День рождения

24

Люди начали расходиться, но еще долго улица была запружена. Проходя мимо нового здания почты с широкими, изогнутыми, словно витрины большого магазина, окнами, Эдвардас увидел военную машину. Из нее выглядывал Андрей Иванович Котов.

— Здравствуйте! — закричал он, открыв дверцу машины. — Эдуард Казимирович, не узнаете? — и он весело, по-дружески протянул руку.

— А как же! Очень хорошо помню, Андрей Иванович! Сразу узнал!

— Скажите, как живут наши друзья — Елена Михайловна и Карл Михайлович?.. Хорошо? Знаете, я с ними прямо-таки подружился. А вы куда-то запропастились, никто даже сказать не мог, где вы. Теперь, наверное, прямо с заседания сейма? Верно? На днях прочел вашу фамилию в газете и даже подумал, что вы избраны депутатом сейма. Только потом заметил, что имя не то. И возраст, конечно…

— Это мой отец, — с гордостью сказал Эдвардас.

— А, отец… Отлично! Вы спешите? Может, подвезти?

— Знаете, я иду на Жалякальнис по делу. Если вам по дороге…

— Конечно. Минуты две — и мы будем на месте. Садитесь.

Эдвардас сел рядом с Котовым, и машина тронулась.

— Хорошая демонстрация, — сказал Котов, взглянув на Эдвардаса. — И день замечательный.

Эдвардас коротко рассказал подполковнику, какое у него дело к матери Андрюса Варнялиса.

— Вы, Андрей Иванович, увидите уголок Каунаса, где живут самые бедные люди нашего города. Сам я тоже был там довольно давно, кажется еще до тюрьмы.

Шофер сигналил, огибая толпу, которая несла склоненные знамена, транспаранты, портреты. Наконец машина выехала на Укмергское шоссе, где стало свободнее. Они быстро промчались мимо дворца «Сауле» и через несколько кварталов повернули налево. Здесь кончался настоящий город и начинались утопавшие в зелени улицы, застроенные деревянными домиками вперемежку с каменными особняками.

Но эти улицы кончились. Началась дорога, по обеим сторонам которой росли высокие, могучие тополя. Эта дорога, петлями спускавшаяся к Нерис, была когда-то проложена к старой каунасской цитадели, построенной еще во времена Александра I, когда Литва была включена в Российскую империю, а Каунас должен был стать одним из главнейших опорных пунктов против западных хищников, в первую очередь — немцев. Всем было известно, что в прошлую войну могучие подземные форты с многочисленными туннелями, колодцами и складами не сыграли ни малейшей роли, и теперь окрестные жители порядком разрушили форты, а на склонах укреплений горожане пасли коров и коз.

Рядом с этой дорогой, на высоких откосах, находилась так называемая Бразилка. В каждом капиталистическом городе неизбежны кварталы, в которых нищета проступает во всей своей обнаженной откровенности. В старом Каунасе тоже были районы, в которых больше чем где-либо было видно, до чего может довести людей существующий строй. Рабочие жили в Шанчяй, Панямуне, Алексотасе, Вилиямполе. Там тоже было немало лачуг. Но часть города, расположенная здесь, на берегу Нерис, сконцентрировала каунасскую нищету и страдания, — казалось, ужасный нарыв остался на теле города после тяжелой и долгой болезни. Каунас рос и строился. В центре исчезали немощеные улицы и дощатые тротуары, из-под которых после дождя били фонтаны грязи. На Жалякальнисе, на горе Витаутаса поднялось много красивых, роскошных домов, которые чаще всего принадлежали крупным чиновникам, дельцам, спекулянтам. Здесь, в Бразилке, тоже росли новые здания, но они даже не походили на дома. Остановив машину и оставив ее внизу, на дороге, Эдвардас и подполковник Котов по узкой, неровной тропинке стали подниматься на откос. Там, наверху, они увидели странные, невероятные по форме будки, ящики — карикатуры на дома. Наконец они выбрались на немощеную узкую улицу, или дорогу в комках ссохшейся глины, в твердой корке грязи, — казалось, это пашня, израненная колесами телег, окаменела в жарких лучах солнца. У этой улицы были свои переулки: в обе стороны ответвлялись узкие, отполированные босыми ногами тропинки, по краям поросшие полынью, мать-мачехой, дурманом — растениями убогих, заброшенных уголков. Только кое-где торчали полуразвалившиеся заборы с оторванными досками.

Некоторые лачуги так перекосились, что диву даешься, как они не обрушиваются на дорогу, а все еще каким-то чудом держатся выше, на откосе. Замызганные слепые окошки, часто даже без стекол, заткнутые красными, синими, зелеными или просто выцветшими тряпками, забитые досочками или картоном. Некоторые дома были выстроены как бы на сваях: вбитые в землю колья поддерживали фасад дома, а задняя стена стояла на земле. Были лачуги, несмотря на всю свою ветхость, все-таки похожие на дома, а между ними стояли странные ящики, конуры, сооруженные из досок и проржавевшей жести, из сломанных извозчичьих будок, из обломков лодок и телег — всего того, что не нужно покупать, что можно найти на свалке или на берегу реки. У домишек валялись стертые жернова, старые чугуны, поломанные бочки с проржавевшими обручами, лоханки, прогнившие тряпки. Только кое-где робко поднимались куст сирени, чахлая вишня, тощая береза.

У домов грелись на солнце старухи в одежде, уже давно превратившейся в лохмотья, — они присматривали за полуголыми детьми, копавшимися в пыли и высохшей грязи. Кое-где на порогах сидели старики, они посасывали вонючие трубки. Где-то пели петухи, в конце Бразилки хрипло кричал ребенок. Подняв голову, удивленно смотрела на Эдвардаса и Котова привязанная на обрыве коза, словно прикидывая, что лучше — убежать или атаковать незваных гостей.

— Да, Эдуард Казимирович, картина, знаете ли, печальная, — остановившись посреди улицы, сказал Котов. — Нелегко здесь людям живется, нелегко!

Эдвардас ничего не ответил. «Пусть смотрит, пусть видит, — думал он. — Ему это должно напомнить описанные еще Максимом Горьким дореволюционные русские города. Они, наверное, были похожи на нашу Бразилку. И его босяки… дно жизни. Да, это самое дно жизни, из которого вышел такой замечательный парень, как мой Андрюс Варнялис…»

Эдвардас, вытащив из кармана письмо Андрюса Варнялиса, искал нужный дом по указанному адресу. Оказалось, дом, где жили мать и отчим Андрюса, они уже прошли, и надо было возвращаться назад.

— Вон там, где береза, видите? — посадив на колени младенца, страшно высохшей рукой показывала женщина. — Только вот не знаю, дома ли Варнялене…

Эдвардас с Котовым по тропинке взобрались высоко на холм и подошли к указанному домику. Ничем особым он от других не отличался. Деревянный, согнувшийся в три погибели, с крохотными, заплывшими окошками, похожими на больные трахомой глаза, торчал он выше других, и было странно, что осенние бури и зимние ветры еще не уволокли его вниз. У лачуги стояла береза со скворечней, и это немного разнообразило нищенский пейзаж. На стене домика по прибитой проволоке ползли вьюнки, а в садике росло немного цветов.

Вокруг лачуги не было ни души. Эдвардас постучал в дверь, но не дождался ответа. Дверь была не заперта, она сама со скрипом открылась, и Эдвардас, а за ним и Котов вошли в сени, загроможденные лоханками, тазами и другим имуществом бедного дома. Следующая дверь была полуоткрыта, и они вошли в небольшую комнату, где был столик на вбитых в глиняный пол ножках и широкая лежанка у другой стены, сколоченная из необструганных досок и жердей. На лежанке, согнув босые ноги и выставив кверху колени, навзничь лежал крупный человек с красивым, густо поросшим золотистой щетиной лицом. Когда гости вошли, он приоткрыл глаза и с некоторым интересом, приветливо посмотрел на вошедших.

— Мы хотели бы видеть мать Андрюса Варнялиса, — сказал Эдвардас.

— Вы насчет стирки, господа? — спросил лежащий, приподнимаясь на волосатой руке.

— Нет, у нас другое дело, — ответил Эдвардас.

Лежащий с недоверием взглянул на военную форму его товарища и спросил:

— Тогда чего? Налоги? Штрафы? Описать имущество? Вынужден вас предупредить, господа: полиция сюда приходила часто, но так ничего и не описала… Описывать-то нечего…

— Как будто вы не понимаете! — с упреком сказал Эдвардас. — Это же представитель Красной Армии, подполковник. Он просто зашел посмотреть, как живут наши рабочие… А могущество полиции кончилось вместе со старой властью.

Лежащий свесил босые ноги на землю, не спеша сел, рукой провел по щетинистому лицу, протер глаза и сказал:

— Прошу прощения, не знал, что такие гости к нам пожалуют. Не найдется ли у вас курева, господа? Второй день…

Эдвардас вынул из кармана пачку сигарет и протянул. Тот дрожащими руками взял сигарету. Эдвардас зажег.

— Сердечно благодарю. Разрешите представиться — Стяпонас Бричка. Бывший извозчик, ныне строительный рабочий… Моя жена, как вы изволили назвать — мать Андрюса Варнялиса, ушла развешивать белье, я думаю, к Страздасам, на улицу Аукштайню. Обещала вернуться к обеду. А время уже обеденное, верно?

Стяпонас жадно, выпуская дым через нос, курил. Особенно пьяным он не казался, однако хмель мог уже улетучиться. Изредка он позевывал, закрывая тыльной стороной ладони рот, как человек, который страшно устал и не успел еще выспаться. Но его глаза глядели бодро, и в лице, во всей его фигуре было что-то красивое, могучее. Эдвардас подумал, что так, наверное, выглядели древние литовцы.

— Здесь мало места, — сказал хозяин. — Пройдемте вот туда, там найдется скамейка, — показал он на дверь.

Все вышли из комнатки, в которой действительно было трудно даже повернуться, и уселись на скамье у входа. Внизу, под ними, на дороге стояла машина Котова. В полуденной жаре тихо дремали могучие, старые тополя с серебристой листвой; только изредка просыпаясь, они словно что-то шептали и снова надолго умолкали. Недалеко от скамейки, на которой они сидели, прыгали белые кролики — они приседали на задние лапки и красными глазами смотрели на пришельцев. «Это кролики Андрюса», — подумал Эдвардас и, сорвав лист мать-мачехи, поманил кролика к себе.

— Я хочу задать вам вопрос, если позволите, — на довольно правильном русском языке обратился Бричка к подполковнику, чем немало его удивил. — Вы из Советского Союза. Вы лучше знаете, потому прошу объяснить.

— Пожалуйста, — ответил Котов, дружески улыбаясь, — если только смогу.

— У вас, в Советском Союзе, дети должны слушаться родителей или нет?

— Это смотря как, в каком случае…

— А случай вот какой. Скажем, вот я. У меня пасынок Андрюс Варнялис, сын моей жены. Как настоящий отец, пускаю его в гимназию. У нас это редкость, скажу я вам. Из нашей Бразилки он один только и ходит. Слишком бедно мы живем, чтобы науками заниматься. Вот. А он учится, вместо того чтобы хлеб зарабатывать, — ну, скажем, уроки иногда дает, может цент-другой и перепадает. Но на хлеб все же я ему зарабатываю или нет? Теперь каникулы, учение кончилось. Так что вы себе думаете? Он не ищет, где бы подработать, а шляется пес знает где. И это, по-вашему, порядок, хотел бы я знать? У вас так можно?

— Но ведь его мать… — пытался прервать Бричку Эдвардас.

— Вот здесь, как говорится, и собака зарыта, — ответил хозяин, переходя на литовский, но, посмотрев на подполковника и вспомнив, что тот по-литовски не понимает, снова заговорил по-русски: — В том-то и все дело, что мать его балует, потакает ему: «Сыночек, сыночек…» — а этот сыночек, скажу я вам, уже давно с большевиками спутался.

Собеседники Брички улыбнулись.

— А что в этом плохого? — спросил подполковник.

— Вам, может, и кажется, что ничего плохого, — ответил Бричка, — вам, может, и все равно, господа. А мне не нравится, когда такие сопляки в политику суются.

— А что в этом плохого? — повторил уже и Эдвардас.

— А то плохо, что сопляки против власти прут. Такие штучки всегда худо кончаются.

— Против какой власти? Сметоновской власти-то уже нет… — засмеялся Эдвардас.

— Кто ее там знает, эту власть, — проговорил Стяпонас Бричка. — Сегодня нет, а завтра снова будет. И кому заботиться, как не родителям… Надо родителям за детей отвечать или нет?

«Да ведь это какой-то замшелый пень! — подумал Эдвардас. Теперь он смотрел на Стяпонаса Бричку как на древнее ископаемое. — Ведь это темный человек! Что он болтает? И что он хочет этим сказать?»

— Любопытно, любопытно! — сказал Котов. — Значит, вы думаете, что вашему пасынку не надо идти с большевиками? А скажите — с кем ему идти?

— С кем? А ни с кем! Пусть слушается родителей, пусть в церковь ходит — вот чего я хочу. И пусть не шляется пес знает где, а помогает родителям хлеб зарабатывать.

— Любопытные взгляды! — сказал подполковник Котов. — Но вы, знаете ли, оригинал… Что же ваш пасынок будет в церкви делать?

— Как это — что в церкви делать? — удивился Бричка. — Бога восхвалять, за грехи молиться! Ксендзы дурному не научат. Как будто люди в церковь на танцы ходят?

Эдвардас не знал, смеяться ему или плакать. «Вот пень! — вертелось в голове. — Осел, настоящий осел! С виду приличный человек, а какой таки осел!» Он смотрел на Котова, как бы говоря ему: «Видите, какая темнота. Не подумайте, что все у нас пай-мальчики, умные, сознательные, только и мечтают о советском строе и как бы социализм побыстрее создать. Сами видите, какие у нас попадаются. И это — из рабочих…»

Но Стяпонас Бричка все-таки заинтересовал Котова.

— Насколько понимаю, ваш пасынок — учащийся средней школы. Для настоящей работы он еще молод. Кстати, почему вы дома — ведь сегодня, кажется, рабочий день?

— Кому рабочий, а кому и нет, — вдруг рассердившись, оборвал Котова Бричка. — Все демонстрировать пошли. А я вот лежу и думаю: дурак я, что ли, с молокососами по улицам бегать? Вчера с приятелями выпили малость — вот, думаю, хоть сегодня утром передых себе устрою.

— Нехорошо, — не вытерпел Эдвардас, — нехорошо, товарищ… господин Бричка. Ведь это большой праздник трудящихся — Народный Сейм…

— А какое мне дело до всех этих ваших праздников да сеймов! Они мне ни лита не принесли и не принесут, эти ваши праздники и демонстрации. Я не такой, как другие, откровенно, господа, скажу. Кхм… может, еще папироску…

На этот раз свой портсигар открыл Котов.

— Спасибо, господин. Большое спасибо, что пожалели бедного рабочего, — закивал головой Стяпонас, снова затягиваясь дымом. — А табачок хороший…

— Однако известно ли вам, — сказал Котов, обращаясь к своему собеседнику, — известно ли вам, что Литва теперь будет советской республикой, что она решила вступить в Советский Союз? Понимаете, совсем иная жизнь начнется для трудящихся. Как же вы так?

— За курево спасибо, — ответил Стяпонас Бричка. — Что не погордились, зашли в дом — спасибо. А вашим сказкам пусть дураки верят. Советская республика, советская власть — все только об этом и твердят. А что мне от этого, скажите, какая мне от этого польза, а? Вот насчет чего хочу, чтобы вы ответили. Как я жил в этой халупе, так и буду жить, а богатые как жили в своих особняках, так и будут жить? Надеюсь, вам моя мысль понятна, господа?

— То-то и есть, что не будут жить, — спокойно сказал Котов. — Вот сами убедитесь. Я вижу, как вы здесь живете. Действительно, мерзко, когда людям приходится жить так, как тут, в вашей… Бразилии или как вы еще это место называете. Я уверен, что вам дадут новую, приличную квартиру, как и полагается рабочему.

— Дадут квартиру… Дадут квартиру… Все шуточки… Как-то на правду не смахивает, господин подполковник, — ответил Стяпонас Бричка. — Всякая власть только и знает, что обещания давать! Сами видите, как мы живем. Собака бы с горя подохла.

— Советская власть — власть трудящихся, — добавил Эдвардас. — Жизнь рабочего человека теперь изменится, и изменится к лучшему, теперь сами рабочие и крестьяне всем будут заправлять, а не господа. Это же очень просто, почему вы никак не можете понять?

— Жди, пока рак свистнет, — ответил Бричка, сплюнул и босой пяткой растер плевок. — Вашими бы устами мед пить, — сказал он помягче. — Не сердитесь на меня, простого человека, — слишком я много видел, огонь и воду, так сказать, прошел, чтобы вам поверить.

По тропинке поднималась очень худая женщина в выцветшем платье, с выгоревшими на солнце волосами. По карим красивым глазам Эдвардас сразу понял, что это мать Андрюса.

— Вот жена возвращается, — сказал Стяпонас Бричка. — Они к тебе, — обратился он к жене. — Дело у них.

— Ко мне? — удивилась женщина, и в ее глазах показались смущение и испуг.

— Да, — встал Эдвардас, подавая женщине руку. — Знаете, я недавно, перед выборами, был в Шиленай. Ваш Андрюс очень просил зайти к вам и сказать…

Он отвел мать Андрюса в сторонку и осторожно рассказал, как ранили Андрюса. Услышав об этом, мать испугалась и заплакала. Эдвардас ее успокаивал:

— Нет ни малейшей опасности. Через неделю уже будет дома. Ему нужно было чуточку полежать. Только нога, самую малость. А мы с Андрюсом очень подружились, — добавил он. — Ваш сын такой замечательный парень — умный, веселый, общительный.

— А я скажу, что он бродяга, — услышав разговор Эдвардаса и Варнялене, вмешался Бричка. — Не я буду, если не всыплю как следует, когда вернется. Не будет у меня шляться по свету, пес вшивый, работать пойдет. Что там с ним, с паршивцем, случилось? Посадили небось? Говорил, чтоб не совался…

С упреком посмотрела мать на Бричку, но ничего не сказала.

— Вот так каждый день и воюем, — сказал хозяин дома. — Никак насчет воспитания не договоримся. Моя жена сама нищая, а хочет его барчуком сделать. А я вот думаю: нам баре не нужны, пусть будет рабочий человек, как и мы все, — вот что я думаю. Понятно?

— Понятно-то понятно, — ответил Эдвардас, — но вы все-таки неправы. Вот, к примеру, мой отец тоже рабочий, сам я из Шанчяй. Думаете, легко ему было пускать меня в гимназию? Еще труднее было, когда я поступал в университет. Вы же знаете, там действительно учились в основном одни дети буржуев. И вы думаете, мне захотелось стать барином? Ничего подобного! Я такой же трудящийся, как и мой отец!

— Это все сказочки, господин, — отрезал Стяпонас Бричка. — Кто получает образование, тот о нас, рабочих, забывает, хоть бы и из нас вышел. Только и норовит, чтобы с рабочего девять шкур содрать.

— Вы мужа моего не слушайте, нрав у него такой — обязательно должен на своем настоять, — немного осмелев, сказала мать Андрюса Варнялиса. — А ты бы лучше помолчал, Стяпонас, не приставал к господам с разговорами…

Бричке не понравились слова жены, и он, не стесняясь гостей, закричал:

— Молчи, а то я тебе покажу! Разлаялась, открыла пасть, как сука! Начхать мне на твоих господ! Я здесь хозяин и прошу, чтобы меня не учили! Если не нравится, пусть катятся, откуда пришли, я их сюда не приглашал.

Котов не мог понять, почему Бричка вдруг так рассердился, — тот теперь кричал по-литовски, и Котов только по интонации догадывался, что он ругается.

— Простите, господа, видите, какой он у меня, — печально сказала женщина. — Постыдился бы! Срам перед людьми… — умоляла она мужа.

Но на Бричку, наверное, нашел приступ бешенства. Он вдруг стал совершенно другим человеком — вскочив со скамейки, размахивал руками, что-то выкрикивал, топал ногами, и трудно было поверить, что еще минуту назад он говорил вежливо и спокойно.

— А вы бы помолчали! — неожиданно воскликнул и Котов, он весь покраснел и сжал кулаки. — Чего раскричались, чего орете, как сумасшедший?

Стяпонас Бричка на минуту остановился — его, наверное, удивила резкость Андрея Котова. Исподлобья он глянул на подполковника, и тот невольно залюбовался его красивым лицом с густой золотистой щетиной. Он еле сдержал улыбку, но Бричка снова сердито заворчал, как медведь, и шагнул к нему.

— В своем доме я хозяин! Понятно? Никто вас не приглашал читать проповеди! Непрошеным гостям только одна дорога — вон!

— Ну-ну-ну! — тихо, но строго сказал подполковник, выступая вперед и медленно поднимая правый кулак. — Подумайте, что говорите! Как вам не стыдно! Вы ведете себя как… как…

— А вы что, драться? Только тронь! — сверкнул глазами Бричка.

Котов тут же опомнился, пожалел, что поддался приливу гнева, и опустил кулак.

— Знаете что, нам лучше уйти, — шепотом сказал ему Эдвардас. — Видите, на кого он похож. Чего это он так взъярился?

— Такой, наверное, характер, черт его подери, — ответил Котов. — Пойдем, что ли?

И они стали спускаться с горы.

— Простите, господа, не сердитесь на нас, — услышали они слова матери Андрюса.

Эдвардас обернулся и сказал:

— Нас простите за вторжение. Если бы не Андрюс…

— Спасибо, большое спасибо! — все благодарила женщина. — Если увидите Андрюкаса…

Крики и ругань Стяпонаса Брички были слышны еще на дороге, когда они садились в машину подполковника.

— Ого, трудный экземпляр! — сказал Котов и, посмотрев на Эдвардаса, увидел, как взволнован его друг. — Но вы не унывайте, Эдуард Казимирович. Мне кажется, вы думаете, что все люди должны быть как ангелы. А они просто люди, многие даже злые, деморализованные условиями жизни, у них старые привычки, они пьяницы, матерщинники, лентяи. И что вы думаете — ведь и такие люди, не только светлые, сознательные, должны будут у вас строить социализм.

— Я, вообще говоря, человек спокойный, — ответил Эдвардас, — но тоже с трудом сдержался, чуть не ударил этого типа по физиономии. Только подумал, что сам против него не устою, если он руку поднимет…

— А я погорячился… Руки чешутся, когда при тебе человек такое себе позволяет. Чуть-чуть не дал ему по физиономии, понимаете? Но так нельзя. Не стоит. Наши задачи, дорогой мой, гораздо серьезнее, чем драка с пьяницами.

Эдвардасу пришло в голову, что он сегодня уже второй раз сталкивается с пьяными: утром — с братом, а теперь… «Ну и денек! — подумал Эдвардас. — И зачем я сюда потащил Котова? Никогда не думал, что у нас, даже в Каунасе, сохранились такие тупые пни, темные головы! Бедный Варнялис… И его мать — на кого она похожа, смотреть страшно!»

Из Жалякальниса машина снова вернулась в город. Обоим хотелось пить. Эдвардас пригласил Котова в гостиницу и попросил принести пива в номер. Теперь вся беседа с Бричкой казалась обоим скорее комичной. Весь разговор с ним — и его деланная вежливость вначале, и откровенная наглость в конце — теперь вызывал у них смех.

Зазвонил телефон. «Эляна! — подумал Эдвардас с радостью, — Эляна! Она! Только она!» Эдвардас хотел лишь одного — услышать ее. Как он по ней истосковался! Но в трубке раздался мужской голос. Секретарь редакции сообщил неожиданную новость — его, Эдвардаса, посылают в Москву с делегацией Народного Сейма! Секретарь еще сообщил, что редактор очень доволен его очерками из Шиленай.

— Ох, Андрей Иванович! — положив трубку, вскочил из-за стола Эдвардас. — Можете меня поздравить: я еду в Москву!

— Да, вас можно поздравить, Эдуард Казимирович, — обрадовался и Котов. — Отлично, отлично! Вы увидите Москву, и я уверен, полюбите ее. Как я за вас рад! Вы там будете чувствовать себя как дома, вот увидите. Поздравляю, поздравляю!

Котов принялся рассказывать, что в первую очередь нужно посмотреть в Москве, а Эдвардас, охваченный волнением, все бегал по комнате, почти не слушал его, обо всем забыв от радости.

Нет, это было невероятное, удивительное, оглушительное известие. Москва! Как о чуде мечтали они о Москве, сидя в заключении, о ней взволнованно рассказывали революционеры старшего поколения, которым довелось там побывать, даже жить или учиться. Трудно было представить, как выглядит этот город, но каждый из них не раз видел на фотографиях Красную площадь с Мавзолеем Ленина среди серебристых елочек, с раскрашенной, как картинка, церковью Василия Блаженного, с Кремлевской стеной, в нишах которой покоится прах выдающихся революционеров. О Москве не раз рассказывал отец, он тоже там жил, но все равно для человека, который не был в ней, Москва казалась невообразимым, сказочным городом.

Да, это была неожиданная и прекрасная новость! Надо обязательно сообщить о ней Эляне! Эдвардас набрал номер, и Эляна сразу же подошла к телефону. Он услышал ее голос, телефон искажал его, но все-таки это был ее голос, Эляны. Голос в телефоне был явно взволнован, и Эдвардас понял — она тоже радуется его словам, она очень, очень ждала его звонка.

— Знаешь, я еду в Москву! — сказал Эдвардас просто, но ему показалось — он закричал так, что даже Котов, сидевший тут же рядом, за столом, поднял голову.

— Когда? — услышал он в трубке.

— Еще не знаю, но скоро, очень скоро. Может, послезавтра, а может, и завтра, — понимаешь, страшно скоро.

Он умолк, ожидая, что ответит Эляна. Но она почему-то не говорила ни слова.

— Ты рада?

— Да, — сказала Эляна, но Эдвардас услышал в ее голосе не радость, а грусть. Или ему только почудилось? Ведь не может быть, чтобы она не радовалась?

— Ты долго там будешь? — спросила Эляна, и Эдвардасу показалось, что ее голос зазвучал еще печальнее.

— Сам не знаю. Наверное, пока не закончится сессия Верховного Совета. Меня посылают корреспондентом. У меня будут дела, понимаешь?

Почему он ей объясняет, как будто нужны какие-то объяснения? Даже смешно! Неужели она недовольна, что он уезжает? Совсем непонятно!

— Но ведь ты довольна, Элянуте, что я поеду?

— Конечно, Эдвардас. Тебе будет очень интересно…

Она сказала эти слова таким тоном, как будто он едет ради удовольствия и совсем о ней забыл. Нет, что ни говори, это несправедливо! Это, наконец, отдает мещанством! Он не мог найти слов, чтобы объяснить, какой редкий случай, какое счастье, как ему повезло.

— Я тебе напишу, обязательно напишу…

— Пиши, я буду ждать, Эдвардас.

Нет, ее голос действительно был не такой, как надо. Что это, в конце концов? Может быть, ей хочется, как говорят, привязать его к своей юбке? Может, она дружбу и любовь понимает узко и глупо, как мещане? Но, в конце концов, она ведь ничего, ничего плохого ему не сказала. Она, как всегда, говорила нежно и просто. Имеет ли право Эдвардас оскорблять ее своими выдуманными упреками? У него для этого нет никаких оснований!

— Мы еще увидимся, обязательно увидимся до поездки, — горячо сказал он. — И я тебе объясню. Я так по тебе соскучился, если б ты знала…

Она ничего не ответила. Может быть, рядом с ней чужой и ей неудобно говорить теплые, ласковые слова? И он не сказал ей то, что так хотелось сказать, — что он ее очень, очень любит.

— До свидания, Эляна, — уже холодно закончил он. — Кстати, сейчас у меня находится наш общий знакомый, подполковник Котов. Ты его помнишь? Он посылает тебе привет…

— Передай ему привет, Эдвардас…

И Эдвардас, весь потный, положил трубку. Из ресторана принесли две бутылки холодного пива.