День рождения

6

Воскресенье выдалось солнечное и теплое. Казалось, зелень стала еще сочнее, чем вчера, воздух — еще чище и прозрачнее. Поднявшись рано, с восходом солнца, Пятрас взял под мышку полотенце и через искрящийся росой сад направился к речке. На лугах клубился и таял молочно-серебристый туман, и даже в этот утренний час припекало солнце. Пятрас шел босиком по траве, еще влажной от росы, тоже поблескивающей холодными искорками, прислушивался к голосам проснувшихся птиц, которые щелкали, свистели, заливались в прибрежных кустах и в зелени деревьев. Воздух был наполнен их голосами, как река водой. За речкой ржали стреноженные кони, а дальше, там, на холме, пели песню подпаски и щелкал кнут. Речка с тихим, едва слышным бормотанием перекатывалась через плоские камни, а на дне, под зеленоватыми бородами водорослей, виднелась каждая песчинка.

Скинув одежду, Пятрас бросился в воду. Речка была глубокая, и холодная вода приятно пощипывала тело. Пятрас брызгался, бил по воде ладонью, радостно ощущая свою силу. Вчерашние заботы как рукой сняло. Все еще радуясь прохладной воде, Пятрас несколько раз переплыл речку. Потом он вылез на берег и долго смотрел на свою широкую, волосатую грудь. Мышцы на руках были крепкие и упругие. Да, хорошо жить, двигаться, дышать!

Но по дороге домой настроение его начало спадать. Придется искать нового управляющего. Этот болтун запустил хозяйство. Изгородь в саду развалилась еще в прошлом году, так и стоит до сих пор. Сколько раз говорил, чтобы починили, а дело — ни с места. Дом и то давно нуждается в ремонте. Хоть бы крышу поправил и комнаты перекрасил. В конце концов, для этого ему даже деньги были даны. А Доленга покрасил почему-то только столовую и большую комнату — зал. Непорядок, наверное, с батраками. Хорошо бы обо всем самому подумать, но у Пятраса не было ни времени, ни опыта. Он же не из крестьян, как отец. Конечно, к старости он бросит все свои дела и переселится в поместье — тогда придется поинтересоваться, чем удобряют капусту и когда садят свеклу. Теперь он скорее мечтатель, любитель, а не настоящий хозяин.

Вернувшись с речки, он прошел по хозяйственному двору, где валялись старые бороны, культиваторы, поломанные телеги. У хлевов высились кучи невывезенного навоза, уже высохшего на солнце. В стенах сеновала кое-где не хватало досок, и в этих местах зияли дыры. Крапива и полынь росли не только около батрацкой, но и вокруг сеновала, хлевов, даже в самом саду, под изгородью. Всюду беспорядок и запустение. Нет, с этим никак нельзя мириться! Придется принимать крутые меры.

Марта уже встала. В своем зеленом халатике она была похожа на какое-то высокое, стройное растение. «Наверное, на тростник», — подумал Пятрас. Ее лицо дышало свежестью и чистотой. Она вся была воплощением молодости, здоровья, красоты. В розовых шелковых туфлях она бегала по огромному ковру, расставляла на столе посуду — фарфор, хрусталь, ставила цветы и зелень в низенькие вазочки. Ей нравился простор этой комнаты, такой светлой и звонкой после покраски. Марта хотела, чтобы сегодня здесь все было красиво, элегантно, чтобы гости были довольны, а уехав, говорили о ней не только как об интересной женщине, но и как о хорошей хозяйке. Она любила домашний уют. В такие минуты Марта гордилась, что в ее жилах течет и немецкая кровь.

— Взгляни, какая прелесть, Пети! — говорила она, поднимая букет алых тюльпанов.

— Не красивее тебя, — ответил Пятрас и обнял жену.

— Нет, нет, я уже накрасилась, еще тебя вымажу… Вот сюда целуй! — Она показала на щеку, и Пятрас притронулся губами к прохладной коже ее лица.

…Около двенадцати часов приехал директор департамента Антанас Юргайтис, купивший в этом году у Пятраса Карейвы две машины для министерства и одну для себя лично. Пятрас понимал, что с таким человеком, кроме официальных отношений, стоит поддерживать и более близкие. Юргайтис тоже когда-то служил в армии, потом вышел в отставку и работал в министерстве. Это был спокойный и солидный человек. В Каунасе, в Жалякальнисе, он выстроил большой каменный дом. Дом был со всеми удобствами — ваннами, центральным отоплением, — но и жильцы платили Юргайтису прилично. Кроме жалованья и доходов с дома, у директора были и другие поступления. Когда знакомые заговаривали о том, что было бы неплохо купить поместье, Юргайтис защищался от них, как от назойливых мух: «Уж если покупать, то еще один дом. И доход верный, и никаких кризисов».

Антанас Юргайтис, крупный человек, с большой головой, большими руками и ногами, от сидения в департаменте немножко ссутулился, а седина на висках не только не портила его, но, по мнению женщин, делала еще более привлекательным женихом. Да, он еще не был женат и часто менял любовниц. Теперь, уже несколько месяцев, дамой его сердца была молодая курносая студентка, и со стороны казалось, что она крепко держит его в руках. С ней Юргайтис часто посещал театры, по вечерам их видели в ресторанах, в кафе. Часто он возил ее за город. И теперь он выбрался к Карейвам не столько для себя, сколько для удовольствия своей молодой подруги.

Из машины вышла изящная, большеглазая девушка и с любопытством огляделась вокруг. Темные волосы обрамляли ее приятное, бледноватое лицо. Приветливо, с уважением, она подала руку с крашеными ноготками Марте и Пятрасу. «Красивая, гадина», — подумал Пятрас, окинув взглядом фигуру девушки, плотно обтянутую темным жакетом, под которым виднелась белая шелковая блузка. Легкая, широкая, цветастая юбка не скрывала ее изящных небольших ног, белый плащ был переброшен через руку.

Антанас Юргайтис представил ее хозяевам как свою подругу, и никто не обратил на это внимания. Новая литовская интеллигенция не придерживалась обычаев своих отцов, и никого не удивляло поведение человека, занимающего столь высокий пост. Конечно, об этом можно было шептаться по углам, можно было это осуждать или хвалить в кругу друзей, но кто запретит богатому человеку вести себя так, как ему нравится…

— Так вот где это медвежье логово! — сказал басом Юргайтис, здороваясь с хозяевами. — Любопытно, любопытно! А меня, знаешь ли, земля совсем не тянет… Извольте принять, мадам, — и он протянул Марте большую коробку конфет.

Приехал полковник Далба-Далбайтис с женой и сыном, тоже старые друзья Пятраса. Наконец, во дворе остановился элегантный лимузин, и из него вышли самые почетные гости — министр, его жена и племянник Стасис Вирпша, недавно вернувшийся из-за границы. Министр был уже пожилой человек, с животиком, лысеющей макушкой и короткими, кривыми ножками. Когда-то он был провинциальным врачом и, обладая даром предчувствия, откуда подует ветер, долгое время при разных властях занимал неплохие места; разочаровался в нескольких партиях, наконец решил, что лучшая партия — таутининки[9]; тут он был приглашен в президентуру и, хотя, как он любил повторять, против воли, все-таки взялся управлять министерством.

Он был в смокинге и полосатых брюках, а на его круглой плешивой голове сидел новый котелок. Весь он был кругленький, жирный, мягкий. Жена министра, тоже врач, была костлявая женщина в очках на крупном, мясистом носу, с большими руками и ногами, на целую голову выше мужа. Когда муж стал министром, она не отказалась от профессии и вела небольшую клинику детских болезней. В сущности, она была неплохой женщиной, к детям привязывалась очень быстро и по-матерински, хотя сама иметь их не могла.

Племяннику министра Стасису Вирпше было лет тридцать. Он еще не успел потолстеть, был стройным и привлекательным. «Настоящий герой романа», — сразу подумала Марта. Она уже слышала о Стасисе Вирпше, но ей все не доводилось с ним встретиться. На нем был светлый новый костюм, который очень ему шел, — по покрою было видно, что это работа не местных мастеров. Зачесанные кверху черные волосы блестели, и, когда его бледное лицо склонилось к руке Марты, она почувствовала запах хороших заграничных духов. Стасис Вирпша выглядел несколько старше своих лет, а вертикальные морщины над переносицей могли говорить как о его серьезности, так и о деланной задумчивости, и от этого он становился еще интереснее.

Обедать было еще рано, и гости разбрелись по саду. Госпожа министерша быстро подружилась с женой полковника Далбы-Далбайтиса, полной, добродушной женщиной, гулявшей по саду со своим сыном-гимназистом. Хозяин взял под руку министра и провел его в конец аллеи — показывать новые сорта груш, которые прошлой весной привез из садового хозяйства в Верхней Фреде. Рядом с ними, дымя трубкой, вышагивал полковник Далба-Далбайтис. Юргайтис даже теперь не отходил от своей юной подруги, с опаской посматривая на Вирпшу. Но само собой получилось, что Стасис Вирпша очутился рядом с Мартой. Они шли последними. Осторожно косясь на Марту, он видел ее яркое, полосатое спортивное платье с широким белым воротником; в узком длинном вырезе платья виднелись маленькие крепкие груди. Стасису Вирпше нравились короткие бронзовые волосы Марты, узкие бедра, которые подчеркивало плотно облегающее платье, и вся она была какая-то твердая и упругая. Напрасно Стасис Вирпша относился к литовским женщинам как к скучным провинциалкам — сразу было видно, что жена этого Карейвы прямо-таки восхитительная женщина, если не сказать большего. Она шагала рядом с ним, смело и устойчиво ставя упругие, красивые ноги, и как-то немного искоса смотрела на него плутовскими, то серьезными, то насмешливыми карими глазами.

— Вы, наверное, скучаете в наших краях? — сказала Марта и посмотрела ему прямо в глаза.

— Нет, я только два месяца как вернулся, — Стасис Вирпша ответил, как ему показалось, сердечно. — И знаете, я нахожу, что у нас весьма интересно, мы живем в довольно любопытное время.

— Что вы говорите… — не поняла его Марта. — Такая провинция… Вот в прошлом году я была месяц с мужем в Берлине…

— Вы были в Берлине? — удивился он.

— А что ж тут такого? — ответила она. — Муж поехал туда по делам и взял меня с собой. Но я почти не знаю заграницы… Вы бывали в Париже?

— Конечно, мадам. Я жил там восемь месяцев.

— А в Италии?

— Из Италии я и вернулся.

— О! — воскликнула Марта с удивлением и восхищением и умолкла.

Стасис Вирпша взглянул на Марту, и ей показалось, что его взгляд был долгим и горячим, полным непонятного беспокойства. Марта загадочно улыбнулась, но, против ожидания Вирпши, не покраснела.

— Красиво у вас, — сказал племянник министра. Как будто и не было того взгляда, он смотрел на изгиб прохладного ручья за деревьями. — Летом здесь не хуже, чем на курорте.

— Да, я люблю пожить здесь летом недельку или дней десять. Скука каждого отсюда выгонит. Вы знаете, здесь совершенно не с кем встретиться, поговорить, провести время. А муж вечно занят… Все никак не можем оборудовать теннисный корт…

В словах Марты Стасис Вирпша почувствовал легкий вызов и сказал:

— Скука — это хуже всего. А в вашем возрасте, мадам, это совершенно недопустимо. Когда молодая, красивая женщина говорит, что ей скучно, мне всегда хочется предложить ей свою дружбу…

— И вашу дружбу, несомненно, каждая принимает?

Стасис Вирпша спохватился, что выразился не совсем дипломатично, и, стараясь исправить нежелательное впечатление, прибавил:

— Но, к сожалению, это случается так редко.

— Я бы не поверила.

— Что ж, как хотите…

Гости довольно долго осматривали новую часть сада, засаженную самим Карейвой, потом уселись в шалаше. Министр продолжал разговор с Пятрасом.

— Да, да, детки, — министр любил слово «детки», так он величал не только своих сотрудников в министерстве, но и каждого знакомого ниже его чином. Это слово не только не оскорбляло собеседника, но, наоборот, придавало беседе мягкость и интимность. — Что ни говори, детки, мы, как уже не раз отмечал его превосходительство президент республики, страна сельского хозяйства, потому нас так сильно и влечет к земле. Я искренне приветствую, господин Карейва, что вы купили это поместье. Времена беспокойные, и чем крепче прижмешься к земле, как тот полевой жучок, тем безопаснее будешь себя чувствовать в бурю и ветер, — закончил он несколько поэтично, потому что в юности готовил к печати сборник стихов и до сих пор, хотя давно забросил творчество, в глубине души считал себя поэтом.

— Немало забот с этой землей, — вздохнул Пятрас.

— Разумеется, немало. Но скажите: в какой области нет этих забот? А может, вы, детки, думаете, что наши отцы жили на земле беззаботно? Они жили нелегко, но только очень-очень редко уходили от матери-земли, они не уезжали за счастьем в другие страны, не уходили в города заниматься ремеслом или на фабрики. Основная масса всегда оставалась кротами, роющими землю. Они и есть основа нашей нации, они дали нам «Аушру»[10] и завоевали независимость. Это пример для нас, детки… Наше поколение интеллигенции оторвалось от земли, ушло в города делать свое дело, но я радуюсь каждому нашему интеллигенту, который снова пускает корни в мать-землицу. Откровенно говоря, я тоже подумываю о покупке хозяйства.

— Господин министр, — сказал директор Юргайтис, — это правда, что вы купили дом у адвоката Валинчюса на горе Витаутаса?

— Правда, детки, святая правда. Трудно без своего дома. «Дом хоть под листком, да свой», — как говорится в пословице. И самому неудобно по чужим углам слоняться, и моя жена, знаете, никак не хочет отказаться от своей профессии, ей тоже нужен дома кабинет… Все нужно человеку, пока жив. Теперь у меня свой домик, гараж, но спрашиваю: освобождает ли это меня от обязанности пустить корни в землицу, как это делали мои отцы и деды? Только не все так думают, к сожалению. Вот мой племянник…

— Что касается меня, дядя, — сказал тот небрежно, — можете поступать, как хотите. Не мое дело давать кому-либо указания. Но и мы не большие любители советов…

— Естественно… Наше молодое поколение считает, что оно хитрее нас. Оно идет своим путем.

— Я только думаю, — продолжал Стасис Вирпша, — что теперь, когда дело идет о создании новой Европы, наша задача — и это особенно касается наших руководящих людей — смотреть шире. Мы должны заботиться не только о своих личных интересах, а стараться уловить направление нового движения и не отставать от него, чтобы при дележе и мы могли предъявить свои претензии…

Министр ничего не ответил, только как-то виновато улыбнулся, потом, вынув из кармана платок, отер пот со лба и подумал: «Ах ты, умник! А вот не взял бы тебя на поруки из тюрьмы, когда посадили за растрату денег в радиофоне, как бы ты тогда умничал? Даже стипендию для поездки за границу я сам, собственными руками, тебе выхлопотал!»

Слова Стасиса Вирпши прозвучали непривычно и для других. Юргайтис, который сидел за столиком, подперев подбородок ладонью, беспокойно заерзал на месте и даже подумал: «Революционер», а полковнику Далба-Далбайтису стало как-то неловко. Все снова повернулись к Вирпше, как будто ожидая объяснений.

— Господин Вирпша так интересно говорит! — вдруг сказала студентка и тонко засмеялась: — Хи-хи-хи…

— Мне, господин Вирпша, не совсем ясна ваша мысль, — сказал полковник Далба-Далбайтис. — Было бы любопытно, если бы вы основательнее изложили свои рассуждения.

— Не знаю, чего тут не понимать, — улыбнувшись, ответил Стасис Вирпша. — Всем нам, господа, известно, что теперь происходит на нашем континенте. Есть нации, которые стремительно идут к переустройству Европы. Это — Германия и Италия. Они ясно видят цель, поставленную самой историей, — господство над миром. С другой стороны стоят гнилые западные демократии и большевизм как враги на их великом пути. И тоталитарные государства на деле доказывают, чего стоят эти враги, — они разбивают их одного за другим. Я не знаю, что думает наше правительство, но мне кажется, настало время ясно и недвусмысленно включиться в орбиту этих стран, которые несут миру культуру и… и…

— Существуют разные мнения, детки, — сказал министр осторожно, как бы стараясь смягчить беспрекословный тон своего родственника. — А мне Литва, скажу откровенно, все еще кажется счастливым островком, стоящим в стороне от всех ветров мира. Так сказать, мы вам не мешаем, и вы нам не мешайте… Bella gerant alii[11].

Слова министра, сказанные очень миролюбиво, всех как будто успокоили, но племянник министра вдруг расхохотался, и всем, кроме Марты, это показалось не особенно вежливым.

— Островок! — смеялся Вирпша. — Островок! Литва — между Востоком и Западом… Простите, дядя, некоторую дерзость, но меня ваша наивность удивляет. Нам нужно идти с тем, кто шагает вперед смело и решительно, если мы не хотим утонуть в море большевизма. Расизм? Ну конечно, я знаю, что́ делают в Германии с евреями! Я знаю, что современные немцы не очень уважают маленькие нации. Нужно смело смотреть правде в глаза. Я допускаю, что нашей нации, может быть, даже придется раствориться в массе немцев, влить, так сказать, здоровую арийскую кровь в жилы нации с древней культурой. Может быть, это звучит парадоксом, но это, по-моему, совершенно реальная возможность, и нечего ее пугаться.

— Но ты забыл о крестоносцах, — как будто напуганный словами родственника, сказал министр. — Детки, ведь со времен «Аушры»…

— Ну, дядя, это разные эпохи. Наконец, возможно, было бы и лучше, если бы в прошлом наши праотцы не сопротивлялись крестоносцам, а вместе с ними громили славян. Они не сохранили бы свой язык, быть может, сегодня не назывались бы литовцами, но зато у них были бы высокая культура и все достижения техники. Кроме всего прочего, я обещал для «Вайраса»[12] статью на эту тему…

— А вы знаете, господин министр, в словах господина Вирпши есть логика, — сказал Юргайтис, — есть логика… Что с того, что мы говорим, если верить лингвистам, на древнейшем европейском языке, что с того, что мы пролили массу крови в древности? Сегодня по своей культуре мы все еще не можем догнать Европу…

— Я откровенно выскажу свое мнение, — сказал Пятрас, до сих пор терпеливо слушавший других. — Я родился литовцем и хочу им остаться. Это мое желание и мое право. Другое дело, если мне больше нравятся немцы со своей культурой, чем русские со своим большевизмом. Я хочу… Я хочу, чтобы у меня были своя контора и свое хозяйство. Я хочу…

— Я вас вполне понимаю, — вмешался Юргайтис. — Вы выразили и мое мнение. Возможно, буду жесток, но скажу, что немцы, оккупировав нас, если только мы будем вести себя достойно, то есть я хочу сказать — лояльно, оставят нам то, что у нас есть, а это главное.

— Ну да, — пробормотал Пятрас, все-таки чувствуя, что его мысль, доведенная до конца, приобрела слишком уж циничный оттенок.

— Вот видите, — сказал Стасис Вирпша. — Какая же разница? Мы понимаем друг друга, только к тем же выводам приходим разными путями.

Марта увидела на лице мужа неприятное выражение и, поняв, что разговор может приобрести нежелательный для всех характер, встала, взяла под руку жену министра и сказала смеясь:

— Прошу вас, дорогие гости… Все уже, наверное, проголодались… Терпеть не могу политики…

Те, кто уже успел побывать в Скардупяйском поместье, оценили вкус Марты, выбравшей для званого обеда большой зал, а не тесную столовую. Марта сумела хорошо расставить мебель, устроить уютные уголки. Стол она поставила не посередине комнаты, а сбоку, под окнами. Свет, через окна и двери льющийся с террасы, пестрыми пятнами ложился на ковер, отражался в хрустале и вазах.

Гости сели за стол. Министра Марта посадила рядом с собой, а по другую руку, как будто случайно, очутился его племянник. Напротив Марты сидел полковник Далба-Далбайтис, любитель выпить. При виде бутылок и графинов его глаза весело загорелись и на мрачном лбу разгладились морщины. Он потер руки и сказал как будто про себя:

— Ну и хозяйка! Здесь мы как у бога за печкой.

И он поднял тост за здоровье хозяйки дома. После почина, сделанного полковником, тосты пошли один за другим. Пили за здоровье министра, в честь Пятраса, за здоровье дам, за будущее Литвы, а Стасис Вирпша даже поднял тост за новую Европу. Марта старалась угождать своим соседям — министру и его племяннику, а Пятрас хозяйским глазом следил, чтобы на столе не иссякали напитки. За столом прислуживала горничная, которую несколько дней назад привезли из Каунаса.

Пятрас сегодня выпил больше, чем следовало, хотя и понимал, что это не подобает хозяину. Желание забыться было сильнее его. Теперь он сидел, откинувшись на стуле, курил и в папиросном дыму видел раскрасневшееся лицо Марты, ее белые зубы, глаза, блестевшие всякий раз, когда она смотрела на Стасиса Вирпшу. Вирпша сидел, наклонившись к ней, почти прижав губы к ее уху и, наверное, рассказывал что-то очень смешное, потому что Марта беспрерывно смеялась, закинув голову. Внезапно Марта показалась Пятрасу очень вульгарной, как кабацкая девка, и он подумал, что Вирпша не стесняясь рассказывает ей сальные анекдоты. Он окинул взглядом гостей и заметил, что все громко говорят, смеются и никто как будто не замечает недвусмысленного смеха Марты. «Самка, — зло подумал он. — Какие мизерные у нее требования!»

Полковник Далба-Далбайтис рассказывал анекдот, и Антанас Юргайтис, а также и его подруга долго хихикали. Вирпша говорил Марте об европейских столицах, и она серьезно его слушала. Потом он вкрадчиво спросил:

— Где же вы все-таки думаете провести это лето?

— Наверное, в Паланге. Только я там буду одна, и мне будет так скучно… А вы?

— Если не будете иметь ничего против, — сказал ее собеседник, пытаясь прижаться к ней коленом под столом, — я буду недалеко от вас…

— Вы свободный человек, — засмеялась Марта, — я не могу запретить вам быть там, где вам нравится.

И они, чокнувшись, выпили.

Полковник Далба-Далбайтис рассказывал об охоте, его жена мутными от выпитого вина глазами с упреком смотрела на Марту и племянника министра, которые, как ей казалось, слишком уж спелись, — того и гляди, начнется роман. А сын Далбайтене, гимназист, сидя рядом с матерью, украдкой от других гостей ел конфету за конфетой — еще перед обедом он набил ими карманы. Министерша, крупная, костлявая и серьезная, рассказывала Пятрасу Карейве о своих несчастных крошках, которых постоянно мучают скарлатина, корь, коклюш и другие болезни. Кроме своих непосредственных обязанностей, она еще была председательницей одного филантропического общества, заботящегося о сиротах, подкидышах и вообще бедных детях.

— Господин Карейва, если вы когда-нибудь будете проезжать по улице Жемайчю, обязательно загляните в наши детские ясли. Там я поведу вас в изолятор, где мы держим дефективных малышей. Какая это страшная картина, если бы вы знали, сколько нужно самопожертвования! Я не сомневаюсь, господин Карейва, что вид этих несчастных созданий обязательно смягчит ваше сердце…

— Я вас понимаю, мадам, — ответил Карейва. — Будьте добры сказать мне номер текущего счета вашего учреждения.

Пятрас Карейва отметил в своей записной книжке номер, а госпожа министерша была счастлива, завербовав еще одного жертвователя, и подумала, что после обеда надо будет найти случай поговорить с Юргайтисом и полковником.

Обед затянулся. Потяжелевшие гости громко разговаривали и слушали анекдоты осмелевшего полковника Далбы-Далбайтиса (госпожа Далбайтене все время толкала его в бок: в конце концов, рядом сидит малолетний сын). Потом они вышли на террасу и уселись за столиками, куда подали бенедиктин, кофе, мороженое и сладости. Женщины теперь обменивались новостями и сплетнями, а мужчины собирались перекинуться в преферанс. К ним хотела присоединиться и Марта, хотя Вирпша предложил ей пойти к речке. Но тут до террасы донеслось унылое похоронное пение, и все невольно повернулись в ту сторону.

От батрацкой приближалась похоронная процессия. В тишине воскресного полудня раздавался высокий голос ведущего, и нестройное пение звучало то громко и резко, то почти совсем затихало. Пели похоронные песнопения, холодные, пахнущие сырым костелом, восковыми свечами и кладбищем.

— Умер мой батрак, — сказал Пятрас Карейва. — Его и хоронят.

— У, как не люблю похороны и всех этих… — сказала Марта, и в ее глазах мелькнула тень испуга, а губы искривились от отвращения. Вирпша, сидевший рядом с ней, почувствовал, как задрожал ее локоть.

— А мне нравятся похороны, — громко, пьяным голосом сказал полковник Далба-Далбайтис. — Не знаю почему, а с малых лет люблю. Смотрю на покойника и думаю: надо спешить жить — есть, пить и еще раз пить, — а туда всегда успеется. — С этими словами он налил себе бенедиктина.

Марта уже хотела было встать, ей всегда казалось, что похороны предвещают несчастье, но она овладела собой и сидела задумчивая, прикусив губу. Министр с женой и госпожа Далбайтене тоже поднялись, но, увидев, что другие не собираются уходить с террасы, остались на местах.

Дорога на сельское кладбище вела из батрацкой через двор поместья. Четверо высоких, плечистых батраков несли некрашеный гроб, а за ним шла небольшая кучка людей, главным образом женщины и дети. Громче зазвучало пение, в перерывах слышались всхлипывания женщин и плач младенца, которого несла высокая женщина. Перед гробом шел маленький, хилый человечек в рыжем пиджаке и с такими же рыжими усами. Он шел очень медленно, поднимая кверху металлическое распятие. За ним на плечах мужчин качался гроб. За гробом какие-то женщины вели за руки детей Виракаса, дети прятали лица в женских юбках; тяжело шагали друзья покойного, и среди них Пятрас узнал того высокого, сильного человека, которому вчера он давал лошадей для доктора. В толпе Стримас выглядел еще выше, на его суровом лице под шапкой темных волос сверкали большие глаза, очень печальные и немного страшные. «Он, наверное, здесь и есть самый большой авторитет… Внешность настоящего бунтовщика, — снова подумал Пятрас, вспомнив свой вчерашний разговор со Стримасом. — Нет, от такого добра не жди…» Потом успокоился, вспомнив, что ночью вдова благополучно родила и что врачу еще утром посланы деньги. Он сделал что мог. Процессия шла уже мимо террасы, и гости вынуждены были смотреть на гроб, на всю эту толпу. Все смолкли, только сын Далбы-Далбайтиса спросил:

— Мама, а кого они хоронят?

— Так ведь господин Карейва говорил — батрак умер…

— А что такое батрак, мама?

Мать не ответила. Горничная принесла на террасу еще кофе и бенедиктину. Полковник Далба-Далбайтис пытался шутить, но всем было не по себе.

Пройдя двор, похоронная процессия повернула по дороге мимо столетних лип и стала подниматься на пригорок, где среди ив, берез и кленов виднелось старое сельское кладбище. Каменный забор уже давно развалился, состоятельных людей хоронили в местечке Шиленай, а здесь одна к другой теснились забытые могилы. В глубине стояло несколько покосившихся каменных надгробий. Возвращаясь из школы, дети иногда останавливались здесь и читали полустертые буквы.

У высокой березы стояли два батрака, только что вырывшие яму. Влажный, недавно вынутый гравий еще не был затоптан. Гроб опустили в яму, по сосновым доскам застучали камушки, громче зарыдали опустившиеся на колени женщины, и дети покойного с плачем прижимались к ним. Над могилой вырос желтый песчаный холмик.

…К гостям понемногу возвращалось хорошее настроение. Они еще довольно долго сидели на террасе, и министр, поддавшись доводам Пятраса Карейвы, окончательно решил покупать поместье. Министерша еще не добилась пожертвований от Юргайтиса и Далбы-Далбайтиса, но они уже дали обещание посетить ее детские ясли на улице Жемайчю. Далбайтене тоже была довольна днем — не часто, в конце концов, удается побыть с министрами и такими крупными дельцами, как Пятрас Карейва. Юргайтис был восхищен маленькой поездкой, которая понравилась его подруге, а значит, и ему. Только гимназист к концу стал скучать — его друзья сегодня, наверное, катаются на байдарках где-нибудь около Панямуне, а он сидит с неинтересными взрослыми людьми. Кроме того, дома лежала потертая книга с оторванной обложкой — «Сокровища Серебряного озера», и страница загнута на самом интересном месте.

После разъезда гостей улыбка гостеприимного хозяина исчезла с лица Пятраса. Не сказав ни слова Марте, он быстро поднялся наверх и захлопнул за собой дверь. Марта пожала плечами и, проводив мужа удивленным взглядом, пошла в сад.

…Пятрас проснулся в сумерках. Внизу его ждал управляющий. Когда Пятрас вошел в комнату, Доленга встал со стула, церемонно склонил прилизанную, пахнущую брильянтином голову. На пальце Доленги Пятрас снова увидел серебряный перстень с черепом и скрещенными костями — это начинало его раздражать.

— Господин капитан, позвольте проинформировать вас о событиях дня, — торжественно сказал Доленга, произнося каждое слово в нос.

— Какие еще события? — спросил, позевывая, Пятрас. Внешность управляющего и его манера говорить все-таки смешны!

— Вы видели похороны? Я их предупреждал, что у вас гости, приказал идти в обход, через деревню, но они не послушались. Конечно, так им ближе. Прошу прощения у вас, господин капитан, а также и у уважаемой мадам. А главным зачинщиком был этот Стримас, который с вашего позволения вчера ездил за доктором.

— Ну что тут такого? — сказал Пятрас. — Прошли и прошли. Не вижу ничего особенного. Умер человек, похоронили, и все в порядке.

— В том-то и дело, господин капитан, что не все, — сказал Доленга. — Сам на кладбище не был, но меня информировали, что там происходило. Вынужден вам сообщить, что этот вышеупомянутый Пранас Стримас на кладбище сказал речь, призывая свергнуть власть, а потом они все пели революционерские песни. Понимаете? Я думаю, господин капитан…

Пятрас Карейва почувствовал, что краснеет.

— Революционные песни? — спросил он, как будто не расслышав. — Не может быть.

— Ну да, господин капитан…

— И что же вы теперь намерены предпринять?

— А что предпринимать? — в свою очередь спросил управляющий. — Думаю сообщить тайной полиции. И вообще, господин капитан, надо бы там сделать обыск. Вот почитайте, — он вытащил из кармана скомканный листок. — А то, простите, черт знает чего дождемся…

— Я сам позвоню куда следует… А вы помалкивайте, как будто это и не ваше дело. Ясно? — Пятрас взял у него листок.

— Как не понять, господин капитан! Зачем мне лично головой рисковать? От этих смутьянов всего жди… Испорченные люди, господин капитан… Хотел вот, чтобы побольше народу записалось в союз шаулисов. Так, вы знаете, прямо в глаза смеются: организуй, мол, таких, как ты. Это как раз сын этого Стримаса говорил, господин капитан…

— Ну, хорошо. Вы лучше за хозяйством следите. Двор захламлен, изгородь в саду развалилась. По́ миру меня пустите с таким хозяйничаньем.

Управляющий начал оправдываться — рабочих рук не хватает, дисциплины нет, — а Карейва думал, что, вернувшись, сразу позвонит в службу безопасности, самому Повилайтису. Всегда лучше все прекратить в зародыше, принять, так сказать, предварительные меры… Пранас Стримас… Вряд ли он мог дойти до этого. Но кто их, в конце концов, знает? Потом — что из себя представляет его сын? Не он ли вчера разговаривал с шофером? Чертовщина! Теперь Пятрасу Карейве его батраки казались темной, смутной, враждебной массой, которая кишит заговорщиками, большевиками — всюду их полно. И, конечно, если с ними не бороться, то не оберешься очень и очень больших неприятностей.