День рождения

4

В субботу, сразу после обеда, Пятрас Карейва поехал к отцу. «Старики уходят из наших рядов», — подумал он с болью и почувствовал, как все-таки живучи родственные узы. Да, он любил отца, как полагается сыну, хоть нередко думал, что тот не всегда справедливо к нему относится. В последние годы Пятрасу особенно часто казалось, что отцу не нравятся его взгляды, его брак, весь стиль его жизни. Где-то глубоко в сердце у Пятраса таилась мысль, что отец считает его эгоистом и черствым с братьями. А в сущности, дело только в том, что он просто не такой, как Каролис или Юргис, и ничего тут не поделаешь. Переступив порог родного дома, Пятрас вспомнил о Каролисе и поморщился. «Вот и получил, что хотел! — со злобой подумал он о младшем брате. — Редкий экземпляр наглости и упрямства… Я лично никогда не мирился с его глупостями и все ему говорил прямо в глаза… Отец тоже должен понять — арест Каролиса ускорил и его уход из университета. А может быть, и болезнь…»

В прихожую вышла Эляна. Пятрас поцеловал ее в щеку.

— Как отец?

Эляна приложила палец к губам и зашептала:

— Кажется, спит…

Эляну, младшую в семье, Пятрас любил, хотя и считал немного сентиментальной и наивной. Она любит всех братьев поровну и никак не может понять, почему Пятрас никогда не будет жить под одной крышей с Каролисом. Он не будет жить вместе даже с Юргисом, с этим чудаком, лодырем, не способным ни к какой практической деятельности. «Допустим, я — дубина, как меня назвал когда-то в споре Юргис, допустим, я сухой и неинтересный человек, — но я ведь такой и другим не стану. А они кто? В сущности, кто они такие? Почему правы они, а не я? Жизнь жестока. Вот почему я здесь почти чужой… Да, если бы не отец и Эляна, ноги моей не было бы в этом доме… С ними меня ничто не связывает… А воспоминания — имеют ли они вообще ценность?»

Но, как и каждый раз, когда Пятрас входил в этот дом, в котором столько было и прожито и пережито, на него невольно нахлынули воспоминания. На душе у него потеплело, когда он увидел Эляну, мебель в прихожей, вешалку. Казалось, рассеялись все тяжелые мысли, которые угнетали его минуту назад, и он снова был бодрый, прилежный ученик, который любит опрятную одежду, аккуратно уложенные на столе тетради, копилку, всегда закрытый на ключ шкафчик с книгами. Таким он был — все делал точно, аккуратно, методично. Вспомнив это, Пятрас печально улыбнулся. Как быстро все прошло! И даже улыбаться, по правде говоря, нечему…

Когда Пятрас с Эляной вошли в спальню, отец дремал. С прошлого посещения Пятраса, за неделю, его лицо еще более осунулось, даже как будто позеленело. На лбу и вокруг рта еще глубже легли морщины, но запавшие глаза, когда он их открыл и посмотрел на сына, по-прежнему глядели живо и осмысленно.

Но Пятрасу казалось, что отец смотрит на него из другого мира, не из того, куда скоро уйдет, а из своего, живого, земного мира, который столь чужд его сыну. Когда Пятрас подошел к кровати, лицо отца как будто просветлело. Может быть, он и обрадовался, увидев сына, но ненадолго. Потом его взгляд угас. Когда Пятрас сел и заметил, что отец сегодня хорошо выглядит, старый Карейва слабо шевельнул рукой, лежащей на одеяле, и, словно не желая продолжать разговор на эту тему, сказал:

— Мне говорили, сын, что твои дела идут неплохо. Делаешься состоятельным человеком? — В голосе отца Пятрас почувствовал легкую иронию. — А я вот лежу и думаю — у меня теперь есть для этого время. О Каролисе думаю, — добавил он тихо и, закрыв глаза, чуть улыбнулся, как будто вспомнил что-то очень хорошее.

Последние слова отец произнес почти шепотом, но Пятрас все же их услышал. Его снова охватила ненависть к брату. Не сдержав себя, он сухо заметил:

— А меня, наоборот, судьба Каролиса совсем не интересует. — И сразу сообразил, что это, пожалуй, не совсем к месту.

Услышав Пятраса, Эляна даже вздрогнула: как можно так говорить с отцом, да еще теперь, когда он тяжело болен!

Да, это было бестактно с его стороны, но, в сущности, он был искренен. Он еще увидел, что Эляна, поправляя отцу подушку, взглянула на него полными укора глазами, но так и не понял почему. Сжав губы, она повернулась к окну, не желая показывать свои чувства брату, а может быть, и отцу. Потом подошла к кровати, заметила на лице больного усталость и боль и сказала ему:

— Может, отдохнешь, отец? Я угощу Пятраса кофе.

Отец не открыл глаз, только еле заметно кивнул головой, и они тихо вышли из комнаты.

Сидя в столовой, Пятрас все время думал, что с некоторых пор сестра уже не говорит с ним так просто и откровенно, как раньше. «Чем она недовольна?» — думал Пятрас, закуривая сигарету.

Пятрас поднял глаза на сестру. На его лбу появились морщины, которые она так хорошо знала. Это означало, что брат нервничает.

— Вот что, Эляна, — сказал он, четко выговаривая каждое слово, — скажу тебе откровенно: не будь таких, как Каролис, жить было бы много спокойнее…

Эляна покраснела.

— Неужели тебе не кажется, Пятрас, — с жаром сказала она, — неужели тебе не кажется, что мы слишком уж спокойно жили, особенно ты со своей Мартой? Ух, как я это ненавижу! Как я ненавижу то, что ты называешь спокойствием!.. Знаешь…

— Я приехал сюда не для ссор, Эляна, — сдерживая себя, проговорил Пятрас. — Если бы ты знала, как мало в последнее время у меня этого спокойствия! — сказал он с горечью. — Спокойствие! — иронически повторил он. — Не обижайся, но, как я вижу, даже у нас в семье нет этого спокойствия.

— У нас в семье? — Эляна остановилась около брата. — Во всем мире, не только у нас. Наша семья… Это пустяки… Весь мир становится теперь другим. И ты не думай, что это можно задержать… Спокойствие кончилось.

— Вот, вот, вот! — зло засмеялся Пятрас. — Эх, Эляна, и ты уже повторяешь эту скучную песенку? Конечно, Каролис тебе брат («как и мне», — хотел он добавить, но сдержался)… Как будто сама не понимаешь, к чему они стремятся… В моем гараже тоже один такой нашелся. И фамилия литовская — Гедрюс. Я его принял как приличного рабочего. И что ты думаешь? Начал мутить моих людей, листовки разбрасывал. Ты, конечно, догадываешься, где он теперь…

Услышав фамилию Гедрюса, Эляна вздрогнула и побледнела.

— Как же ты мог?! — воскликнула она.

Пятрас свободно развалился на стуле. Выпуская изо рта дым, он поднял острые, вдруг потемневшие глаза и сказал:

— Что же, по-твоему, я должен был ему удвоить жалованье? Может, еще и премию дать?

Его глаза издевательски сверкнули.

— Я не думала, не думала… — сжав ладонями виски, взволнованно ходила по комнате Эляна. — Я не думала, что ты такой…

Она не закончила. Но брат понял все и встал.

— Я люблю порядок, — продолжал он. — Люблю свое добро. Я совсем не намерен отдавать то, что заработал своим по́том. И мне не нравятся нереальные мечты. Ты думаешь иначе? Тогда зачем сидишь в этом доме — с центральным отоплением, ванной, коврами? Иди агитируй, можешь меня свергать — хоть пойму, с кем имею дело.

— Никого я не хочу агитировать, — сказала Эляна. — Разве ты не видишь, что сама жизнь… Мне так тяжело…

— Конечно, а как же иначе! — отрезал Пятрас и встал, взглянув на сестру в упор.

Он видел, как она устала, как измучена болезнью отца, как нервничает, — надо и ее понять! Теперь он уже сознавал, что действительно вел себя бестактно с отцом, когда говорил о Каролисе. И Пятрас вдруг изменился. Положил сестре руки на плечи, улыбнулся той улыбкой, которая сразу делала его другим человеком, и сестра тоже улыбнулась ему печально, глазами, полными слез.

— Знаешь что, Элянуте, — сказал он, — сегодня я с Мартой еду в поместье. Завтра воскресенье — хочется отдохнуть, немного забыться. Думаешь, мне легко? Мне очень трудно, Эляна. Было бы приятно, если бы и ты с нами поехала. А у отца посидит сестра милосердия. И Тересе, в конце концов, рядом… Правда, мне было бы очень приятно… И тебе тоже нужно отдохнуть, рассеяться… Мы скоро поедем. Ну как?

— Не могу, — тихо ответила Эляна, улыбаясь все той же печальной улыбкой.

— Почему? Из-за отца?

— Из-за отца тоже… А может, есть и другие причины.

— Другие причины? Ну что ж, — сказал Пятрас и снял руки с ее плеч. — Ну что ж, — повторил он уже холодно. — Я хотел тебе доставить небольшое удовольствие, но если ты не желаешь…

И он подал ей свою холеную руку.

Когда автомобиль вырвался из города в просторы зеленеющих полей, Пятрас Карейва, сидя рядом с женой, закрыл глаза. Теперь он чувствовал усталость — не в мышцах, а в голове и в сердце. События последних дней, какими бы ничтожными они ни казались со стороны, порядком утомили Пятраса. Он искренне радовался, что уехал из города и может побыть вдвоем с Мартой, — в последнее время они очень редко бывают вместе.

Полуприкрыв глаза, он глядел вперед и видел узкие плечи своего нового шофера, его загорелую шею, каштановые волосы. В открытое окно автомобиля врывался полевой ветер, охлаждая разгоряченную голову.

Марта сидела рядом с мужем, веселая, довольная. Она взглянула на Пятраса, он увидел ее карие бархатные глаза, короткий прямой нос с чувственными ноздрями, и Марта снова показалась ему красивой и привлекательной. Пятрас понял, что ей даже в голову не приходит, какие неприятности свалились на него. Она жила в своем узком мирке, и очень далеки были от нее все те дела, интересы, которыми жил муж. Теперь, сидя рядом с Пятрасом, она радовалась поездке, мечтала о завтрашнем дне, о своем новом платье, о том, какое впечатление произведет на гостей, о прогулке по полям, о купанье в реке и долгом, сытом сне после хорошего моциона.

— Как хорошо, Пятрас, что мы едем в поместье! — сказала она. — Я так давно там не была! Интересно, еще работает этот смешной управляющий с прилизанными волосами? Знаешь, я не могу удержаться от смеха, когда его вижу. Ты прислушивался к его разговору? Мне кажется, он говорит как настоящий француз. Откуда ты его взял?

— Тебе он нравится?

— Да как тебе сказать… Какой-то он комичный… Но, я думаю, он неглуп.

— Да, себе на уме… А мне он порядком надоел. Болтун, а не управляющий. Правду говоря, я даже не знаю, зачем он мне. Мне его предложил Лёнгинас Клига, хозяин Дирвяльского поместья, — знаешь, этот директор банка. Говорит, и в агрономии смыслит, и добросовестный, и не вор. А я вот никаких благ от его управления не вижу…

Жене сразу стало скучно, и она сказала:

— Значит, завтра к нам приедут полковник Далба с женой, Юргайтисы… Кстати, министра ты пригласил?

— Да. Он собирается в этих краях покупать поместье. Перед тем как решиться, хочет посмотреть мою покупку. Кроме того, я хочу всучить его министерству несколько машин. Думаю, представится случай поговорить.

— Как ты умеешь устраивать дела, Пятрюкас! Я и не думала…

«Какая она замечательная, Марта!» — подумал Пятрас. Может, он напрасно боится открыть ей душу? Может, она сумеет понять его и помочь? Может, станет легче, если он выскажет все? Но Марта говорила о своих знакомых, о каунасских сплетнях, о шляпках и платьях, потом вспомнила о Паланге. Она звонко смеялась, открывая здоровые, крепкие зубы, когда Пятрас напомнил ей услышанный недавно анекдот, и он решил, что говорить о делах хотя бы сейчас — неуместно и даже бессмысленно.

На этот раз они ехали не по Жемайтийскому шоссе, через Шиленай, а вдоль Немана. Голубая прохладная лента реки то показывалась, то снова исчезала, когда дорога уходила от берега. Встречные телеги с грохотом поднимали облака пыли. Пыль стлалась широкими полосами и долго еще плавала в воздухе, медленно оседая на хлеба. Когда машина попадала в такое облако, приходилось спешно закрывать окно. Всюду, куда ни бросишь взгляд, в прохладе летнего вечера волновались зеленые поля, и было очень хорошо так ехать из города в новые места, к новым людям…

Потом дорога ушла дальше от Немана, река осталась по левую руку, и они довольно долго ехали по проселку, через рощи грабов и орешника. Марте было очень весело, она смотрела на молодые березки, поднявшие к синему небу свои светло-зеленые легкие ветки, смеялась и хлопала в ладоши.

Спустя час они увидели с холма Скардупяй, или, как говорил Пятрас, свое «хозяйство». Прижавшись к маленькой речке, стояли строения некогда большого поместья. Сквозь тополя, выстроившиеся вдоль дороги, и сквозь листву сада виднелся только белый жилой дом, а все остальные постройки — сеновалы, хлева, батрацкая — утопали в старых, раскидистых деревьях. Издали это было очень красиво. Пятрас, вообще не отличавшийся изысканным вкусом, так восхитился этими местами, что, наверное, даже переплатил — за красоту.

«Вот где мы закончим наши дни», — хотел было сказать Пятрас, но снова вспомнил неприятности последних дней, этот разговор с секретарем Германской миссии… Неужели все рушится, неужели то, чем он теперь живет, о чем заботится, чему радуется, — только мираж и скоро начнется что-то совсем другое, чего он не желает, что претит всему его существу?

Нет, Пятрас не хотел об этом и думать. Он знал, что скоро они въедут во двор, потом он пройдет по саду, осмотрит дом, посидит на берегу ручья и будет чувствовать: все это — его и не может принадлежать никому другому, он сам это купил, закрепил договором у нотариуса. Это такая же собственность, как и его жена, которую он тоже никому не намерен отдавать.

По тенистой аллее автомобиль свернул в просторный двор поместья и остановился у крыльца.

Когда шофер с равнодушным «приехали» открыл дверцу автомобиля и они вышли, подошел управляющий поместьем Адомас Доленга, тридцатилетний мужчина с усиками и зализанными блестящими волосами. Это был один из тех людей, в которых есть и что-то провинциальное и вместе с этим дешевая местечковая претензия на интеллигентность. Он ходил в странном, собранном сзади рыжем пиджаке. Из часового кармашка брюк свешивалась дешевая цепочка с замысловатым брелоком. На левой руке управляющего сверкал серебряный перстень с черепом и скрещенными костями, в правой была нагайка с металлическим наконечником. Говорил он в нос, со странным акцентом, растягивая слова и рисуясь. Встретив прибывших у крыльца, Доленга торжественно щелкнул каблуками, низко поклонился, а когда из машины вышла Марта, еще ниже склонил над ее ручкой свою прилизанную, пахнущую брильянтином голову и целовал долго, внимательно.

— Как изволили доехать? — спросил он певучим голосом, и на его потасканном лице расцвела угодливая улыбка.

— Спасибо, хорошо, — весело ответила Марта, и Доленга побежал открыть дверь.

— Пожалуйте, мадам. Очень рад вас видеть в хорошем настроении. Надеюсь, и господин капитан себя чувствует в добром здравии?

— Спасибо, спасибо, — пробормотал Пятрас Карейва и подумал: «Ну и надоедлив же ты! Деревня…»

Шофер вынул из машины чемодан и несколько пакетов с купленными в городе закусками и напитками и понес вслед за Мартой в дом.

— Редко изволите к нам наведываться, господин капитан, — говорил управляющий, — забыли нас…

— Что поделаешь, Адомас, что поделаешь, дела все… — осматривая двор, ответил Карейва. — А что у вас новенького?

— Какие тут новости, господин капитан! Так сказать, готовимся к сенокосу, но вот людей мало, не знаю, что и делать.

— Как это мало? Ведь в прошлом году взяли двух новых батраков с семьями…

— Так только со стороны кажется, господин капитан, — ответил управляющий. — Жена Виракаса, так сказать, беременна, скоро рожать будет, а муж ногу поранил, лежит при смерти.

— А другие? Как тот новосел[7], которого в прошлом году пустили с торгов? Я его еще от Бразилии спас.

— Вы изволите иметь в виду Пранаса Стримаса? Понятно, господин капитан… Работник из него никудышный, а кроме того, скандалист, — сказал Доленга, предварительно оглядевшись кругом. — Не было вот денег заплатить ему за несколько месяцев, кроме того, и натурой не все отдали — так что вы думаете, господин капитан? Он мне и говорит: «Я уж лучше в город пойду — хоть наемся, а то здесь, говорит, с голоду подохну». Извиняюсь, господин капитан, но он точно так и выразился… И вообще считаю нужным вам сообщить — никакой пользы от него нет, одни неприятности. Некоторых он уговорил, так сказать, выйти из союза шаулисов[8]… Барские это, мол, выдумки, для ихних, говорит, интересов… Не ваше там, мол, место…

— Очень любопытно, — сказал Пятрас Карейва. — Вижу, и здесь подули новые ветры. Что ж, их только в моем хозяйстве и не хватало, большевиков…

— Очень правильно изволили выразиться, господин капитан. Большевики они все. Я Стримасу уже сказал, чтобы заткнулся, — так он знаете что мне ответил? Ваши дни, мол, сочтены, вам самим, так сказать, скоро придется заткнуться… Не знаю, как и назвать подобное явление. Хотел я его вытянуть нагайкой, но, откровенно говоря, не большое удовольствие связываться с такими типами… Придет еще ночью и прирежет… Вы понимаете, господин капитан?

— Ну, ты уж слишком! — сказал Пятрас. — Есть еще у нас законы, да и тюрьмы, слава богу, еще действуют. А ты особенно не церемонься… Знаешь, мне кажется, ты не умеешь поддерживать авторитет и дисциплину…

— А вы думаете, господин капитан, это возможно? Ведь для них, так сказать, нет ничего святого. Приходит воскресенье — сам хочу, чтобы люди в костел пошли, послушали, что ксендзы говорят. Какие, так сказать, плоды? Женщины — еще туда-сюда, а мужчины все дома околачиваются. Наслушались, мол, хватит. Кто же, в конце концов, для них авторитет, как вы изволили выразиться? Мне или, скажем, вам, может, этот костел и не нужен, но им, темным людям…

— Знаешь что! Ты последи, кто и как… Я должен знать, кого держу под своей крышей и кого кормлю хлебом.

— Это само собой, господин капитан…

— Смотри у меня, — закончил Пятрас и прошел через калитку в сад.

Усевшись под старой грушей, он закурил и засмотрелся вдаль, туда, где за садом сквозь листву деревьев виднелась речка, на которую уже легли длинные, вечерние тени. В конце сада кричала незнакомая птица. Казалось бы, городская духота, спешка, неприятности остались далеко. Но отдыха и покоя не было и здесь. Нет, не было. Вот первый же разговор с управляющим…

Пятрас поднялся и зашагал по садовой тропинке. На старых, раскидистых деревьях виднелись зеленые плоды, из укромных уголков веяло прохладой, такой приятной после дневной жары. Еще не село солнце, какое-то деревенское, уютное, совсем другое, чем в городе. Пятрас собирался позвать Марту и пойти с ней погулять — на холм и дальше на запад, до березовой рощи, от которой через все поле ржи ложились длинные тени, — но махнул рукой и, выбравшись через развалившийся забор на дорожку, один отправился дальше.

Там, под холмом, подальше от поместья, стояла батрацкая. Когда-то, еще при старом помещике, здесь выстроили длинный глинобитный дом, в котором поселили около десятка батрацких семей. Но после земельной реформы, когда бывшему хозяину оставили только восемьдесят гектаров и число батраков уменьшилось, никто уже не ремонтировал дом, и теперь он покосился и угрожал обвалом. Половина его стояла без окон и без дверей, с провалившейся крышей, где росли мать-мачеха и репейник, а окна в другой были заткнуты тряпьем и забиты дощечками — там жило несколько семей. И хоть вид у дома был печальный, все-таки под окнами цвели анютины глазки, поднимались кверху красные пионы, зеленела рута и в изгороди торчали ветки божьего дерева. Когда Пятрас проходил мимо дома, на пороге в вечернем солнце грелась старушка, морщинистая, с гноящимися глазами. Но было в ее лице что-то приятное и доброе, и она смотрела прямо перед собой с непонятным упреком. Пятрасу захотелось отвернуться, но он увидел, что его появления в батрацких, наверное, ждали — к окнам сразу прильнуло несколько детских и женских лиц.

«Сколько людей, — сердито думал он, — а управляющий говорит, что некому работать… Работы на полях уйма, а они все дома сидят… Ну, я ему покажу! — решил Пятрас. — Конечно, когда такой начальник, все делают, что в голову взбредет…»

Дверь избы приотворилась. На порог вышел уже не молодой, плечистый, загорелый человек, без фуражки, в пиджаке неопределенного цвета. Его лицо было серьезно, но в то же время казалось сердитым. Как будто не замечая Пятраса, незнакомец все-таки направился прямо к нему по тропинке, через заросли крапивы и полыни, и остановился, не говоря ни слова. Остановился и Пятрас. Он в упор взглянул на стоявшего перед ним батрака. Да, теперь Пятрас его вспомнил: это и был Пранас Стримас, бунтовщик, смутьян, может быть — большевик, которого он взял в батраки, когда у того отняли землю. Стримас, уже собиравшийся со всей семьей в Бразилию, казалось, был благодарен Пятрасу и переселился из Лепалотай в свободную комнату его батрацкой.

— Хотелось бы знать, чья это у вас свадьба! — вдруг сказал Пятрас, и в голосе его зазвенела несдерживаемая злость. — Солнце еще высоко, а здесь, как вижу, настоящий кабак… И бабы, и мужики…

Пранас Стримас все еще стоял, не двигаясь с места, и Пятрасу показалось, что в глазах его блеснули слезы.

— Свадьба? — мрачно сказал Стримас, как бы выпрямился и стал даже выше. — Если умирает бедняк, то, по-вашему, мы и похоронить его как человека не можем?

— Послушайте, я же не знал… — лицо Пятраса медленно залилось краской. — Откуда я мог знать, что кто-то умер…

— Умер человек, — серьезно и сурово ответил Стримас. — Умер наш товарищ. Было время, когда его еще можно было спасти… Он поранил ногу о ржавое железо, работая здесь, в вашем поместье, господин Карейва. Если бы вовремя врача… Но какая забота о простом человеке, о рабочем, может быть у такой пиявки, как Доленга?

— Я это выясню, — коротко сказал Пятрас.

Стримас махнул рукой и глухо, почти беззвучно, засмеялся.

— Конечно, господин Карейва, выяснить никогда не поздно, только вот человека уже на доску положили, а его жена рожает…

Из избы, в окнах которой Пятрас еще недавно видел человеческие лица, теперь донеслось нестройное пение.

— Сходите к управляющему и передайте от меня, чтобы дал лошадей и привез к роженице врача, — сказал Пятрас.

— А кто заплатит? Ведь врач задаром не ездит, — хмуро и, как показалось Пятрасу, зло ответил Стримас.

— Я заплачу, — ответил Пятрас. — Я, я! Понял? — почти закричал он. — Только скорей… Опоздаете — потом снова будете обвинять других, а не себя.

Стримас исчез в дверях батрацкой. И минута не прошла, как он, уже в фуражке, побежал в поместье искать управляющего, а в избе снова зазвучало умолкнувшее на минуту отпевание.

«Может быть, зайти к ним? — думал Пятрас. — Выразить свое соболезнование, успокоить? Но зачем? Там я лишний! Они смотрят на меня, как Стримас на управляющего. Да, разумеется, мы — виновники всех их несчастий! Каждый может поранить ногу, каждый может умереть. Но, по их мнению, мы, только мы отвечаем за все».

Пятрас прошел еще немного и по другой дороге повернул в поместье. Ему хотелось уйти от старушки, сидящей на пороге батрацкой, уйти от похоронного пения, которое еще долго, до самого сада, звучало у него в ушах.

«Марте ничего не скажу, — думал он. — Она приехала сюда повеселиться, не стоит портить ей настроение. Этого еще не хватало…»

Увидев выезжавшую со двора повозку, в которой сидел сам Пранас Стримас, Пятрас вдруг вспомнил, что его машина свободна. Он уже хотел остановить Стримаса, но, подумав, махнул рукой и сказал:

— А, ладно…

И на душе стало еще пакостней.

Пятрас не спеша направился через сад к дому. Его узкоплечий шофер стоял у изгороди, покуривая папиросу и разговаривая с молодым парнем в деревенской соломенной шляпе, наверное сыном какого-то батрака.

— Где бывший шофер? Нет, сейчас я работаю. Йонас Гедрюс сидит…

— В тюрьме? — парень удивленно и испуганно смотрел на шофера. — Больше сюда не приедет?

— Очень в этом сомневаюсь, — ответил шофер. — Его за пропаганду взяли.

— Не приедет, значит, — приуныл парень.

— Как будто и так, — спокойно ответил шофер. — А что? Друг он тебе, что ли?

Нахлобучив на глаза шляпу, не взглянув больше на шофера, парень отправился домой, к батрацкой.

— Это еще что за разговоры? — остановившись, спросил шофера Пятрас.

— Ничего. Выспрашивал о бывшем вашем шофере. Я и сказал, что он сидит.

— А кто этот?

— Да живет, наверное, здесь. Сын здешнего рабочего, думаю.

— А зачем ему шофер?

— Трудно сказать, господин директор, — улыбнулся собеседник, и в его улыбке Пятрас заметил хитринку, а может быть, насмешку. — Спросил — вот я и объяснил. Наверное, знал его, потому и интересно…

— Знал… Не жди добра от таких знакомств…

Шофер ничего не ответил.

Пятрас отправился по тропинке к дому. Уже смеркалось, и на небе вспыхнули первые звезды. Кругом было необыкновенно тихо, только лягушки квакали в речном тростнике, а в кустах запел соловей. Одна за другой зажигались звезды, старую усадьбу окутала ночная тишина, и Пятрас, заложив за спину руки, невесело размышлял. Казалось, все на месте, ничто не изменилось, ему принадлежит то, чего он желал, к чему так долго стремился, но все-таки что-то не так. Он надеялся обрести здесь спокойствие — хоть на день, на два, — но сейчас остро чувствовал, что здесь тоже не будет покоя. Дома, в большой комнате, выходящей в сад, зажегся свет. Пятрас видел, как Марта, улыбаясь, села за накрытый белой скатертью стол. Высокая белокурая девушка подошла к ней, что-то спросила, а потом поставила букет цветов в вазу на столике в углу. Марта сидела, уронив руки, — устала, наверное. Вот она подняла их, закинула за голову и снова улыбнулась, зевнула. Пятрас видел в окне ее освещенный сбоку профиль, коротко подстриженные бронзовые волосы, стройное, гибкое тело, отдыхающее в непринужденной позе. Расхаживая по саду около дома и следя глазами за Мартой, Пятрас размышлял о том, что, хотя они немало прожили вместе, Марта принадлежала ему в гораздо меньшей степени, чем он думал. Вот и теперь: у него столько забот, неприятностей — как хорошо было бы рассказать ей все, отдохнуть на ее груди, уткнуться головой в ее колени! Нет, он знал, что так никогда не будет. Его заботы покажутся ей неинтересными и чужими… Она не подруга жизни, верная в радости и горе, а только кукла — красивая, капризная и пустая…

Пятрас подошел к открытому окну и тихо позвал:

— Марта!

Марта повернула лицо к окну и ахнула:

— Пятрас! Какой ты нехороший! Где так долго пропадал? Я так хотела с тобой посоветоваться…

Он вошел в комнату и сел рядом с женой. Притронулся к ее горячей ладони. Когда девушка, помогавшая Марте убирать комнату, вышла, он взял жену за подбородок, притянул к себе ее лицо и поцеловал ее густо накрашенные губы. Он целовал ее так долго, что Марта задохнулась, стала отбиваться и выскользнула из его объятий. Всматриваясь в ее сонные глаза под густыми бровями, он никак не мог понять, любила ли когда-нибудь его эта женщина. Пятрас смотрел на равнодушное лицо Марты и сознавал, — нет, не сознавал, чувствовал всем своим существом, — что всегда, вечно придется ему одному нести свою ношу и никогда не было и не будет человека, перед которым он бы открыл то, что бурлит, жжет и ноет в его душе.

И вдруг он сказал сурово, почти сердито:

— Сегодня здесь умер один человек, Марта… батрак…

— Как страшно, Пятрас! — прошептала Марта, и ее глаза потемнели.

Пятрас уже не мог себя сдерживать. «Нет, она должна почувствовать все, что я сам чувствую, должна мучаться вместе со мной», — думал он.

— Этот человек лежит там, в батрацкой, а его жена рожает…

— Ну, Пятрас! Что ты, решил испортить мне настроение? И не стыдно рассказывать такое своей жене? Она приехала поразвлечься, повеселиться… Разве ты хочешь, чтобы мне снились мертвецы и эта женщина, которая… как ты это сказал…

— Ничего не поделаешь, Марта. Такая уж жизнь…

— Ну и что же, Пятрас? — холодно сказала она. — Неужели думаешь, что ты или я можем ее изменить? Жизнь всегда такая, так всегда будет. Одни будут умирать, другие рождаться. И как я радуюсь, Пятрас, что мне не придется рожать… Ведь это страшно, правда? Я думаю, это очень страшно. Ты знаешь, когда я делала… операцию, мне тоже было очень страшно… Нет, нет, я никогда, никогда не соглашусь рожать!

— Марта, я тебя не понимаю… Когда человеку столько лет, сколько мне, он уже думает о тех, кто будет жить после него…

— Чушь, мой милый! Людей и так слишком много. Знаешь, мне даже не жалко тех, которые теперь гибнут там, на войне. Я думаю, Гитлер правильно делает, что уменьшает число этих несчастных. Если людям нечего есть, зачем им жить? Я бы на их месте умерла…

— Ты ведь знаешь, я бы хотел иметь сына… Я бы очень хотел, Марта. Иногда я удивляюсь: почему ты этого не хочешь? Как тебе не скучно…

— Глупенький ты, Пятрас… Конечно, скучно… Потому я в Палангу и еду. — Она вдруг заговорила совсем о другом: — Море, новые люди… Ты только не подумай чего, я буду тебя ждать… Как только тебе дела позволят…

— Вряд ли в этом году они мне позволят, — вздохнул Пятрас.

— Тогда я буду скучать, Пятрас… Мне правда будет без тебя скучно… Нет, нет, ты ведь приедешь, я знаю… Ах, совсем забыла… ты еще не ужинал, бедняжка? Подожди, я тебя накормлю. — Марта придвинула ему паштет, редиску со сметаной, свежие парниковые огурцы. — Думаю, мы имеем право выпить по рюмочке…

Марта налила Пятрасу и себе по рюмке вермута. Подняв рюмку, она чокнулась с мужем, повернула к нему молодое восхитительное лицо и сказала, улыбаясь:

— Пятрас, выпьем за меня и за тебя… и ни за кого больше. Мир пусть себе разваливается, а я, если только мы будем вместе, ничего бояться не буду…

Когда Пятрас кончил есть и Марта прильнула к нему, он понял, что она никогда не будет его женой и матерью его детей, а всегда останется тем, чем была до сих пор, — любовницей. Потом они пошли в спальню, Марта прижалась к Пятрасу и зашептала:

— Я люблю тебя, люблю, Пети…

А Пятрас все мучительнее ощущал, что женщина, которую он держит в своих объятиях и которая, как в самом начале их совместной жизни, так страстно его целует, — очень далеко от него, совсем далеко.