День рождения - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Антанас Томасович Венцлова (23) #24

23

Эдвардас вышел на улицу и услышал щебет птиц. Небо было пепельно-серым, солнце еще не взошло, но чувствовалось, что день будет светлый и жаркий.

Как интересно следить за пробуждением города! На улицах, еще недавно совсем пустых, появляются люди. Проезжают первые полупустые автобусы. Пронзительно гудя на перекрестках, проносятся редкие машины. Солнце озаряет купол собора. Сверкают золотом верхушки деревьев на горе Витаутаса. И постепенно пепельно-серый цвет неба становится сине-голубым. Солнце зажигает витрины магазинов, окна домов, вспыхивает в зеркале, что в стене парикмахерской, и, отражаясь от него, светлым прямоугольником падает на асфальт.

Высоко в небе летит самолет с опознавательными знаками Советского Союза. Посередине Лайсвес-аллеи непринужденно идут два лейтенанта Красной Армии, фуражки чуточку набекрень. К фабрикам спешат первые рабочие.

«А может, Эляна уже проснулась? Может, встала?» — подумал Эдвардас и, увидев телефонный автомат, опустил в щель маленькую монету. Он снял трубку, раздался сигнал, но Эдвардас уже передумал и, не набрав номера, повесил трубку обратно на рычажок. Со щелком выпала монета. Эдвардас вышел на улицу.

Он снова пошел по Лайсвес-аллее. Было еще прохладно. На улицах появлялось все больше людей. Вот впереди группы рабочих шагает рослый человек, на плече у него свернутое знамя. Вот девушки, наверное гимназистки последних классов, — они несут транспаранты на красной ткани. Едет грузовик, в нем тоже девушки. Они куда-то везут очень много цветов.

Открываются первые магазины, кафе, рестораны. На улице Кястутиса играет оркестр. Сегодня рабочий день, но с самого утра в городе праздничное настроение. Как это он забыл! Ведь сегодня Народный Сейм заканчивает работу и каунасцы готовят большую демонстрацию. Вот почему сегодня утром такое движение на улице.

Эдвардас смотрел на украшенные цветами грузовики, которые один за другим ехали со стороны улицы Донелайтиса. Грузовики медленно, торжественно повернули к собору, их провожали глаза остановившихся на улице и вышедших из магазинов людей.

«А все-таки надо позвонить Эляне. Теперь самое время», — подумал Эдвардас и снова свернул на середину Лайсвес-аллеи, к автомату. В это время его внимание привлек очень знакомый и в то же время чужой человек в светлом помятом костюме. Заломив шляпу на затылок, человек приближался к Эдвардасу пошатываясь, еле держась на ногах. Да, Эдвардас не мог ошибиться! Галстук сбит на сторону, под глазами черные круги, на подбородке щетина — Эдвардас никогда еще не видел таким своего брата.

— Не может быть! — сказал Эдвардас со злостью и стыдом. — Не может быть! Неужели это Йонас? Боже мой! Он, наверное, с ума сошел.

А Йонас остановился перед Эдвардасом и сказал, икая:

— А, братишка! Привет…

— Йонас! — хватая брата за руку, закричал Эдвардас. — Что с тобой? На кого ты похож!

— Да вот… выпил с дружками! — ответил он, неловко улыбаясь и вырывая свою руку у Эдвардаса. — А ты вообще пусти. Мне начальники не нужны.

Эдвардас отпустил руку брата и стоял перед ним, бледный, сжав кулаки.

— Знаешь что, Йонас, — сказал он, — не нравится мне, что ты в таком виде…

— А мне начхать, уважаемый, нравится тебе или нет, — нагло ответил Йонас. — Наша власть, что хочу, то и делаю… Не запретишь…

«Какой срам! — думал Эдвардас. — Какой позор! «Наша власть»! Как он смеет!»

— Наша власть! — кричал Йонас. — Нет больше начальников! Все равны! Понятно?

— А ты думаешь, — тихо прошипел Эдвардас, и его кулаки еще сильнее сжались, — ты думаешь, если все равны, ты можешь быть свиньей?

— Свиньей? — обиделся Йонас. — Попрошу выбирать выражения. Кто свинья? Буржуи — свиньи, если хочешь знать! Вот кто свиньи! А я — рабочий. И никто не имеет права…

— У меня есть право! — тихо, но строго сказал Эдвардас, заметив, что за ними уже следят несколько зевак. — Успокойся! Не срами меня и себя!

— Но-но-но-но! Так я тебя и испугаюсь! — запротестовал Йонас. — Ты мне не указ, молокосос. И отец не указ… Я сегодня сам себе… указ. Понятно или нет?.. За свои деньги.

Эдвардас смотрел на брата и не знал, что делать. Оставить его одного на улице? Нет, он еле держится на ногах. Отвести к себе в гостиницу? Но ведь через час, да, примерно через час, начинается заседание сейма, а Йонас, если его оставить одного, несомненно, будет буянить, еще окно выбьет. Доставить домой?.. Поглядывая на часы, он следил глазами, не появится ли свободная машина.

— Вот выпил, и кто мне хоть слово скажет? — кричал в это время Йонас. — От радости выпил! Отец… мой отец депутатом сейма, понимаешь ты, журналист, пает или как там еще? А если вздумал меня критиковать, ты лучше сперва сопли… понятно?.. сопли утри!

Эдвардас не выдержал. Изо всех сил — впервые в жизни — он ударил брата, Йонас этого не ожидал. Оглушенный ударом, он зашатался, отлетел к липе, шляпа покатилась по тротуару. Вытаращив глаза, все еще не понимая, что произошло, он, мигая, смотрел на Эдвардаса. Эдвардас увидел на лице брата давнишний шрам, и ему вдруг стало стыдно. К счастью, удалось остановить свободную машину. Он втолкнул в нее брата.

Кругом все смеялись, кто-то поднял шляпу Йонаса и понес ее к машине, но Эдвардас толкнул шофера, и машина помчалась вперед, в Шанчяй.

О, как несчастен был теперь Эдвардас! Разные чувства переполняли его сердце: злость, отвращение, стыд. Как Йонас мог в такие необыкновенные, такие важные дни забыть все и напиться, как последний люмпен! Эдвардас вспомнил, что давно, еще до тюрьмы, несколько раз видел брата пьяным, но тогда он мог его понять, брата не было работы, он целыми месяцами не мог ее найти. Встретил товарища, тот повел его в кабак, напоил… А теперь ему сразу, можно сказать — в первый же день, дали работу, правда, не по специальности — его назначили директором крупного магазина, владелец которого убежал за границу. Зачем же теперь пить? Зачем?

Эдвардас смотрел на брата, а тот храпел, закинув голову, приоткрыв рот, откинувшись на кожаные подушки машины. Машина остановилась, и Эдвардас с помощью матери и сестры понес Йонаса в дом. Соседи глазели с порогов, из садиков и двусмысленно улыбались. Это было так неприятно, что Эдвардасу не хотелось здороваться с ними.

Женщины хлопотали. Им тоже было стыдно, что Йонас пьян — рука свисла с кровати, рот приоткрыт. Бируте с жалостью и упреком смотрела на костюм брата: только вчера она вычистила и отутюжила его, а теперь он весь в пятнах, измят.

— Господи боже ты мой! — присев рядом с кроватью на стул, утирая слезы, говорила мать. — И что с ним стряслось? Вчера утром такой был веселый, бодрый… Говорит: «Поеду в город, билет в сейм, говорит, у меня», — так радовался за отца. Так радовался… Может, от этой вот радости…

— Мама, — Бируте вдруг остановилась посреди комнаты, — думаю, у него плохие друзья. Помнишь, мама, до тюрьмы он в таком виде тоже возвращался… Тогда от тоски пил, а теперь отчего? Наверное, деньги лишние завелись…

— Ну что ты говоришь, доченька! Откуда у него деньги? Ведь жалованье, говорил, небольшое.

— Вот то-то и оно, что небольшое… Ох, и боюсь я, мама…

Эдвардас курил сигарету за сигаретой. Неужели это его брат, которого он так любил, которого уважал, особенно когда увидел его в тюрьме? Их пути лежали так близко, ими одинаково гордились товарищи, отец, Бируте…

Отца дома не было.

— Он уехал рано. Знаешь, он такой теперь стал счастливый… Говорил, тебя вчера в сейме видел, — сказала Бируте.

Ни мать, ни сестра ни о чем не расспрашивали Эдвардаса. Они вспомнили о нем, только когда Эдвардас снова посмотрел на часы и сказал, что ему пора. Он вышел во двор — машина еще стояла у калитки, над изгородями снова показались любопытствующие лица. Эдвардас облегченно вздохнул, только когда дверцы машины захлопнулись, и он, откинувшись на заднем сиденье, где недавно сидел Йонас, закрыл глаза.

Сегодня в театре Эдвардас никак не мог собраться с мыслями. На трибуну один за другим поднимались ораторы, они говорили о национализации банков и крупной промышленности, о принятом вчера постановлении Народного Сейма — считать землю собственностью народа, о создании комиссии, которая попросит Верховный Совет принять Литву в состав страны социализма, и он обрадовался, услышав в числе других фамилию Пранаса Стримаса. Стримас поедет в Москву… Конечно, Стримас всей своей жизнью заслужил эту честь. Где он? И вот Эдвардас увидел крупную темную голову Стримаса там, в одном из передних рядов. Стримас теперь, наверное, по-детски смущается, удивленно смотрит: «Меня? Почему они выбрали меня, почему все депутаты за меня голосовали? Неужели не было более достойных людей?»

Когда Эдвардас вышел из театра, вся Лайсвес-аллея и соседние улицы волновались, как море. В венках цветов, в теплом летнем ветре еле колыхались знамена; они развевались спокойно, торжественно, казалось — на широком поле ветер колышет красные маки.

На Лайсвес-аллее, у ограды садика театра, установили трибуну, и на ней заняли места депутаты Народного Сейма. Из улиц шли все новые и новые толпы — со знаменами, транспарантами, портретами вождей, выдающихся деятелей и известных писателей. На улице было много солнца — золотой дождь падал сквозь ветви деревьев на одежду, плечи, головы людей. Множество цветов вокруг портретов и знамен, громадные букеты в руках юношей и девушек на грузовиках пахли лесом, лугами, садами.

На другом конце трибуны Эдвардас увидел своего отца, серьезного, задумчивого. Он смотрел прямо перед собой, на недавно законченное высокое, красивое здание. С балконов и из окон свешивались флаги. Как воробьи, на заборах, крышах и деревьях сидели дети.

— Товарищ Гедрюс, если не ошибаюсь? — сказал рядом низкий, сильный голос, и, повернув голову влево, Эдвардас увидел невысокого парня.

— Вы угадали, — ответил Эдвардас.

— Меня зовут Винцас Юргила. Комсомолец. Моя фамилия вам, наверное, ничего не говорит, — несколько сердито сказал незнакомец.

Юргила молча полез в один, потом в другой карман своей застегнутой до шеи гимназической куртки.

— Да, — продолжал Юргила, — вы меня, конечно, не знаете. Но в старые времена я встречался с вашим братом, шофером, — он работал в гараже у Карейвы…

— А, с Йонасом! — Эдвардас вспомнил утреннее происшествие и поморщился. — Что же?

— Вашего брата знал мой лучший друг — Андрюс… Варнялис.

— А вам известно, что́ с ним, с Варнялисом, приключилось? — спросил Эдвардас.

— Известно. Вчера от него письмо получил. Он мне все описал. Потом он просил передать вам… У него, видимо, не было вашего адреса… Ага, вот где оно, — и из нижнего кармана куртки Юргила наконец извлек конверт, вынул из него скомканные бумажки, оторвал листы, предназначенные Эдвардасу, и уже с улыбкой подал их адресату.

— Пожалуйста. Это для вас, товарищ Гедрюс.

И исчез в толпе.

В суматохе последних дней Эдвардас почти забыл о своем товарище, и вот теперь Андрюс сам о себе напомнил.

«Дорогой друг! — писал Андрюс, — Работая в местечке Шиленай, мы, как мне кажется, стали друзьями, хотя вы студент, а мне еще до этого далековато… Я не завистлив, но теперь, когда по причине вынужденного лежания лишился возможности участвовать вместе с вами в важных исторических событиях, происходящих в Каунасе, я страшно проклинаю ту ночь, когда сукин сын фашист попал мне в ногу из своего злополучного браунинга. Вчера наш общий друг, врач Леонас Виткус, говорил, что еще недельку меня здесь продержит, хотя я чувствую себя прекрасно. Вы только представьте! Это дьявольски скучно, и я снова ругаю врагов рабочей власти, которые существенно нашему делу повредить не сумели, однако временно вывели из строя одного из рядовых воинов армии пролетариата. Вы будете смеяться, дорогой друг, читая это письмо, но я написал «воинов армии пролетариата» и подумал, что в этих словах нет ничего смешного; кто же мы, в конце концов, как не воины армии пролетариата?

Но хватит философствовать! Врач Виткус — замечательный парень. Он понял, что мне нужна не только физическая, но и духовная пища, и выдал несколько книг из своей библиотеки. Вы знаете, что мне еще трудновато читать по-русски. Но я все-таки одолел «Разгром» Фадеева. Хорошая книга! За мной, как за маленьким ребенком, ухаживает жена врача (вы, наверное, ее помните?). Я еще не видел такой женщины! Не подумайте, дорогой друг, что я влюблен. В женщин старше себя и особенно в жен друзей я намерен не влюбляться из принципа.

Должен сообщить еще одну новость: вчера меня посетил… кто же, как вы думаете? Да Антанас Стримас, — вы помните, мой друг? — который возил нас в Скардупяй на митинг. Эх, и хороший же это парень! С осени он будет учиться в Каунасе, потому я не сомневаюсь, что он, я и мой старый дружок Винцас Юргила, который вручит вам это письмо, создадим крепкую комсомольскую компанию.

Вот видите, ничего интересного написать я не сумел и прошу за это прощения. Но пишу я, в основном имея в виду одну просьбу, которую никак не осмеливаюсь вам выложить.

Когда мы уехали по делам выборов, я не успел сообщить матери, где нахожусь. Потом тоже не писал, потому что моя мать, к сожалению, в годы разгула буржуазии осталась безграмотной, она бы все равно мое письмо не одолела, а если ей прочтет сосед, то она только зря испугается, узнав, что я ранен. А с отчимом (я, кажется, вам уже говорил) мои отношения не на высоте. Итак, говоря коротко, домой я ничего не сообщал и уверен, что моя мама сильно переживает. Не затрудню ли я вас, дорогой друг, если попрошу съездить на автобусе в Жалякальнис, а оттуда пройти несколько шагов в сторону, в Бразилку, и сообщить моей маме (адрес прилагается), что я через неделю буду дома? Вы уж сумеете рассказать, как я стал жертвой классовой борьбы, и как-нибудь ее успокоите. Она вам поверит, и все будет очень хорошо. Своему другу Винцасу Юргиле, который вручит вам это письмо, это дело не доверяю, потому что он гимназист и по этой причине, откровенно говоря, для мамы не авторитет.

Итак, до скорого свидания, дорогой друг.

Андрюс, раненый».

Улыбаясь, Эдвардас дочитал письмо. Даже в тени каштана припекало солнце. На улице вразнобой играло сразу несколько оркестров, пели хоры или просто группы молодежи, знамена все еще развевались на ветерке, и вся широкая улица слева — до почты и Укмергского шоссе и справа — до улицы Майрониса и дальше пестрела от национальных костюмов и цветов. С трибуны депутаты Народного Сейма рассказывали собравшимся о работе сейма, о принятых постановлениях. Сказанные тут же, в нескольких шагах, слова повторяли вдали громкоговорители, потом они снова возвращались обратно, и казалось, что звенит весь город. Толпа часто прерывала ораторов аплодисментами и возгласами:

— Да здравствует социалистическая Литва!

— …Красная Армия!

— …Советский Союз!

Эдвардас смотрел на лица людей. Они были так знакомы ему! Эти лица каждый день можно было видеть в центре города, на улицах предместий, и они теперь казались такими же, как каждый день, и одновременно какими-то другими.

Эдвардас любил этих людей. Еще никогда он так сильно не испытывал этого чувства, когда сотни и тысячи людей тебе кажутся бесконечно близкими и дорогими, как члены твоей семьи. Казалось, всех их хорошо знаешь, тебе известны их мысли, взгляды, мечты, и любишь их, наверное, потому, что и у тебя точно такие же мечты, взгляды, мысли. Депутаты Народного Сейма, представители каунасских фабрик, мастерских, учреждений — все чувствовали необычность этого дня. Тысячи людей, хлынувших на улицы, знали, что сегодня они стали настоящими хозяевами своей жизни, судьбы, фабрик, на которых они работали, домов, где они жили. Ораторы на трибуне часто вспоминали вчерашних эксплуататоров, и всем было странно и невероятно, что старая власть со своей вымуштрованной полицией и пронырливой охранкой уже никому не страшна.

Митинг кончился. Рядом с трибуной оркестр заиграл «Интернационал». И снова, как в здании театра, — только теперь не из сотен, а из тысяч сердец, — вырвалась могучая песня. Она долго гремела на улице, поднималась кверху, оглушительно катилась над головами людей, сквозь открытые настежь окна влетала в квартиры и возвращалась на улицу, зажигая в сердцах людей чувство, которое движет не только жизнью, но и всей землей.