроде одного чешского композитора… Интересно, где он теперь и что делает? Говорят, убежал за границу. Наверное, там будет строить козни против своей страны. В 1926 году, после переворота, когда власть в Литве захватили фашисты, они жесточайшим образом преследовали рабочий класс. Лучшие его сыны были расстреляны в этом городе сразу после переворота. Теперь, конечно, все, кто еще остался жив в фашистских тюрьмах и лагерях, выйдут на свободу. «Если мы уже здесь, то, значит, фашистам жизни не будет. Мы не позволим мучать коммунистов, трудящихся. Иначе мы бы не стоили звания армии-освободительницы», — думал Котов.

А танки все шли через Вилиямпольский мост и медленно поворачивали на гору, на Жемайтийское шоссе. Для жителей Вилиямполе это уже была не новость, но на дороге еще можно было видеть группки людей, которые продолжали удивляться размеру танков и махали выглядывающим из люков танкистам.

Когда прошли последние танки, подполковник Котов вспомнил, что командир полка звал его в штаб. Он посмотрел на часы, сел в военную машину и повернул обратно в город. Он ехал по улицам старых кварталов Каунаса, где, как и раньше, было полно людей. Шофер храбро нажимал на сигнал, и люди, увидев военную машину, старались побыстрее расступаться.

Потом Котов въехал на самую большую улицу города — Лайсвес-аллею. По тротуарам шли толпы людей. Казалось, город небольшой, но сколько в нем жителей! Однако теперь было значительно меньше богато одетых, чем вчера. Как будто они куда-то попрятались. И действительно — представители привилегированных классов отсиживались по домам, или если и выходили на улицу, то одевались попроще и старались как можно меньше попадаться на глаза рабочим. Как и жене министра, многим из них казалось, что в городе скоро начнутся резня и грабежи, — а кого будут резать в первую очередь, если не тех, у кого много денег, дом, хорошая служба и другие самые естественные, данные богом вещи?

Подполковник Котов думал, что у начальника штаба состоится совещание об окончательной дислокации танковых частей, но, как только он вошел в канцелярию, коренастый, краснощекий сибиряк, друг Котова по военному училищу, капитан Чутких вручил ему пакет со словами:

— Начальник просил передать вам, чтобы вы выполняли этот приказ.

— А совещание?

— Никаких изменений в существующей дислокации пока не предвидится.

Тут же вскрыв пакет, подполковник Котов быстро пробежал глазами приказ. Сегодня в одном из залов Каунаса должен был состояться вечер в честь политзаключенных, вышедших из тюрем и концентрационных лагерей. Подполковника Котова послали на этот вечер представителем Красной Армии. «Обязанности небольшие, но они помогут мне войти в контакт с местным населением и провести несколько часов среди счастливых людей», — подумал подполковник.

Котов подъехал к Палате труда на перекрестке двух больших улиц Каунаса. У нового серого здания собралось много людей. В зале уже сидели сотни человек, еще несколько дней назад бывших заключенными. Теперь эти люди с землистыми лицами, опухшими от долгого пребывания в закрытом помещении и плохой пищи, казалось, все еще не могли прийти в себя от этих неожиданных изменений не только в их жизни, но и в судьбе всей Литвы.

Когда Котов вместе с членами нового литовского правительства и представителями бывших политзаключенных вышел на ярко освещенную сцену, в зале раздались оглушительные аплодисменты.

Сев в президиуме рядом с Котовым, Эдвардас Гедрюс тихо рассказывал ему, как они с товарищем узнали, что их должны выпустить из каунасской тюрьмы, как их встретили у ворот. Эдвардас сказал Котову, что он был студентом.

— Где вы научились русскому языку? — спросил Котов, убедившись, что его знакомый довольно свободно говорит по-русски, только изредка останавливаясь и стараясь вспомнить полузабытое слово. Его речь была довольно правильна, но в ней явно чувствовался нерусский акцент.

— В основном в тюрьме, — ответил Эдвардас. — Там у нас были товарищи, которые совсем хорошо говорили. Вы знаете, без русской литературы…

Котову понравился этот парень. В нем было что-то, что сразу вызывало симпатию. Широкоплечий, он напоминал Котову тех молодых людей, которые уезжали из Москвы строить новые города и заводы.

Митинг открыла высокая, стройная женщина с темными, стянутыми в узел волосами. Она говорила низким, теплым голосом. Что-то необычное в ее облике делало ее незабываемой. Котов посмотрел на нее с особым интересом, когда его сосед, перейдя на шепот, чтобы не мешать другим, сообщил ему, что эта женщина воевала в Испании, сидела в тюрьме, была и в Советском Союзе.

— Любопытно, — сказал Котов. — Но ведь ей теперь не более тридцати. Когда же она успела?

«Да, здесь есть сильные люди, — подумал Котов, — и, наверное, хорошие люди. Они уже давно знают, по какому пути идти. Интересная девушка, действительно».

Выступал министр внутренних дел, очкастый человек со строгим лицом, волевым, суровым лбом. Его голос лился потоком. Эдвардас Гедрюс, стараясь перевести гостю все, что говорили ораторы, вдруг увидел в зале, недалеко от прохода, светлые глаза и высокий, ровный, детский лоб, на который падала такая милая прядь белокурых волос. Как это он не знал, что Эляна сегодня будет здесь?! Как было бы хорошо встретить ее сразу после митинга! Ведь в эти дни, которые мчатся как ураган, когда не успеваешь с одного места в другое, им совсем не удается видеться. И после похорон профессора Эдвардас еще ни разу не встретился с Эляной. Его сердце забилось сильнее, и он знал, что глаза Эляны смотрят на оратора, но видят только его. Почувствовав, что Эдвардас на нее смотрит, она покраснела.

— Вот человек, которого товарищи особенно любят и уважают, рабочий, замечательный партиец, — сказал Гедрюс, когда на трибуну поднялся новый оратор.

Бывшие политзаключенные встретили его с особой теплотой. Он говорил негромко, но четко, и его слова звучали очень убедительно.

— Если придется, мы будем защищать Литву вместе с Красной Армией, — закончил свою речь оратор, и весь зал поднялся и долго аплодировал.

Все теперь смотрели на него, на Котова, и он понимал этих людей. Ведь совсем недавно под ударами гитлеровской армии пал Париж, немного раньше капитулировала Бельгия, раздробленные французские армии таяли и гибли по всей линии фронта. Еще в прошлом году эти люди были свидетелями быстрой трагической гибели панской Польши. А отсюда вряд ли будет сто километров по прямой до границ Германии. Все здесь прекрасно понимали, что их страну от фашистского нападения может защитить только Красная Армия, которой в минуту опасности, несомненно, поможет весь литовский народ. И хотя на этом митинге никто не назвал по имени главного врага Советского Союза и Литвы, здесь не было человека, который бы не понял, что имеет в виду оратор.

Когда на трибуну вышел Котов, он долго не мог начать, потому что все снова встали с мест и долго, оглушительно аплодировали ему, вернее — всей Красной Армии. Котов не был красноречивым оратором. Он просто сказал, что Красная Армия всегда стояла на страже свободы народов и что она пришла в Литву, чтобы помочь трудящимся сбросить ярмо. Он сказал еще, что Красная Армия с этих пор будет бдительно охранять и границы Литвы от каждого врага, от всякого, кто посмеет угрожать ее свободе и независимости.

Эдвардас Гедрюс вышел из зала вместе с Котовым. На вопросы подполковника теперь он отвечал рассеянно, думая только о ней, об Эляне. Неужели они так и не встретятся? Эдвардаса так потянуло к этой девушке, что он уже думал, как бы повежливее распрощаться с подполковником и побежать на поиски Эляны. На улице было много народу, с Эдвардасом здоровались его знакомые, бывшие политзаключенные, а он все высматривал в толпе Эляну.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил его Котов.

— Одного товарища, — ответил Эдвардас. — Ах, вот и он! — обрадовался он, увидев недалеко от двери в зал, в свете лампы, Каролиса.

Рядом с ним стояла Эляна. Да, это она! И вдруг ему пришла в голову мысль познакомить Котова со своими товарищами. Пусть и Каролис и Эляна видят, с каким интересным человеком он знаком! А подполковнику тоже, наверное, будет приятно. Он так мало кого здесь знает…

— Эдвардас! — тихо, но радостно воскликнула Эляна, всматриваясь то в Эдвардаса, то в подполковника Котова.

Эдвардас смутился, хотел представить своим друзьям Котова, но почему-то сам первый сунул руку Каролису, который, как ему показалось, был в плохом настроении.

— Отчего ты такой кислый? — спросил он.

Каролис ничего не ответил. Эдвардас вдруг вспомнил, что поступил невежливо и еще не познакомил Котова со своими товарищами.

— Прошу познакомиться. Это хорошие мои друзья, — сказал он. — А это — вы, наверное, уже знаете — Андрей… Андрей Иванович…

Все, кроме Каролиса, дружно засмеялись.

— Ну конечно, мы уже знаем товарища Андрея Ивановича, — просто и дружески сказала Эляна.

— Знаете что, друзья, — вдруг сказал Котов. — Здесь неподалеку стоит моя машина. Вечер хороший, и мне кажется, мы должны куда-нибудь вместе поехать.

— Я уже знаю, — воскликнула Эляна, — я уже знаю: поедем в дубраву на горе Витаутаса!

Эдвардас с благодарностью пожал ей руку. Кажется, никто не заметил, что, когда переходили улицу, Эляна, отступая перед какой-то машиной, инстинктивно схватила его за рукав и испуганно вскрикнула: «Эдвардас!» Эдвардаса это так тронуло, что, повернувшись к Эляне, он чуть не обнял ее при всех. Подполковник с Каролисом шли сзади, говорили что-то об авиации, но что́ именно — этого ни Эляна, ни Эдвардас не могли бы сказать, так они были заняты друг другом.

Вскоре все они уселись в машину Котова.

Поднявшись на гору Витаутаса, машина остановилась у дома неолитуанов[19].

Лунный свет серебрил дубраву, и вековые деревья стояли в прозрачном ночном тумане, как фантастические колонны, подпирающие небо зеленовато-голубыми широкими кронами. Далеко за дубравой темнели склоны долины Мицкевича. Не было каунасца, который бы не любил этих мест.

— Как живописен ваш край! — сказал подполковник, шагая рядом с Эляной. — Я, правда, видел только Вильнюс и дорогу до Каунаса. Зеленые поля, речки, темно-зеленые леса и холмы…

Его голос звучал тихо, по-дружески тепло, и казалось, все они старые друзья, только теперь встретившиеся после долгой разлуки.

Эляне было так странно в этот тихий вечерний час идти рядом с советским офицером. Это был первый советский человек, с которым они познакомились, и ей хотелось, чтобы он рассказывал и рассказывал, все равно о чем — ведь было ясно, что он будет рассказывать о своей великой стране, о том новом мире, который казался им всем необыкновенным, полным романтической прелести.

— И люди у вас хорошие, — говорил Котов. — Я уже убедился, они любят свой край, свободу, труд. Их калечит только неподходящий строй.

Вдруг он подумал: «Но, в сущности, зачем я проповедничаю? За границей о нас рассказывают, что мы очень любим агитировать. Нужно ли здесь подтверждать эту болтовню?»

Его литовским друзьям было необычно, что Эдвардаса он называл Эдуардом Казимировичем, Каролиса — Карлом Михайловичем, Эляну — Еленой Михайловной. Это было даже немножко смешным. Эляна сказала, что ей нравится его имя — Андрей, и Эдвардасу это почему-то не понравилось, тем более что, как ему показалось, ее голос при этом зазвучал кокетливо, а Котов тоже вел себя не как подобает — он взял Эляну под руку и спросил, не холодно ли ей.

— Поймите же, Андрей Иванович, — громко говорил Каролис, теперь он снова был в хорошем настроении, — поймите, что мы одни из тех, для кого жизнь Советского Союза была и есть, так сказать, вопрос жизни и смерти! Если б вы знали, сколько мы в заключении мечтали о вашей стране! Среди нас были товарищи, которые участвовали еще в Октябрьской революции, — он начал размахивать руками.

Это Эдвардаса раздражало. Его настроение совсем испортилось, потому что Котов все еще держал Эляну под руку. Отвернувшись от Эдвардаса, она прислушивалась к разговору брата с Котовым, как будто он, Эдвардас, перестал существовать. А Каролис, ничего не замечая, горячо продолжал:

— Это старшее наше поколение, их осталось немного. Среди нас были и такие, кто по нескольку раз переходил границу Советского Союза и снова возвращался в Литву бороться, организовывать борьбу. Наши товарищи смело шли в тюрьмы, не боялись допросов и пыток охранки, даже смерти они не боялись. Да, Андрей Иванович! И если наша борьба никогда не прекращалась, если ее не подавляли, то только потому, что на востоке был Советский Союз. Я знаю, что говорю возвышенно, Андрей Иванович, а может быть, и, как говорят…

— Я вас очень хорошо понимаю, — сказал Котов. — Мне кажется, что я вас отлично понимаю. — Потом он взглянул на Эляну и спросил: — Елена Михайловна, простите нас, мы так заговорились, что совсем о вас забыли, — может, вы устали, может быть, вам холодно?

— Нет, нет, что вы! — ответила Эляна, снова, как показалось Эдвардасу, немного кокетливо. «Чего он так к ней пристал? — уже почти со злостью думал Эдвардас. — Пристал и не отпускает… А она, кажется, даже довольна…»

— А как вам митинг понравился, Андрей Иванович? — спросила Эляна.

— Вы знаете, что мне больше всего понравилось? — вопросом на вопрос ответил Котов. — Мне понравились сотни живых, горящих глаз, мне понравилось, что в зале я видел и чувствовал такую силу, такое упорство, с которыми люди идут на смерть и на победу. Они мне напомнили лица комсомольских добровольцев, которые в одну зимнюю ночь под Выборгом шли взрывать финские укрепления. Они сами вызвались провести эту очень опасную операцию, и из пятнадцати парней через три дня обратно вернулись, понимаете, только двое — остальные погибли. Я понял, что ваши товарищи, прошедшие фашистские тюрьмы и концлагеря, знают: впереди еще долгая борьба, — и они не боятся этой борьбы, они понимают, что, может быть, не один еще падет в ней. Очень уж огромна и желанна цель, а в их сердцах так много огня и юности.

«Какой человек! — подумал Эдвардас. — И какой я дурак со своей мелкой ревностью и подозрениями!» Он взял Эляну под руку с другой стороны, и, когда она еле заметно прильнула к нему, снова почувствовал себя счастливым. В это время о чем-то горячо заговорил Каролис, но ни его громкий голос, ни оживленная жестикуляция уже не возмущали Эдвардаса. Они с Эляной незаметно отделились от других и немного отстали.

— Какой хороший вечер, Эдвардас! Никак не могу поверить, что ты уже на свободе, — сказала она.

Голос Эляны звучал тихо и напевно, в нем была искренняя радость, что они снова вместе, и недавняя злость Эдвардаса теперь ему самому казалась смешной.

— Как я счастлив, Эляна, если бы ты только знала! Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Потом поравнялись с товарищами и снова шли все вместе.

Они прошли дубраву и оказались в долине Мицкевича, которая темным пятном тянулась внизу, окаймленная со всех сторон лентой шоссе. Ночь была очень теплая и прозрачная, на склонах долины пели соловьи. Эдвардас чувствовал руку Эляны, видел ее, такую хрупкую, милую, и в его сердце была тоска, еще не высказанная любовь и радость, что он держит ее руку, что он такой сильный и может уберечь Эляну от всех опасностей. Эляна повернулась к Эдвардасу, и он снова увидел ее глаза, в которых вдруг сверкнуло отражение луны.

— Давайте послушаем соловьев, — сказала Эляна.

Они были уже внизу, в долине, среди высоких елей, лип и кленов. По шоссе время от времени проносились машины, и под острыми лучами фар загорались и гасли в ночном тумане стволы и ветви деревьев. Звонко и сладостно пели соловьи — то совсем близко, то словно в другом конце долины. Они плакали, рассказывали и смеялись так заразительно молодо, что уходили прочь дневные заботы, даже планы и мысли о будущем, о войне, бушующей где-то у Дюнкерка…

— Ты помнишь, Эдвардас, как мы слушали соловьев в камере? — спросил Каролис. — Как мы тогда тосковали по свободе!

Эдвардас задумчиво ответил:

— Мне иногда начинало казаться, что соловьи поют не за окнами тюрьмы, а в нашем измученном бессонными ночами воображении.

— Нет, соловьи были наяву, — сказал Каролис. — Они нам посылали привет с воли!

Эляна вздохнула, вспомнив те долгие дни и ночи, когда она думала о них обоих. И вот они здесь, рядом с ней…

Из долины они снова вернулись в дубраву. Луна уже опускалась. Всем казалось, что они очень давно знакомы и знают все о каждом, и разговор не прекращался ни на минуту.

Потом они стояли на горе Витаутаса и смотрели на огни города, раскинувшегося между Жалякальнисом, Нерис и Неманом, и дальше, уже за реками, на берегах Алексотаса и в Вилиямполе. Смутный гул доносился с улиц — там уже просыпались, начинался новый день.

Подполковник посмотрел на часы и сказал:

— Да, эта ночь надолго останется у меня в памяти. Она дала мне новых товарищей. Она дала мне вас, дорогие друзья.

— Спасибо и вам, — сказала Эляна, пожимая подполковнику руку. — Надеюсь, что мы еще встретимся. Запишите наш телефон и позвоните, как только сможете.

— Нам будет очень приятно, — сказал Каролис. — Только меня искать вам придется по другим телефонам. Боюсь, я мало буду дома.

— Да, товарищи, у вас теперь горячие дни, — сказал подполковник. — До новой встречи!