День рождения

32

Эляна жила в волшебном, заколдованном мире. Она ходила по комнатам, долго стояла перед зеркалом, и ей было странно, что эта синеглазая белокурая девушка с загорелыми руками — она сама… «Нет, нет, — думала Эляна, — не может быть…» Ведь он целовал эти глаза, и губы, и волосы, и грудь. Его руки обнимали эту тонкую, может быть слишком тонкую, талию. Тело еще чувствовало его ласки, голова кружилась от невиданного счастья. Эляна улыбалась, разглядывая себя. И как удивительно — ведь никто в мире не знает, что́ случилось в воскресенье! Может, кое о чем догадывалась только добрая лауме, больше никто. В понедельник они с Эдвардасом проснулись поздно. Она, правда, открыла глаза гораздо раньше, и ей страшно хотелось поцеловать его — в шею, в висок, в губы, — но она не смела пошевелиться: пусть поспит еще хоть десять, хоть пять минут! Наконец Эдвардас тоже проснулся и улыбнулся удивленно, словно впервые увидел Эляну, — в его глазах еще были темные тени ночи, — и снова прижал ее к себе. А в окна уже смотрело солнечное утро, и Эляна сказала:

— Закрой глаза и повернись к стене — я буду одеваться.

Она накинула на плечи красный халатик и открыла окно. Далеко, в деревне, залаяла собака, потом заржала лошадь. В комнату ворвался воздух, благоухающий цветами, яблоками и небом. Вскочил и Эдвардас. Они умывались у колодца, брызгались водой, смеялись.

А хозяйка дома — она несла дрова из кладовой — сказала:

— Почему так рано, гости? Надо бы еще поспать.

Хозяйка улыбалась, и они снова увидели седую прядь, падающую на висок.

…Дома Эляна нашла одну Тересе. Она горячо ее поцеловала, как будто вернулась из далекого путешествия:

— Какая я счастливая, если б ты знала, Тересе!

— Слава богу, слава богу, Элянуте! — ответила Тересе. — А я так беспокоилась, думала: где вы? Все нет и нет… Ночью уснуть не могла. Чуть что стукнет — все думала: это вы возвращаетесь…

— Куда же я могла исчезнуть, Тересе?

— Мало что могло быть… После смерти профессора вы всё бывали такая печальная, как тучка. А сегодня, я вижу, глаза как солнышки. А господин Каролис все такой озабоченный, задумчивый…

— В нашем доме, Тересе, снова становится немного веселее… Каролис, говоришь, озабочен? У него много работы… И не целый день он озабочен… Я тебе давно хотела сказать, Тересе: ты должна называть нас товарищами, а не господами. Понимаешь? Теперь такое время.

Тересе ответила:

— Что вы говорите, Элянуте? Нет, это уже нет! Хоть убейте! Какие мы товарищи? Вы — господа, а я свое место знаю.

— Кто работает, тот не господин, — сказала Эляна. — Каролис работает, Юргис тоже. Я, правда, еще студентка, но в будущем году тоже буду работать. Я буду учительницей. А господами теперь называют только тех, кто ничего не делает и еще других эксплуатирует. Ты понимаешь, Тересе?

— Как были вы барышня, так и остались. И ничего тут не поделаешь.

— Почему ты такая упрямая, Тересе? — засмеялась Эляна.

Тересе помолчала, потом упрямо ответила:

— Старого человека не переделаешь. Старое дерево ломается, а не гнется, — и открыла дверь в кухню.

— Нехорошо, Тересе, нехорошо! — сказала вслед ей Эляна и, улыбаясь, вышла из столовой.

Она прошла в кабинет отца. На стене висел портрет, и Эляна сразу увидела знакомое, дорогое лицо, седые волосы, острый взгляд, устремленный вперед. Она села в кресло, где он сидел, когда уже был болен, но еще мог ходить, и думала, как хорошо, глубоко Юргис понял отца. Правдах эскиз в комнате Юргиса был еще лучше. Юргис теперь довольно часто приглашал Эляну наверх, в свое ателье, и ей было бесконечно дорого доверие брата. Наверное, ему нужно поделиться с кем-нибудь своими мыслями. В последнее время он много работает, из городе возвращается оживший, изменившийся.

— Не знаю, что со мной, Эляна, — сказал он однажды, когда в вечерних сумерках она сидела у него и смотрела на букет цветов, изображенный на полотне. — Я тебе сейчас кое-что покажу из той поездки в Жемайтию, когда Каролис выбирал место для новой школы. Мы там видели, как люди собирались делить землю. Знаешь, слишком редко мы, художники, общаемся с самой жизнью. В этом Каролис, хочешь или не хочешь, прав. Я всего несколько раз был в деревне — и господи… Сколько новых впечатлений! Какие лица! Посмотри.

Он взял блокнот, где карандашом было набросано свыше десятка крестьянских лиц. Хотя рисунки делались в спешке, они Эляну удивили — так много было в них выразительности и характерности.

— Замечательно, Юргис! — искренне сказала она.

— Не знаю, что́ из этого выйдет, но мне хочется попробовать, я хочу писать картину, где были бы люди, их мысли, их чувства, — говорил Юргис. — И природа — поля, деревья, избы с соломенными крышами и небо, наше синее, удивительное, бесконечно глубокое небо.

— Я очень рада, Юргис, — сказала Эляна. — Я всегда знала, что ты очень талантливый… Удивительные лица в твоем блокноте! Твои прежние картины тоже очень хорошие, только, знаешь, не всегда там была душа человека. Может быть, я непонятно говорю, но ведь без человеческой души искусство мертво. Конечно, ты и раньше… Вот эскиз папиного портрета, потом этого рабочего, знаешь, который приходил к тебе позировать и от чахотки умер, эта уличная девушка… И твой «Каунас после дождя» мне очень нравится…

Юргис долго молчал. Он ходил по ателье и несколько раз зажигал трубку. Потом он остановился и посмотрел на Эляну своими синими добрыми глазами.

— Ты меня, понимаешь, Эляна, — сказал он. — Ты очень метко сказала. Я ищу человека и даже знаю, где́ его найти… Оказывается, он — всюду, вокруг нас, он ходит, дышит, разговаривает, он полон радости и надежд, этот человек. И наше время, как-то особенно умеет обнажить его сущность. Оно вскрывает лучшее. Я как-то по-новому увидел наших людей и в Каунасе. В новом ракурсе раскрылись их красота, тяга к свободе и эта неудержимая весенняя сила! Ведь это, скажу я тебе… это заражает! Да, да, заражает, как всякое большое и искреннее чувство… Я начал тут одну картину, когда-нибудь тебе ее покажу. Пока еще рано. Наверное, это будет долгая и нелегкая работа. Много людей, много лиц, света, движения. Но если она у меня выйдет, Эляна, если только выйдет… Понимаешь, это будет, как теперь говорят, большой шаг на моем пути. Это будет ступенька вверх. И если это произойдет, я буду благодарен новому времени. Так или иначе, Эляна, наши дни вдохновляют художника, а это уже много, во всяком случае — для меня.

Эляне показалось, что в душе Юргиса что-то сдвинулось, что он ближе теперь к ней и Каролису. Невидимые узы должны снова сблизить оставшихся членов семьи. Как хорошо! Правда, Пятраса нет, все-таки его жаль, и никак нельзя забыть тот ужасный последний разговор на веранде. Но какое счастье, если Юргис и Каролис будут любить друг друга и ее, а она будет любить их обоих! Ведь ясно, что не может быть семьи, где людей ничто не объединяет и они чужие, как враги. Есть же такие семьи, где все — как ростки одного растения, где каждый сочувствует и горю и радости другого.

Эляна заметила на столике альбом, открыла его и увидела незнакомую девушку. Долго смотрела она на пепельные волосы и светлые глаза, на угловатую линию плеч и длинные руки; почти на каждой странице альбома повторялось это лицо, сделанное акварелью или просто набросанное карандашом, и Эляне казалось, что она уже где-то его видела. Она вспомнила, что эскизы похожи на подругу Юргиса Жанну, о которой он ей рассказывал и показывал фотографию. Эляна подумала, что Юргис, наверное, очень любил эту девушку, если даже теперь все еще рисует ее, и спросила:

— Это Жанна, да?

Прищурив глаза, Юргис издали посмотрел на Эляну, на открытый альбом, немного смутился и сказал:

— Нет… нет… В конце концов, это не важно. — Он подошел к Эляне и мягко взял альбом у нее из рук.

— Не Жанна? Тогда скажи, Юргис, кто она? Она тебе нравится?

Юргис улыбнулся.

— Все будешь знать — скоро состаришься. Не будь слишком любопытной… Это моя ученица.

О, как хорошо Эляна понимала Юргиса! Она подняла глаза и посмотрела на стоящий у стены эскиз отцовского портрета. Сказала бы она отцу все откровенно, что было между нею и Эдвардасом? Наверное, сказала бы. Это был единственный человек, которому можно было признаться во всем. Он все понимал. Но понимал ли он, о ком она тосковала, когда Каролис был в тюрьме?..

Эляна спустилась в его кабинет, там все оставалось по-старому. У стен простые деревянные полки, уставленные книгами. Литовские, русские, немецкие, французские корешки… «Стихи и рассказы лучше раскрывают человеческую душу, чем любой научный трактат, — говорил он, — а человеческая душа — важнее всего. Нет ничего страшнее, чем не понять ее и погубить». Вот стоит его старый, перевезенный еще с прежней квартиры письменный стол, на стене висит маленькая акварель — уже давно нарисованный Юргисом портрет Эляны; тогда Юргис был еще учеником художественного училища, а она — гимназисточкой с косичками и удивленным выражением лица. Висит здесь и фотография матери, — мама еще молодая, и в ее глазах, губах, линии шеи очень много сходства с Эляной.

И снова мысли возвращаются к Эдвардасу. В тот день, и ночь, и на следующее утро, возвращаясь на пароходе, они очень мало говорили о любви. Они говорили обо всем — о политике, искусстве, о Немане и его берегах, о солнце, о будущем, и о «Тихом Доне» Шолохова, и о том, как они когда-нибудь вместе поедут в Москву, и в Ленинград, и на Кавказ, где скалы, гранаты и солнце, вечное, жаркое солнце, снежные горы, виноградники и люди, замечательные смуглые люди… И, говоря об этом, они чувствовали, насколько они близки, ближе, чем отец и ребенок, чем брат и сестра. Такими близкими могут быть друг другу только муж и жена. Она теперь вспомнила, что Эдвардас назвал ее своей женой. Она ничего ему не ответила, только преданным, полным любви взглядом посмотрела на него, — она донимала, что теперь никто на свете не сможет их разлучить. Так странно было думать, что у нее муж, как у взрослой женщины, и она гордилась этим и чего-то боялась.

Боялась? Нет, не боялась. Она только гордилась, и радовалась, и ждала телефонного звонка. Тогда дом наполнится им, Эдвардасом, и она забудет обо всем, будет пить его голос, как вино, и ее сердце затрепещет, как птичка, раскрывшая крылышки для первого полета, объятая удивительной радостью и чувством свободы, соблазном неведомого путешествия.

Теперь Эляна почувствовала всю красоту жизни. Раскрылось то, что только смутно предугадывалось в детских снах, проснулось спящее сердце, а мир все такой же таинственный, только в тысячу раз лучше.

Может быть, у нее будет ребенок? Она теперь ничего не боится — пусть он растет, маленький и теплый, у нее под сердцем, пусть он придет в этот мир как большое счастье, как подарок судьбы, и с ней навеки будет его отец, Эдвардас.

Эляне хотелось куда-то идти, дома ей становилось тесно: казалось, тут, между стенами, медленно задохнется и заглохнет ее новое, большое счастье.

Смеркалось. Наконец Эдвардас позвонил. От его голоса у Эляны захватило дух, бешено заколотилось сердце. Он идет на какое-то собрание… Но он думает только о ней, только о ней… «И я, Эдвардас», — сказала она. Когда его голос исчез, ей на минуту стало грустно, но она не разрешила себе грустить. Внезапно ей захотелось пойти в город.

На Лайсвес-аллее она увидела Ирену. Та уже издали ее заметила и тоже ей обрадовалась.

— Зайдем к Конраду, — сказала Ирена, — выпьем кофе, поговорим.

Эляна сразу заметила, что Ирена не совсем такая, как раньше. Погасли веселые искорки в ее темных глазах, в теплом низком голосе уже при первых словах прозвучала непонятная печаль, губы складывались в едва заметную гримасу боли.

Они сели за столик, заказали кофе. Оркестр играл «Персидский базар». Ирена нервно курила и наблюдала за Эляной. Эляну, казалось, переполняла радость, светилась в ее глазах, в приоткрытых губах, в улыбке. Лампа освещала ее сзади, лицо было в тени, и она сама знала, что сегодня особенно хороша, словно видела свои горящие щеки, сияющие глаза, пронизанные светом волосы. Все мужчины на нее смотрели, она это чувствовала, даже не оглядываясь, — она смотрела только на бледное лицо Ирены. А та угадала, что Эляна любит и сама любима, что она бесконечно, невыразимо счастлива и никак не сможет посочувствовать ей, отвергнутой и оскорбленной.

Да, ее отвергли и оскорбили. Разве Каролис не дал ей понять, что он не хочет с ней встречаться? Вначале она не понимала. Они ведь были так близки! Он стал ее избегать. Она так унижалась, просила — он снова к ней пришел, такой холодный, суровый, неразговорчивый, и она видела, что ее слова и даже самое ее присутствие его тяготят. На мгновение все как будто вернулось. Ирена была в его объятиях, она целовала его волосы, губы, но даже тогда, когда людей уже ничто не разделяет, Каролис был далек от нее. Наверное, никогда, никогда не встретятся дороги их душ, потому что даже тропинки к его душе у нее не осталось. Его сердце, на минуту приоткрывшееся, снова наглухо закрылось — печально и непостижимо. Все было кончено, все кончено, но Ирена не хотела верить. Она не могла отказаться от Каролиса, она его любила, она хотела его видеть, целовать, знать, где он и что делает, и, ослепленная своей любовью, она звонила ему по телефону, писала безумные письма, преследовала его… А Эляна помнила только о своем счастье, ничего не подозревала. Она смотрела на Ирену и видела, как сверкают ее черные волосы, отливающие синевой, как влажно сверятся широко открытые темные глаза. Наконец Ирена сказала:

— Я много пережила, Эляна. Я много боролась: за испанцев, за счастье нашего народа — все за других. Теперь я попробовала начать борьбу и за свое счастье. Не знаю, хорошо ли это. Иногда я боюсь, что это эгоизм.

— Ну что ты! Мне кажется, чем больше будет в мире счастливых людей — конечно, не за счет других, — тем будет легче, — сказала Эляна. — Вот почему я не могу осуждать человека, когда я вижу, что он счастлив.

«Нет, нет, — подумала Ирена, — она совсем меня не понимает. И трудно на нее сердиться. Мы теперь живем в разных мирах. Она — любима, я — не любима».

— Я переезжаю в Вильнюс, — заговорила Ирена на другую тему.

— С Каролисом? Я знаю, что Каролис туда переезжает со своим наркоматом.

— Нет, я уеду раньше, примерно через неделю, — сказала Ирена, словно не заметив намека Эляны. — До сих пор я работала всюду — в горкоме партии, на радио, даже в газете. Теперь я снова буду работать по специальности.

— Я даже не знаю… — сказала Эляна.

— Только самым моим близким друзьям известно, что у меня за специальность, — сказала Ирена. — Я ведь врач, Эляна. В Москве закончила институт. Правда, раньше в Литве мой диплом лучше было не показывать — все равно никуда с ним не пустят. Можно было и в охранку угодить. У меня была большая практика еще там, в Испании. Нелегкая практика, по правде говоря. Теперь я снова начинаю — меня назначили главным врачом больницы.

— Такую молодую! — удивилась Эляна.

— Я рада, если тебе так кажется, — ответила Ирена, — ты знаешь, я уже не такая молодая. Но это ничего. Теперь ведь такое время, что каждый чувствует себя молодым, кто только участвует в жизни, кто любит труд, борьбу, творчество. Это общая черта нашего времени. Вся страна молодая.

— Это правда, — сказала Эляна. — Ты правильно сказала:

— Я уже была в Вильнюсе, видела больницу. Условия ужасные. Больные лежат в коридорах, на лестничных площадках, как в войну где-нибудь недалеко от передовой. Врачей мало — никто не хочет работать в больнице, гораздо выгоднее заниматься частной практикой. В хирургическом отделении пусто — нет самой необходимой аппаратуры. Ох, придется крепко взять их в руки, иначе ничего не выйдет!

Эляна увидела, как Ирена сжала маленький кулак, потом пальцами другой руки смяла в пепельнице выкуренную сигарету. Она не сказала, кого собирается взять в руки, но в ней чувствовались такая воля и духовная сила, что сразу верилось — она наведет порядок всюду, где только пожелает.

— Да, я их возьму в руки, — повторила она. — Они у меня попляшут! Будет у меня порядок!

Как и раньше, Эляну удивляло и восхищало, что Ирена такая волевая, самостоятельная и все-таки такая женственная. Кто бы сказал, что это она под вой гранат и бомб перевязывала раненых на поле боя! Трудно было ее представить и в аудитории университета, а тем более в лаборатории, в анатомичке, — казалось, она создана для радостной жизни, для спокойного отдыха на солнечном морском пляже, среди деревьев и цветов парка, а не для борьбы, страданий, горя и крови.

— Могу тебе признаться, Ирена, что с первого же дня, помнишь, когда ты зашла ко мне, — сказала Эляна, — ты мне кажешься какой-то необыкновенной, героической и непонятной, даже загадочной женщиной.

Ирена печально улыбнулась, покачала головой и закурила новую сигарету.

— Ты ошибаешься, милая, — ответила она. — Во мне так мало героического и таинственного. Я очень простая, если хочешь знать. Я женщина, как и ты, — с женским сердцем, чувствами, слабостями. Особенно остро я поняла это теперь, недавно…

— Но ведь ты была на фронте…

— Ты думаешь, Эляна, я была Не такая, как все люди? Думаешь, я не дрожала, когда стучали фашистские пулеметы, думаешь, мне не становилось дурно, когда я видела кровь, слышала хрип умирающих? Поверь, это не большое удовольствие даже для сильного мужчины, а что уж говорить о нас, женщинах! Времена теперь жестокие. Я хотела закалиться, понимаешь, ничего не бояться, научиться смотреть на раны, на кровь, смешанную с грязью, на смерть — и побелить эту смерть. Смерть — это фашизм, а социализм — жизнь, вот что я поняла. В Испании все только начиналось. Я не пророк, но мне кажется, что это теплое и удивительное лето, полное надежд, — только затишье перед бурей. А буря слышна днем и ночью, достаточно только включить радио. Она в воздухе, как наэлектризованная туча. И я радуюсь своей специальности — она еще пригодится.

— Неужели это правда, Ирена?! — с ужасом воскликнула Эляна, думая только об Эдвардасе. — Неужели все-таки будет война? Я каждый день об этом думаю, слежу за каждым словом знающих людей, понимаешь, я хочу что-то отгадать, прочесть в глазах, иногда я не сплю целую ночь, смотрю в темноту, слышу, как тяжело стучит сердце. Неужели и над нашими городами завоют сирены, неужели и на наши дома будут падать бомбы, как в Берлине и в Лондоне? Какой ужас! Скажи мне, Ирена…

Ирена закашлялась, подняла голову, посмотрела на Эляну. «Бедняжка! Боится за Эдвардаса», — подумала она и сказала:

— Успокойся, Эляна. Ты должна понять, что существуют вещи сильнее нас. Если после затишья нагрянет мрачная буря с молниями, огнем, пожарами и дымом, мы ни на минуту не забудем — в конце концов победит справедливость, победит истинный гуманизм. В это я верю больше всего. И все мы, мужчины и женщины, у кого только есть сердце, голова и руки, будем бороться, чтобы солнце вернулось после бури и чтобы временное затишье стало длинным, бесконечным летом. И тогда, если будем живы, может быть, мы найдем и свое счастье.

— Если будем живы… — словно эхо, повторила Эляна.

— Что бы ни было, — сказала Ирена, — все равно останется народ. Он не может погибнуть. Он вечен, как стремление к свободе. И не могут погибнуть те, кто отдает за свободу свою кровь и жизнь. Ты думаешь, испанские республиканцы погибли? Они живы, их время еще настанет…

— Ты говоришь очень красиво, — сказала Эляна, глядя на длинные пальцы Ирены, держащие чашку, — но я скажу откровенно — мне все равно страшно, и никто, никто не может мне помочь…

Ирена молчала. Потом Эляна спросила:

— Откуда у тебя берется такая сила и такая вера? Скажи мне.

Ирена ответила просто:

— Я немножко знаю нашу страну и наших людей — вот и все.

— Когда я с тобой, — сказала Эляна, — я всегда становлюсь смелее. И я меньше боюсь жизни и будущего. Ирена, скажи мне: какая она — жизнь? Я ее еще так мало знаю. Иногда она такая замечательная! Правда, что она страшная?

— Нет, милая, — взволнованно сказала Ирена. — Жизнь удивительна, она неповторимо прекрасна. Я часто думаю: если она иногда кажется серой, надоедливой, монотонной — в этом виноваты только мы. Мы не замечаем, как много вокруг нас добрых человеческих лиц, сколько зелени, какая синева неба, какой шум моря. До сих пор жизнь была тяжелой потому, что одни были хозяева, а другие — рабы. Мы боремся за новую жизнь, и она будет волшебно прекрасна. Не спорю, не сразу, только после огромных усилий, но я верю, верю — за такую жизнь стоит пожертвовать собой!

— Теперь я понимаю, Ирена, почему именно тебя, а не другую женщину, полюбил Каролис, — тихо сказала Эляна.

Ирена снова подняла глаза на Эляну, подумала: «Она ничего, ничего не понимает. Она ничего не знает», — и, сдерживая слезы, сказала:

— Знаешь, мне кажется, он совсем меня не любит.

— Не может быть! — воскликнула Эляна.

— Он меня не любит. Хочешь, я тебе скажу все: я ужасно несчастлива.

Она повернулась к стене, чтобы никто не видел ее лица.

Эляну поразили эти слова, ей все вдруг стало ясно.

— Господи, Ирена, неужели это правда? Может, ты ошибаешься, может, тебе так показалось? Ты такая удивительная, такая сильная… Каролис…

— Нет, нет! И вообще — я слишком разоткровенничалась, Элянуте. Только, ради бога, не проговорись ему… Это было бы страшно… Я не знаю, что бы случилось, если бы он узнал, что я тебе…

Она посмотрела на взволнованное лицо Эляны — тень тревоги и сочувствия прошла по нему. Но эта тень ничего, в сущности, не изменила. Губы, глаза, смущенная, полная гордости и ожидания улыбка говорили: все, что не касается ее, Эляны, проходит мимо, а она звенит изнутри собственным счастьем.

Эляна повернула голову и за столиком в углу кафе увидела Юргиса. Перед ним сидела большеротая девушка с пепельными волосами, удивительно похожая на эскизы и акварели в альбоме. «Это она, это она!» — подумала Эляна, и ей стало страшно интересно, словно она вдруг отгадала нерешенную загадку. Она хотела что-то сказать Ирене, но сдержалась, снова взглянула на столик, на Юргиса — его лицо было очень серьезно, даже мрачно, а девушка с пепельными волосами, похожая на Жанну с фотографии, улыбалась ему широким ртом, и в ее глазах светилось восхищение. Потом она засмеялась, наклонилась к Юргису и о чем-то быстро, горячо заговорила.