День рождения

31

О какой замечательный, какой удивительный был этот лес! Стволы огромных сосен, позолоченные солнцем, были похожи на трубы гигантского органа. Рыжий мох застилал песчаную землю, и в лесу, на опушке, было тепло и сухо. Зашумели зеленые верхушки: ольхи, березы, рябины — и снова стихли, словно прислушиваясь к лесному разговору; отрывистый хрустальный звон невидимых колокольчиков перемежался с протяжными и чокающими звуками. Только поначалу казалось, что в лесу тихо, — в нем ворковали и чирикали, свиристели и щебетали синицы и зяблики, пеночки и певчие дрозды. После городской суеты, после учреждений, редакций, базаров лес оживлял и радовал своей зеленью, звуками, запахами, опьянял беззаботностью, и трудно было поверить, что в мире столько красоты. Здесь нашли они ту романтику, которая говорит с тобой из каждого пня, из каждого ствола, из каждой шишки, рассказывает запахом смолы и муравейников, гроздьями рябины, серебряными каплями воды в ручейке, струящемся по зеленоватым и рыжим камням.

Казалось, они все еще стоят на палубе белого пароходика, который лютым зверем завывает на каждой остановке — его голос долго гудит среди круч. С самого Каунаса по обеим сторонам тянулись зеленые берега Немана еще в голубоватой утренней дымке, и в голове звучали строки:

Эдвардас громко продекламировал эти стихи и посмотрел Эляне в глаза. Эляна ничего не ответила. Теперь они были уже не на палубе, а прямо по мху шагали по опушке леса. Пароходик снова взвыл, возвещая, что уплывает дальше. Они повернулись к Неману, улыбнулись, помахали рукой своим попутчикам. Эдвардас и Эляна остались одни на целый, целый день! Это было счастье! И главное — у этого счастья не было предела: ведь вечер был где-то очень-очень далеко, или, точнее говоря, его совсем не было. Действительно, может ли быть вечер у такого воскресенья, когда они наконец на весь день — вместе?

— Ты знаешь, чьи это стихи? — сказал Эдвардас, взглянув на девушку.

— Разумеется. В гимназии учили, — ответила она.

— Тогда — чьи? Скажи.

— Что «скажи»? Не придирайся, Эдвардас. Неужели ты думаешь, я могу поверить, что это твои стихи? Ты о природе не пишешь. Все твои стихи — о революции.

Эдвардас засмеялся несколько смущенно, даже немного обиженно.

— Ну нет. Только, знаешь, наши газеты теперь других не печатают, — серьезно объяснил он. — Время такое. Нужна новая тематика. А вообще я думаю, что нельзя без природы, без любви, без человеческих чувств.

— Я тоже так думаю, — согласилась Эляна.

Эдвардас остановился, прислушался.

— Ты слышишь? — сказал он. — Это иволга. Говорят, она кричит к дождю.

Эляна тоже прислушалась, взяла Эдвардаса за руку и сказала:

— Не думаю, что иволга. Потом — у нас плащи. Станем под деревьями и не промокнем.

Долго шли они через лес. Эдвардас держал в своей большой, крепкой руке маленькую ладонь Эляны и думал, что этот мягкий, теплый комочек, который, кажется, вот-вот вздрогнет и упорхнет у него из ладони, похож на птичку, — и это было очень хорошо. Он повернул голову и снова увидел профиль Эляны, золотистые волосы, густой и легкой волной падающие на шею, такие же золотистые брови над синими, скорее голубыми, даже зеленоватыми глазами. «Сколько раз поэты сравнивали глаза с синевой неба… А все-таки синева глаз другая. Я никогда не видел глаз таких, как небо. У Эляны глаза немного зеленоватые, иногда такой кажется вода. А может, такой цвет у звезд?» Вдруг он поймал взгляд Эляны, и ему показалось, что этот взгляд зовет его. Он хотел ответить, но Эляна опустила глаза и долго шла молча. Потом она серьезно сказала:

— Я иду и думаю. Знаешь, в этих стихах, да и в каждом настоящем произведении искусства подобраны такие звонкие, простые слова, звуки, краски… Как они рождаются? Что их призывает к жизни?

— Что? — переспросил Эдвардас и задумался. Эляна смотрела на его лицо. Вот такое лицо Эдвардаса — серьезное, даже немного суровое, с небольшими морщинками на высоком лбу — ей очень нравилось. — Я тоже иногда об этом думаю. Может, я ошибаюсь, Эляна, но мне кажется: ничего нельзя создать без глубокой, большой, пронизывающей всю душу, потрясающей всего человека любви, без тоски, боли, ненависти — без больших чувств. И чем глубже чувствует художник, тем сильнее он говорит нашему сердцу. Я еще только в самом начале своего пути. В тюрьме я немало пережил. Нам иногда бывало дьявольски трудно за каменными стенами, когда за окном и весна, и солнце, и птицы. Правда, я тебе уже об этом рассказывал. Тогда я писал и чувствовал, что нахожу новые слова для своей тоски, и тогда впервые понял, что я хочу и могу быть поэтом. А когда нас выпустили на свободу, и теперь, когда я был в Москве, увидел эти улицы, башни, Мавзолей, о которых я столько мечтал, я снова написал несколько страниц. Не знаю, будет ли это волновать других, но я старался вложить в них всю свою душу, всю любовь. Ты понимаешь?

«Почему я так много говорю о себе? Как будто я тот самый великий художник, чье слово волнует человеческие сердца?» — подумал Эдвардас и, взглянув на Эляну, сказал:

— Прости, Эляна. Я, кажется, слишком много наболтал — и все о себе самом, как будто я сам тот поэт.

Эляна ничего не ответила; может быть, она его осуждала, а может, думала совсем о другом и он просто не понимал, о чем она думает. Они вышли на лесную полянку, пестреющую красными, белыми и голубыми цветами. Трава здесь уже порыжела, ее никто не косил, цвели поздние цветы, и было очень сухо. Полянку полукругом обступили корабельные сосны и зеленые-зеленые ели, а дальше, там, где стояли грабы и бредины, лес темнел и спускался вниз — наверное, в опасное болото.

Эдвардас бросил плащи, лег навзничь в траву. Эляна села рядом с ним и, сорвав порыжевшую травинку, пощекотала его ухо. Некоторое время он лежал не двигаясь, раскинув в стороны руки, чувствуя под собой нагретую землю, потом почесал ухо и снова смотрел в небо, охваченный глубоким спокойствием.

— Смотри, Эляна, какое смешное облачко ползет по небу, — сказал он, косясь глазом в ее сторону, и заметил ее руку с травинкой. — Ах, вот ты как? Ну, я тебе покажу!

Эдвардас схватил Эляну за руку. И она ждала, что снова будет как в тот вечер, когда он провожал ее домой, — он обнимет ее, поцелует… Но Эдвардасу, казалось, лень было двигаться, и он снова смотрел в небо.

— Знаешь, Эляна, это облачко похоже на птичью голову… Нет, я ошибся. У нас когда-то в гимназии преподавала немецкий старая дева. Мы ее называли Кукук, она была чем-то похожа на кукушку. И это облачко ее напоминает, ее профиль…

— Я вот буду такая, — нарочно сказала Эляна. — Конечно, когда постарею. Ты знаешь, я следующей весной сдаю государственные. А куда мне идти, гуманитарной студентке? Я буду учительницей, знаешь, такая — в очках, похожая на кукушку, буду править тетради, журить детей, что не слушаются…

Эдвардас сел. Он смотрел на порозовевшее лицо Эляны, на ее глаза, такие синие и зеленые, как неизвестные цветы.

— Да, да, — сказал он. — Только ты будешь похожа не на кукушку, а на моего любимого, доброго голубя. Я держал когда-то, еще гимназистом, двух голубей на чердаке, их потом кошки съели… Целую неделю плакал, не мог о них забыть. Самые красивые, самые нежные птицы… Вот какая ты будешь.

— И меня кошки съедят?

— Что ты! Я буду с тобой и никому не дам тебя в обиду. Понимаешь?

Он снова лег навзничь. Высоко над ним простиралось глубокое, бесконечно синее небо, по которому медленно, клочками ваты или льна, проплывали облака. Удивительно хорошо лежать здесь, и смотреть в пространство, и чувствовать, что тут же рядом сидит она, Эляна…

— Знаешь, Каролис уезжает в Вильнюс, — наконец сказала Эляна.

— Надолго? — спросил Эдвардас. — Его посылает комиссариат? Мы сейчас редко с ним встречаемся. Все некогда. А мне так часто его не хватает! Люблю я этого горячего человека.

— Нет, весь наркомат просвещения туда переводят. Неужели ты не слышал? Тебе ведь раньше всех все должно быть известно — журналист все-таки.

— Ах, правда, я совсем забыл… Значит, вы остаетесь одни с Юргисом?

— Да, наш дом пустеет. И мне иногда становится так печально, что я места не нахожу. Ведь я, Эдвардас, еще помню свою маму. Потом ушел Пятрас, умер отец, теперь уходит Каролис. И я во всем доме остаюсь совсем одна, только с Юргисом и Тересе. Я иногда хожу по пустому кабинету отца, листаю его книги, смотрю на его портрет, недавно законченный Юргисом, и кажется, что одна моя жизнь уже прошла, что я страшно старая, а начнется ли новая жизнь — неясно, неизвестно. И все так неясно. Там, на Западе, идет война. Немцы, кажется, бомбардируют Лондон, а англичане — Берлин. Страшно, Эдвардас… Я иногда целыми ночами не могу заснуть. Берлин ведь рядом. До него от Каунаса и шестисот километров не будет. А самолет сколько летит в час? Двести? Триста? Недавно мне снился сон: летела огромная жар-птица, и везде на ее пути падали мертвые люди, горели дома, увядали сады, валились обгоревшие деревья. Скажи — не коснется ли нас эта птица своими пламенными крыльями? Скажи, Эдвардас, — ты ведь много знаешь.

— Не знаю, Эляна, — ответил Эдвардас тихо, не двигаясь, все еще всматриваясь в синее небо. — Никто не может предсказать будущее.

Далеко, еле слышно, прокатился гром. Эляна вздрогнула.

— Слышишь? Как будто далекие удары войны… Может… — сказала она.

Эдвардас сел и прислушался. Ничего больше не было слышно. Он посмотрел в глаза Эляны — они потемнели, в глубине их прятался страх.

— Успокойся. Тебе только показалось. Я даже думаю, что это не гром, а просто по опушке прошел ветер.

Эляна улыбнулась.

— Как хорошо ничего-ничего не думать, отдаться вечному движению природы, которая баюкает тебя, как младенца… Как хорошо утонуть в ней, слиться с этими деревьями, травой, мхом и чувствовать себя частицей природы, воздуха, солнца, ветра… И не думать о войне…

— Меня тоже иногда охватывают такие мысли. И все-таки все мы — дети этой земли, наше сердце любит и страдает, тоскует и жаждет, наши руки работают, ноги ходят по земле, и мы не можем выключиться из повседневной жизни даже на день, на час, на короткое мгновение.

Эляна сидела задумчивая, погрузившись в себя, и казалось, она совсем не слышит слов Эдвардаса.

— Когда я была маленькая, — сказала она, — мне казалось иной раз, что я не девочка, а цветок пиона, и было страшно, что я так и останусь цветком. А потом я снова чувствовала себя маленьким человечком, мне становилось легче, страх проходил, и раз мама мне сказала: «Элянуте, ты моя хорошая девочка, ты всегда будешь девочкой, а не цветком пиона». И мне стало очень хорошо.

— Интересно, какая ты была в детстве? Я помню тебя два, три, кажется, даже четыре года назад, но какой ты была совсем маленькой — никак не могу представить.

— Я была толстушка, понимаешь — круглое личико, надутые губки и вся кругленькая. Мне кажется, я тогда была очень смешная.

— Смешная?

— Да.

— Почему смешная?

— Не знаю. Бывают ведь смешные дети… А ты какой был?

— Я знаю только, что страшно любил лазить на деревья, на заборы. Однажды отец меня высек — стащил с крыши, где я решил прогуляться. Потом — я был драчун. До сих пор помню, как на льду подрался и вернулся домой с окровавленным носом. Вот какой я был.

— Да, мальчики всегда дерутся, — сказала Эляна. — Знаешь, а Каролис никогда ни с кем не дрался. Он любил спрашивать, спорить, но не дрался. Он всегда был такой задумчивый. Я его хорошо помню. А Юргису, наверное, лень было драться. Мне кажется, вот Пятрас мог быть драчуном.

— Пятрас? А где теперь Пятрас?

— Не знаю, Эдвардас. Мы так отошли друг от друга за эти дни! Я даже думаю, что его и в Литве уже нет.

— Да?

— Наверное, он уехал в Германию.

— Знаешь, Эляна, если это так — он поступил глупо. Он ведь офицер?

— Бывший летчик.

— Ну и что же? — Эдвардас даже сел. — Многие литовские офицеры, по крайней мере самая честная их часть, сегодня служат в Красной Армии. Они не повернули оружие против своего народа, и народ принял их искренне, с распростертыми объятиями.

— У Пятраса свои убеждения. Ему было непонятно и чуждо все то, что у нас в последнее время происходило. Я точно не знаю, но как-то чувствую, что он уехал в Германию. У него немка жена, ты знаешь?

— Тогда понятно. А все-таки жаль. Я его близко, правда, не знал, но он мне казался ничего себе.

— Да, он был интересный человек. Только упрямый, очень упрямый. Каролис тоже упрямый, но он теплее, а Пятрас, ты знаешь, как из камня. Однажды я даже подумала, что он, например, может застрелить человека. Знаешь, после смерти отца он так спорил с Каролисом, что казалось, он способен на все…

— Неужели? Тебе так показалось?

— И хорошо, что он уехал. Он не мог здесь жить. Он был непримиримым врагом всего, что любите и во что верите и ты и Каролис.

— А ты?

— Я тоже.

Эляна долго молчала.

— Я думаю, мы должны быть совсем-совсем откровенными, правда? — сказала она и посмотрела прямо в глаза Эдвардасу.

— Конечно.

— Тогда я тебе скажу, что ваши идеи меня очень привлекают. Люди — братья, общество — без классов, без противоречий. В коммунистическом обществе все будут не такие, как мы. Они будут красивые и здоровые, смелые и светлые — без предрассудков, без мелочных чувств, как античные герои, только без мести, ревности, ненависти. Удивительно, правда? Но вот осуществление этих идей меня пугает, Эдвардас. Пока, казалось бы, только мелочи, а сколько людей у нас в нашем Каунасе уже охвачены страхом, даже паникой! Жалуются, что товары дорожают, что в квартирах их стараются уплотнить, что дома будут национализировать, и сотни разных слухов. Наконец, тюрьмы… Раньше в них сидели вы, а теперь сидят другие.

— Но здесь существенная разница, Эляна, — сказал Эдвардас, прерывая ее. — Это совершенно разные вещи. Есть трудящиеся и есть эксплуататоры. Все дело в том, кто кого, кто наверху, кто внизу, кто в тюрьме, кто на воле…

— Правда, Эдвардас. Но я беру с чисто человеческой стороны. Я знаю, в России революция потребовала много жертв. И вот я иногда думаю: стоит ли этих жертв все то, чего до сих пор добились? Объясни мне, Эдвардас, ты ведь больше знаешь, ответь мне.

— Как же мне тебе объяснить, Эляна? — Эдвардас заговорил с жаром. — Революцию делают миллионы людей, а не отдельные личности. Личности, правда, руководят, но они не могут поднять революцию. И никто не спрашивает, нужно или не стоит делать революцию и сколько она потребует жертв. Один строй отживает и рушится, на его месте рождается другой. Старые силы сами не уходят из жизни, их нужно уничтожить силой, другого пути нет, понимаешь? И смешно думать, что сразу, как только свергнут старый строй, начнется рай и никому из тех, кто раньше жил в удовольствии и без забот, не наступят, как говорят, на мозоль. Еще не было в мире революции, которую бы делали в белых перчатках. Это сложный процесс, он касается миллионов людей, всех людей, и кто не идет с революцией, тот идет против нее, и события топчут его и выбрасывают вон. Правда, это строгая и даже жестокая логика, но она такая, и другой быть не может. Неужели эксплуататор отдаст тебе без борьбы, без насилия свою фабрику, банк, поместье? Никогда не отдаст. И вот — для воплощения замечательной идеи приходится применять насилие. Без насилия не обойдется, потому что нужно разгромить тех, кто мешает осуществить эту идею. Понятно?

— Наверно, моя беда в том, что я не умею думать, — сказала Эляна. — Я только чувствую. Но скажи: социализм ведь должны создавать самые честные, самые лучшие люди? А неужели ты не видишь, что рядом с ними уже выплывают на поверхность всякие приспособленцы, мелкие воришки и жулики, которые думают только о собственной выгоде? Ты знаешь, и Каролис мне рассказывал, и другие говорят. Тебе самому, конечно, известны десятки таких случаев.

Эдвардас покраснел. Он явно начинал горячиться.

— Неужели ты думаешь, — сказал он, — что после введения социалистического строя все люди, которые десятилетиями страдали от прошлого, от собственности, всяческих жестокостей и извращений, сразу изменятся? Нет, они долго останутся такими, какими были. Волна революции вместе с героями и борцами поднимает на поверхность, увы, и темную, мутную пену. Но это еще не означает, что волна не принесет влаги для сохнувших без дождя полей. Пена осядет и исчезнет, а влага будет питать растения, и они поднимутся к солнцу.

— Как хорошо, что я могу говорить с тобой. Я сильнее с тобой, понимаешь? — сказала Эляна, не вынимая своей руки из его ладони.

— Эляна, милая, неужели мы можем жить иначе?

— Я так часто обвиняю себя, — сказала Эляна. — Кто я? Человек, который любит мечтать, но, наверное, не умеет ничего делать. Когда вокруг столько работы…

— А, ты об этом? — сказал Эдвардас. — Но университет… Ты обогнала меня… И братья — ты ведь им и сестра и мать. Это уже очень много.

— Правда, Эдвардас? Ты меня оправдываешь?

— Несомненно. Хоть и оправдывать здесь нечего. Тебе надо кончить университет, а потом…

Вдруг Эдвардас и Эляна увидели белочку. Она сидела на задних лапках в нескольких шагах от них и с интересом смотрела на них своими маленькими глазками, как будто удивляясь, что на полянке, где она сотни раз прыгала одна, появились незнакомые существа, какие-то великаны. Но эти великаны, наверное, не страшные — она прыгнула еще ближе, и теперь ясно было видно, как, к чему-то принюхиваясь, двигается ее маленький носик. Эдвардас, не стерпев, протянул руку, пытаясь поймать белочку, но она встряхнулась и убежала вверх по медному стволу сосны.

— Ну зачем ты ее испугал, Эдвардас? — сказала Эляна и, смахнув со лба прядь волос, посмотрела на него полным упрека взглядом.

Тогда Эдвардас не выдержал, наклонился к ее прохладным губам, и она прильнула к нему.

Потом они посмотрели друг на друга — взволнованно, немного стесняясь. Оба встали и снова пошли в лес молча, все дальше и дальше, не боясь заблудиться, и то входили в мрачную, темную чащу елей, то снова находили сухую поляну, полную солнца и теплого мха. Было душно и жарко. Загремел гром — уже ближе, — и теперь его расслышали оба.

— Ну, говорила я? — наконец сказала Эляна. — Будет гроза!

— А я думаю вот там — видишь, на берегу речки, где песок — разжечь костер.

— Нет, нет, не надо костра. Здесь же запрещают жечь огонь. Здесь лес, понимаешь?

Но Эдвардас не слушал Эляну. Он бегал по траве, собирал хворост, прошлогодние шишки и обсохшие веточки сосен, принес упавшее с дерева синее шелковистое птичье гнездо и все это свалил на песок. Жаркий, почти невидимый огонь затрепетал на сухих сучьях, и вдруг забил вверх густой желтый дым. Присев на корточки, они смотрели в огонь. Эляна зеленой еловой веткой управляла горящим костром. Снова сверкнула молния. Загремел гром, и, подняв головы, они увидели громадную черную тучу, которая уже обложила южную часть неба. Деревья в лесу все еще стояли неподвижно, как бы затаив дыхание, и кругом дрожало жаркое марево.

— Нас застанет гроза, — сказала Эляна.

— Мне теперь тоже так кажется. Но смотри — здесь тропинка, она, наверное, ведет к жилью, — сказал Эдвардас, только теперь заметив утоптанный мох и дальше — утрамбованный босыми ногами песок. — Надо потушить огонь, и тогда посмотрим, куда поведет нас тропинка.

И он быстро и ловко принялся за дело. Эляна удивилась, как быстро Эдвардас завалил песком костер. Она носила в пригоршнях воду из речки и поливала дымящие головни. Эдвардас кидал на них песок, пока огонь не был потушен.

— Меня всегда волнует огонь, — сказала Эляна. — Может быть, и наши праотцы ему поклонялись потому, что он очищает землю: в огне сгорает все, что умерло, высохло, в чем больше нет жизни.

Снова блеснула молния, словно разрубая небо пополам, коротко ударил гром, эхо прокатилось по лесу. Черная, темная, как ночь, туча висела уже над головами. Жутко зашумел лес, упали первые, холодные, крупные капли, и снова все смолкло. В просветы между елями и соснами туча, обложившая весь край неба, казалась темно-синей, и в левом ее углу от неба к земле зигзагом пробежала молния. Наконец дождь хлынул целым потоком, в лесу стало почти темно. Накинув плащи, Эдвардас и Эляна бежали по лесной тропинке. Под широкими лапами елей дождь хлестал не так сильно. Но молнии все еще рассекали небо острыми длинными мечами, — казалось, невидимая рука чертила на черной мраморной доске непонятные письмена. Эляна сняла туфли, взяла их в руки и тихо притаилась в темноте под большой елью.

— Нет, нет, пойдем дальше. Здесь где-то должна быть деревня, — сказал Эдвардас. — Ты не боишься?

— Страх не поможет, — просто ответила Эляна. — Иди сюда, под ель, а то промокнешь.

— Нет, пойдем дальше.

Эдвардас и Эляна вышли из-под укрытия и побежали по тропинке. Тропинка вскоре превратилась в небольшую дорогу, на которой отчетливо виднелись следы колес. Перед ними открылся лесной луг. На лугу стояли копны сена. Подставив дождю спину, спокойно паслась пестрая корова.

— Видишь, я был прав, здесь должны быть люди, — сказал Эдвардас.

— Только никого что-то не видно…

Дождь лил с неба неудержимым потоком, на лугу около копен уже собралась большая лужа. По дорожке прыгали капли, и мутная вода неслась куда-то вниз. На другой стороне луга Эдвардас и Эляна увидели дощатый сарай. Они перебежали луг. Дверь сарая легко открылась, и они наконец очутились под крышей. Половина сарая была завалена сеном, а в другой лежал инвентарь — грабли, лопаты, борона, плуг, даже, неизвестно для чего, ось телеги с двумя колесами. Они уселись в углу на сухой плетеной циновке. От бега оба запыхались и согрелись. С Эляны струями стекала вода. Эдвардас отряхнулся и провел рукой по мокрым волосам.

— Вот так приключение! — сказал он со смехом. — И самое интересное, что мы в этом сарае можем просидеть до вечера. Откровенно говоря, я бы не прочь поесть. А ты как?

— До вечера дождь перестанет, — ответила Эляна. — Грозовые тучи быстро проходят. Но обсушиться не мешало бы. Я вся промокла.

— И у меня голова промокла, как веник, — сказал Эдвардас.

Теперь он был какой-то особенно забавный и милый. Эляне хотелось его поцеловать, но она не решалась.

Дождь действительно быстро прошел. Молнии сверкали уже далеко, где-то над Неманом. Эдвардас открыл дверь, и они увидели справа ясную, синюю полосу неба. Еще капало, воздух стал прохладнее, и кругом все было зелено, удивительно зелено и прохладно. На лугу замычала корова.

— Куда мы теперь пойдем? Все-таки хочется обсушиться, — сказала Эляна, всматриваясь в прояснившееся небо.

— Раз тут корова, значит, и люди должны быть неподалеку, — сказал Эдвардас. — Пойдем.

Они вышли из сарая и, скользя, зашагали босиком по глинистой дорожке. Сквозь сосны засияло небо, и они вышли на опушку, заросшую красным клевером.

— Вот приключение, Эдвардас! Будет о чем вспомнить. Посмотри, а вот и сказочная избушка, — сказала Эляна, показывая на новый деревянный домик с зелеными ставнями, некрашеный, крытый соломой. — Я уверена, что мы здесь найдем добрую лауме[26].

Они открыли калитку и вошли в небольшой двор. Под окнами цвели цветы, дождь прибил их к земле. За домиком виднелся молодой яблоневый сад. Кругом не было ни души.

И только когда Эдвардас вошел на застекленную веранду, дверь открылась и на пороге появилась женщина средних лет. Она приветливо посмотрела на них и сказала:

— Жаль, что не успели под крышу. Мне уже утром казалось, что будет гроза. И душно, и тучи валили с юга… А теперь придется сушиться, ничего не поделаешь.

— Да, если можно… — сказала Эляна. — Оказывается, наши плащи — хоть выжимай…

— А как же, такой дождь! — сказала женщина. — Пожалуйста, пожалуйста! И ваш муж тоже промок. Ну, ничего, у меня обсохнете…

Эдвардас посмотрел на Эляну. Их глаза встретились. Эляна еле заметно улыбнулась. Вот как? Эта женщина приняла их за мужа и жену? Ну что же, что́ поделаешь, решили они, может, и не стоит исправлять ошибку?

Из сеней они вошли в очень чистую, светлую комнату. Домик был срублен из новых бревен, еще не оштукатурен, из щелей между бревнами торчал мох. В комнате стояли небольшой столик, деревянная городская кровать, кушетка; в зеркале отражались освещенные солнцем яблони в саду и край синего неба. Сразу стало хорошо, как дома, и Эляна сказала:

— У вас очень уютно.

— Это комната дочки, — ответила хозяйка. — Она учительница в Каунасе. Вот когда приезжает…

— Ваша дочь в Каунасе? — спросил Эдвардас, рассматривая развешанные на стенах фотографии.

— Теперь нет. Она с детьми в лагере. Моего мужа сюда недавно лесничим назначили. Он без леса — как без рук. Приехали мы сюда месяц назад, и мужу так понравилось, так ему здесь хорошо показалось… И нам с дочкой это место понравилось. Красиво здесь, правда?

— Очень красиво, — ответила Эляна.

А Эдвардас добавил:

— Удивительно! Какой лес! Мы его, кажется, весь прошли. Мы на пароходе из Каунаса, — почему-то объяснил он.

— О, вы довольно много прошли! — сказала женщина. — До пристани отсюда не меньше семи километров. Вы бы лучше переоделись, — обратилась она к Эляне. — Я принесу дочкин халатик. А вам, — обратилась она к Эдвардасу, — сама не знаю, что дать.

— Не стоит, и так высохну, — ответил он. — Спасибо.

— Нет, я вам дам рабочие штаны мужа, в которых он в саду копается.

Женщина вышла.

— Какая хорошая женщина! — сказал Эдвардас.

— Да. Очень. Я же говорила — попадем к доброй лауме.

— И такая смешная, — думает, что мы женаты…

— Знаешь, так неудобно! Я никак не сумела ей сразу сказать…

— Какая разница? Еще интереснее.

— Ты так думаешь? — и Эляна засмеялась.

В это время женщина вернулась с красным халатиком и штанами в руках.

— Вам, наверное, будет в самый раз, — халатик она подала Эляне. — Моя дочь одного с вами роста. Вот, пожалуйста. А я пойду приготовлю что-нибудь горячее. Так и простудиться не долго. Переоденьтесь. А вот это вам, — она дала Эдвардасу штаны и снова вышла.

Эдвардас был такой смешной, когда держал в руках широкие рабочие штаны, что Эляна не выдержала и поцеловала его.

— А теперь не смотри, отвернись, — зашептала она, и Эдвардас почувствовал у самого уха ее горячее дыхание.

Ему тоже захотелось поцеловать Эляну, но она вырвалась.

— Нет, нет, не надо… Еще войдут…

Они быстро переоделись, и обоим стало страшно весело и смешно. Эдвардас заметил, что в углу стоит патефон, и поставил вальс.

— Ты в этих штанах похож на крестьянина, — сказала Эляна.

— А ты в халатике мне немножко напоминаешь мадам Дюбарри.

— А ты ее видел?

— Представляю.

Они обнялись и начали танцевать. Эдвардас через плечо Эляны увидел себя и ее в зеркале. Да, он был похож на крестьянина, а она в этом красном халатике и в шлепанцах, которые все время слетали с ног, казалась еще красивее, еще милее, чем всегда. Эдвардас танцевал босиком.

— Ты хорошо танцуешь, — сказала она. — Я даже не знала, что ты умеешь танцевать.

— Многого ты не знала обо мне, Эляна. Узнаешь больше — увидишь, что я не такой уж плохой. И тогда…

— Что тогда?

— И тогда скажешь: «Как жаль, что я развелась с таким хорошим мужем…»

— Не надо так шутить, — серьезно сказала Эляна. — Помнишь, мы договорились никогда не разлучаться…

— Правда, Эляна. И сегодня первый день, когда ничто, даже дождь и гром, нас не разлучило.

— И еще добрая лауме нас приняла в свою избушку.

Пластинка кончилась.

— Мне не надо бы танцевать, — сказала Эляна.

— Правда, тебе, может быть, не стоило, — сказал Эдвардас. — Но ничего, мы же танцуем только так, чтобы согреться.

Женщина принесла белую скатерть и застелила стол.

— Пожалуйста, пожалуйста, играйте, — сказала она.

— Мы даже танцевали, — сказала Эляна. — Чтобы согреться.

— И знаете, теплее стало. Даже жарко… — добавил Эдвардас.

— Ну и хорошо, — сказала женщина. — А вашу одежду я возьму в кухню, повешу у теплой печки.

— Она удивительная, — сказала Эляна, когда женщина снова вышла из комнаты, — правда, Эдвардас?

— Да. Она удивительная. И ты удивительная. Ты — самая удивительная во всем, во всем мире — в Советском Союзе, в Германии, в Индии…

— Ты же там не был и не видел. Там много прекрасных женщин. Особенно, я думаю, в Индии.

— А ты — самая удивительная, Эляна. Понимаешь? Я говорю серьезно. Я говорю очень серьезно. Я тебя люблю. Если бы ты знала, как я тебя люблю! И мне очень хочется тебя поцеловать.

— Нет, нет, Эдвардас, не нужно!

— Мы ведь муж и жена…

— Тем более. Муж и жена целуются редко. Потому и мы не должны, понимаешь?

Дверь снова отворилась. Хозяйка принесла еду — плетеную корзинку с черным хлебом, масленку со свежим маслом, деревенский сыр с тмином, малосольные огурцы и небольшой глиняный кувшинчик с медом. Потом она ушла и вернулась со сверкающим кофейником.

— Ешьте, гости дорогие, — сказала она, — что бог послал… Знаете, мне так приятно, что вы тут очутились… Муж из Вильнюса вернется только во вторник, и я тут одна как перст…

— Это мы счастливые, что нашли крышу! Не знаем, как благодарить за ваше гостеприимство, — сказал Эдвардас. — А я, признаюсь, проголодался как волк, — добавил он, садясь за стол. — И моя жена, думаю, не меньше.

Эляна посмотрела на него непонятным взглядом — не то осуждая, не то благодаря его за эту маленькую ложь.

— Да, мой муж не может жаловаться на аппетит, — сказала она, как ей показалось — довольно внушительно.

— Молодые люди, — объяснила женщина. — И дорогу немалую проделали.

Вдали снова загремел гром.

— Эдвардас, давай побыстрей поедим и побежим обратно, — встревожилась Эляна. — А то мы и в Каунас сегодня не вернемся. — Она встала из-за стола и подошла к окну. — Видишь, снова собираются тучи.

Вскочил и Эдвардас. Да, за садом, который теперь весь был залит золотым вечерним солнцем, снова медленно поднималась грозовая туча. Отразилась в зеркале и сразу угасла далекая молния, не скоро отозвался гром, далекий и еще совсем неясный.

— Не успеете, — сказала женщина. — В дороге снова попадете под ливень. И куда вам, в конце концов, спешить? Ваши вещи еще не просохли. Поешьте, отдохните. Который теперь час? — спросила она, увидев на руке Эляны часики.

— Скоро шесть, — ответила Эляна.

— Последний пароход отходит в половине восьмого, — сказала женщина. — Ничего не поделаешь, придется ночевать у меня. Что же, прошу. Одному могу постелить на кровати, а другому — на кушетке. Когда к дочке приезжала подруга, они вот так обе и спали.

— Нет, нет, нам нужно домой… — волновалась Эляна.

Но туча угрожающе повисла на краю горизонта — там, далеко за садом, на юго-западе; она росла медленно, еле заметно. Молнии сверкали уже ярче, и гром, как деревенская телега по камням, прокатился по небу.

— Ах, боже мой, как мне нужно домой…

— Что же поделаешь… Завтра пораньше встанете, после грозы погода будет, конечно, хорошая, вот и приедете…

— Я думаю, хозяйка права, — сказал Эдвардас голосом, не допускающим возражения. — В редакции мне нужно быть только вечером, значит, впереди у нас целые сутки… А тебе не так уж важно…

Эляна с искренним укором посмотрела на него, но Эдвардас сидел за столом серьезный, нахмуренный, он намазывал на хлеб масло, резал сыр и смотрел, как Эляна наливает ему из кофейника горячий кофе, а потом из маленького кувшинчика — молоко. Теперь он был похож на главу семьи, который, хочешь или не хочешь, должен сам решать все семейные проблемы.

— Ну и хорошо, — сказала хозяйка. — Пожалуйста. Я сплю в том конце, самой будет спокойнее, когда знаешь, что дома живой человек.

Когда хозяйка вышла, Эляна вскочила со стула, подбежала к Эдвардасу, схватила его обеими руками за уже немного просохшие растрепанные волосы и тихо заговорила:

— Как ты смеешь?! Как ты смеешь, я тебя спрашиваю?! Как это мы будем спать в одной комнате? Что ты придумал?

— Ничего я не придумал. Мы — путники, застигнутые бурей. Ты будешь спать в кровати, я — на кушетке. Или наоборот. Выбирай. Вот и все.

— Ну, смотри у меня! — грозно сказала Эляна и крепко его поцеловала.

Гром загремел ближе. В комнате становилось все темнее. Казалось, уже настал вечер, один из тех осенних вечеров, когда солнце быстро гаснет, хмурое, мрачное небо опускается до самой земли и идет дождь — назойливый, однообразный, скучный до отвращения, до зубной боли. Но на дворе еще было лето, в боковом окне на север синело небо и виднелись стволы сосен, облитые золотом солнца, хотя яблони уже метались под порывами ветра, ероша мокрые листья, и яблоки начали падать с деревьев.

Наверное, этот день так и кончится. А завтра с самого утра они пойдут через лес на пристань и вернутся в Каунас.

— Если ты сердишься, я с тобой больше не буду разговаривать, — сказал Эдвардас.

Кушетка была короткая, лежать, согнув ноги, не особенно приятно, но он вспомнил тюремные нары и улыбнулся в темноте. Хорошо бы всю жизнь пролежать так удобно, на белоснежной простыне, под легким одеялом! Как мало нужно человеку и как быстро он становится счастлив! И как быстро перестает он ценить это счастье!

Довольно долго на севере, у Немана, еще сверкали зарницы, но теперь их уже не было видно. Сквозь занавески лился в комнату звездный свет, — а может быть, это взошла луна. Воздух был прозрачный и удивительно легкий, он струился из открытого окна, и казалось, в крови еще сверкают отблески угасших молний. Совсем не хотелось спать. Пахло озоном, пахло яблоками из сада, жидкая сосновая смола была разлита за окном. Эляна ничего не ответила Эдвардасу, и ему показалось, что она обиделась. Но вдруг его снова охватила радость. «Она тут, — подумал он, — рядом, теплая, удивительная, таинственная, непостижимая и такая близкая».

— Мне немножко прохладно, — услышал он. — Я все-таки прикрою окно.

Он повернул голову. Эляна стояла перед зеркалом и, кажется, поправляла волосы. «Что она может видеть в зеркале?» — подумал он. Она была вся белая, а может быть, розовая, как цвет яблони. Эдвардас встал и подошел к ней. В мерцающем свете он увидел в зеркале смутное ее отражение. Он обнял ее сильными руками. Она повернулась к нему, удивительно, неизъяснимо милая, и у него закружилась голова. Ему было немного стыдно, но когда он понял, что Эляна не отстраняется от него, а прижимается еще крепче, он поцеловал ее в губы, потом поднял и понес туда, где она раньше лежала. Теперь он перестал думать, он только слышал свое и ее сердце, и это было так ново, неожиданно, неведомо, что перед этим потускнело все, что он чувствовал раньше, звезды за окном вспыхнули теплым пламенем, и он увидал зрачки ее глаз. Никогда ни одна женщина не была так близка и дорога ему.