День рождения

35

Если ты не хочешь тенью пройти через жизнь, ты должен мучиться и радоваться, любить, думать, действовать, трудиться и создавать», — писал в своей тетради Эдвардас.

«Перед нашим поколением встала великая задача — построение социализма.

Еще недавно, когда мы с Каролисом сидели в тюрьме, эта задача казалась нам обоим простой и легкой, хотя теоретически мы и знали, как она сложна. Казалось, достаточно выйти на свободу, казалось, достаточно свергнуть буржуазный строй — и потом, как говорят в народе, все пойдет как по маслу. Энтузиазма у наших рабочих, крестьян и части интеллигенции хоть отбавляй. Но я очень быстро почувствовал силу старых предрассудков, темноты. Это страшная сила, удивительно живучая. И по-звериному жестокая.

Прошла целая неделя, но я до сих пор не могу оправиться от потрясения.

Меня вызвали в редакцию очень рано, в необычное время. Когда я открыл дверь, только рассветало.

Мне дали машину и приказали как можно быстрее поехать в Шиленай. Редактор сразу не сказал, что там. Но у него так дрожали руки, что я понял — там случилось что-то очень страшное, — и сам спросил:

— Товарищ редактор, что там?

— Сегодня ночью убили врача Виткуса.

Я застыл на месте. Виткуса! Нет, нет, неправда!.. Я вспомнил этого хмурого, но такого душевного человека, вспомнил, как он нас встречал, как мы у него завтракали. Несколько дней назад я его видел в Каунасе. Не может быть! Это какая-то ошибка или недоразумение. Виткуса любили люди. Грабители? Но ведь у врача не было никакого имущества, это все знали…

— Мне только что сообщили. Поезжайте туда, посмотрите, — сказал редактор.

И я поехал.

Уже совсем рассвело. Когда машина поднималась на гору за Вилиямполе, взошло солнце. Мимо летели дома, деревья, телефонные столбы, и я чувствовал, как торопливо, мучительно, беспокойно бьется мое сердце. Курил сигарету за сигаретой. Нет, нет, это, несомненно, недоразумение! Вот приеду — и выяснится, что это ошибка, что редактора ввели в заблуждение…

Когда мы въехали в местечко, показалось, что жизнь здесь идет, как обычно, только на улице, у дома, в котором жил врач, собирались люди. Меня кто-то узнал и без слов пропустил вперед. Открыв калитку, я вошел в садик и по знакомой дорожке, выложенной цементными плитами, пошел к дому. Милиционеру, который стоял у двери, показал удостоверение от газеты, тот внимательно посмотрел на меня, что-то подумал, спросил:

— Товарищ из Каунаса? — и пропустил.

Он еще добавил:

— Комиссия только что ушла в волость…

Комнаты, очевидно, остались нетронутыми. В прихожей, где когда-то нас встретила жена врача, теперь на полу лежала женщина. Вначале я ее не узнал. Она лежала ничком, странно скрючившись, откинув в сторону правую руку, и в лужице крови валялся маленький металлический подсвечник, а рядом с ним — свечной огарок. Лица женщины не было видно, но я понял, что это жена врача. Ее, скорее всего, разбудил ночью стук в дверь, и ей показалось, что кто-то приехал звать врача к больному. Света, наверное, не было (когда мы с Андрюсом жили в Шиленай, свет постоянно гас и после часа ночи вообще не горел). Женщина, наверное, зажгла свечу и пошла открывать дверь, и тут… боже мой, боже мой! Я смотрел на ее труп, и у меня все холодело внутри. Не видно было, куда и чем ее ударили, но ее желтый халатик слева весь был пропитан кровью, лужица крови запеклась на полу.

Я поднял голову и тут же, за открытой дверью, увидел окровавленный топор и труп небольшой, наверное двенадцатилетней, девочки. Девочка лежала навзничь, и под ее темными, растрепанными, а может быть, на ночь распущенными волосами виднелась ужасная рана. Один глаз остекленело смотрел в пространство, а другой был залит кровью. Тут же рядом лежал Леонас Виткус. Я его сразу узнал. Он был полуодет, одна нога в шлепанце — наверное, услышал у двери шум, вскочил с кровати и пытался одеться. Теперь он тоже лежал навзничь, и через прорубленную топором рубашку были видны две большие раны: один раз ударили по правой руке, выше локтя, и почти ее отрубили (Виткус, наверное, пытался защищаться, подумал я), а другой удар попал в плечо, перерубил кость и глубоко вошел в грудь. Лужи крови на полу, обрызганные кровью стены — все это до сих пор стоит у меня перед глазами, и я жалею, что вошел в дом… А иногда мне кажется — я должен был войти, обязательно должен был все увидеть, чтобы это навеки оставило след в моем сердце и никогда, ни днем, ни ночью, не позволяло мне забыть, чего мы, наш народ, наши люди, еще можем ожидать от врагов трудящихся.

Я вышел на воздух, прислонился к косяку, чтобы не потерять сознание. Закурил сигарету — стало немного лучше, хоть все еще кружилась голова. На улице уже собралась целая толпа, и два милиционера тщетно просили людей разойтись. Тут же я увидел Пранаса Стримаса, очень бледного.

— Я прямо из Скардупяй, — сказал он. — Ужас какой, господи!.. Говорят, топором всех…

— Да, топором, — ответил я. — Там все трое лежат…

— У них была в гостях сестричка докторши… Выходит, и ее… — сказал Стримас.

Мы пошли к волостному правлению. На базарной площади встретили мужчин, которые несли к дому врача три гроба. Да, вспомнил я, в магазине всегда был запас гробов… В правлении мы застали комиссию. Она уже кончила свою работу. Обстоятельства выяснились. Убийца был, наверное, один и ночью убил всех троих топором, но ничего не взял.

— Можно строить предположения, что это убийство имеет политическую подоплеку, — коротко и официально объяснил мне председатель комиссии, вопросительно посматривая на нас сквозь толстые стекла очков.

Когда мы со Стримасом вышли из волостного правления, он сказал:

— Предположения строит! Да тут же все как на ладони… Мерзавцы! Видите, товарищ Эдвардас…

— Борьба только начинается, — сказал я. — Помните, перед выборами мы завтракали у врача и говорили…

Я вернулся в Каунас. В вестибюле гостиницы я сразу увидел сидящего спиной ко мне молодого человека в плаще. Он читал газету «Тарибу Летува». Перед ним на столе лежала светлая шляпа. Я подумал, что человек чем-то похож на моего брата. Я взял у портье ключ, хотел как можно быстрее пройти в свою комнату, и вдруг человек повернул голову в мою сторону, наши глаза встретились. Я не ошибся, это действительно был брат!

Я сразу заметил, что брат сегодня как будто трезв, чисто выбрит и кажется даже помолодевшим. Наверное, он хотел со мной поговорить, и мы поднялись по лестнице в мою комнату.

— Я пришел извиниться перед тобой, Эдвардас, — сказал он и вопросительно посмотрел на меня. — Я очень плохо вел себя с тобой, с отцом…

— Забудем это, Йонас, — сказал я. — Будем надеяться, что этого больше не случится… А отца ты видел?

— Я прямо из дому, — ответил брат. — Я снова живу дома.

Эти слова меня очень обрадовали. Значит, помирился с отцом, со всей семьей, подумал я, и, конечно, потому что он… да, конечно, он снова наш Йонас, тот, кого мы все так любили! Стараясь забыть все то, что еще стояло у меня перед глазами, я хлопнул брата по плечу и сказал:

— Я очень рад, Йонас… Очень…

Некоторое время он молчал. На его лице я увидел шрам, которого раньше, внизу, не заметил — наверное, там было темно, — и вспомнил нашу несчастную встречу на Лайсвес-аллее. Забыл ли это Йонас? Он сказал очень просто:

— Ты помнишь, Эдвардас, на заседании Народного Сейма я тебе говорил, что кое-кому даже враги теперь кажутся братьями?

— Помню, — ответил я. — И знаешь что, Йонас… — Я снова подумал о шиленайской трагедии и вдруг захотел рассказать ему все.

Но он не дал мне закончить.

— Вот такой дурак был и я, — сказал он.

— Ты?! — воскликнул я. — Но ведь ты, Йонас…

— Знаешь, мне казалось, вот наша власть, за которую мы боролись, — вот все наконец наше. И теперь можно себе кое-что позволить, понимаешь? — говорил брат. — Когда меня назначили заведующим магазином, меня сразу окружили такие типы… Только теперь мне стало ясно. Один хочет угостить «по дружбе», второй в пивную тянет… Отказаться как-то неудобно. А они только и думают, как бы тебя скомпрометировать.

— Скомпрометировать? — удивился я.

— Конечно, скомпрометировать. Теперь я все прекрасно понимаю, Эдвардас. Одни просто жулики, а другие — враги нашего строя…

— Что ж ты все там, с ними, работаешь?

— Нет, позавчера меня перевели на завод. А перед тем вызывали в партию… Ну и досталось мне там! Здо́рово! Вспомнить стыдно… Но они правильно, я все понял: ведь нельзя так поступать, как я… Я дал честное слово… И я так рад, Эдвардас, что меня перевели на другое место: работа мне известна, кругом хорошие ребята, нет больше этих жуликов…

— А в магазине все в порядке?

— Моя вина, что позволял себя за нос водить. А преступление совершить — нет, Эдвардас, ты же меня знаешь… этого я не могу.

Я посмотрел брату в лицо — и поверил. Да, я знал, он мог ошибаться, поддаваться чужому влиянию, но сам он, конечно, нет, он не мог… Наш отец, кажется, слишком это все принимал к сердцу. И Бируте…

— Значит, тебя ни в чем больше не обвиняют, Йонас?

— Нет, нет, будь спокоен. Дали мне в партии нахлобучку — правильно сделали. Но теперь я дал честное слово… понимаешь, Эдвардас, честное слово рабочего… и я это слово сдержу.

— А что дома? — спросил я. — Отец так сильно переживал!

— Я знаю, — ответил Йонас. Некоторое время он снова молчал, словно о чем-то раздумывая. Потом сказал: — Дома — ничего. Отцу лучше, утром он — представь только — сам встал с кровати, по комнате ходил. Мама тоже ничего, довольна, что буду жить дома.

— Хорошо, Йонас, очень правильно, — сказал я. — Очень правильно. — Я обнял его и вдруг почувствовал, что от него пахнет водкой. — Йонас, что ты мне тут рассказываешь… Ты же опять выпил, — рассердился я и оттолкнул его от себя.

— Что ты, брат, разве я пьян? — ответил он. — По одной мы с отцом на радостях, правда, опрокинули. Но с тем все покончено, не бойся…

Йонас улыбнулся, помолчал и потом сказал:

— Сегодня суббота. Помнишь, иногда субботний вечер мы проводили дома… Как ты думаешь, может, и сегодня?

Он смотрел на меня таким добрым, таким знакомым взглядом, что я тут же решил — действительно, можно бы этот вечер провести дома.

— Обязательно приеду, Йонас. Только ты смотри у меня… Больше ни капли, понимаешь? А теперь прощай! Может, я вам вечером смогу все рассказать. Ужасный случай… Одного товарища убили…

Я поднял телефонную трубку, набрал номер и сразу услышал тихий, милый голос. Это была Эляна.

Не знаю, что ждет меня в будущем, но я, несмотря на все, очень счастлив. Считают, что о счастье трудно говорить, и я сам вижу — не хватает слов записать здесь то, что чувствую. Таким прекрасным мир казался, только когда передо мной и моими товарищами открылись ворота каунасской каторжной тюрьмы. Тогда я увидел толпу и сразу понял, что эти люди нам не враги, не мучители, что это наши друзья. Помню, на улице у ворот тюрьмы меня обнял пожилой человек, и я почувствовал, как по моему лицу текут его слезы. Кто-то дал мне тогда букет пионов, и мне было неудобно с ними стоять. Меня обняла какая-то девушка. Я отдал ей пионы, и кто-то сразу сунул мне новый букет.

Мне кажется, я никого до сих пор не любил. Неужели можно назвать любовью мимолетные влюбленности, которые бывают у каждого студента или даже гимназиста? Я люблю, люблю так, как никогда еще не любил, и знаю, что эта любовь — благословение всей жизни, она будет сиять вечно и никогда не кончится.

Я знаю, что тут же, в моем городе, живет другой человек, который всей душой, всем телом, как и я его, любит меня. Я хочу найти хоть несколько слов, чтобы рассказать обо всем этом. Но таких слов, кажется, нет.

Я просыпаюсь рано утром, если только не приходится работать ночью, и первая моя мысль, пока еще не открыл глаз, — о ней. Встаю — и мне так хорошо, что хочется петь. Я чувствую себя страшно молодым и легким. Иду бриться и смотрю на свое лицо — немного смешное, «мужицкое», как сказал один товарищ по университету, на мои глаза непонятного цвета, и мне не ясно, как могла полюбить такого парня такая удивительная, такая восхитительная, такая хорошая девушка. Я ее вижу не каждый день, но мы разговариваем по телефону; я звоню ей чаще всего из автомата, чтобы посторонние не видели, как я волнуюсь. Иногда она приходит ко мне в гостиницу. Иногда я захожу к ней. Моя профессия требует движения, я должен все время разъезжать по Литве, по местечкам и деревням, иногда проходят два-три дня или целая неделя, пока мы встретимся. И каждая наша встреча — это новое счастье, всегда короткое, даже слишком короткое, но такое большое…

На днях я вернулся из Вильнюса. Все чаще наши мечты летят в долину Нерис, где, озаренный солнечными лучами, нестареющей красотой цветет наш вечный город. Когда мы встретились, гуляли по дубовой роще и смотрели на залитые солнцем столетние дубы, я сравнивал их с колоннами Вильнюсского кафедрального собора. И Вильнюс вставал в моем воображении музыкальной симфонией, полной солнца и теплого ветра, и запаха цветов, и шелеста лип и каштанов, а над крышами, колокольнями, костелами, над прозрачным течением Нерис и Вильняле вершиной симфонии поднималась гора Гедимина.

Эляне я поверил тайну, о которой пока не хочу говорить никому. Издательство предложило мне подготовить мою первую книгу стихов. Стоит ли упоминать, что целую ночь после этого я не мог заснуть! Вначале согласился, а потом снова пошел к редактору и сказал, что представить сборник смогу только будущей весной, потому что, мне кажется, все, что я до сих пор написал, еще недостаточно самостоятельно. Конечно, я не сказал, что так кажется и Эляне. Редактор немного удивился.

— Не все молодые поэты настолько требовательны к себе, — сказал он, похвалил меня и на прощанье долго тряс руку.

Так или иначе, скоро исполнится еще одна моя мечта. И я понимаю, что дорогу в жизнь для меня открывает только он, только этот строй, который мы так просто называем советским. И до меня жили и писали поэты. Даже очень хорошие поэты, у которых мне долго придется учиться. Но каким тяжелым был их путь! Сколько поэтов умерло от туберкулеза, в безвестности и нищете! А мне сразу протягивают руку и говорят: «Держись крепко и смело иди вперед! Смотри, какой широкий и светлый путь! Если ты остановишься или поскользнешься, сам будешь виноват».

И я хочу, всей душой хочу идти по этому пути.

Хорошо, что Эляна нравится моей семье. Это был такой хороший вечер. Все старались быть внимательными к Эляне. Мать взволнованно утирала слезы и повторяла: «Моя сноха…», и я не удивился, что Бируте, которая обычно с таким трудом сходится с людьми, с Эляной была веселой и разговорчивой.

Я очень люблю то место горы Витаутаса, откуда открывается такой удивительный вид на Каунас. У самых ног лежит серая масса собора с византийскими куполами, уходит на запад Лайсвес-аллея, пестреют бесконечные крыши над улицами Гедимина, Мицкевича, Даукантаса. Так хорошо смотреть на эти крыши, я ведь очень хорошо знаю город — еще мальчуганом разведал все переулки и дворы. На юге в голубой дымке лежит Неман, Зеленый мост, по которому идут поезда, а еще дальше — холмы Верхней Фреды, поросшие деревьями, кустарником и травой. Отсюда легко угадать место, где, по выражению Адама Мицкевича, Неман за руинами каунасского замка обнимает Нерис. И когда перед заходом солнца я стоял на этом месте с Эляной, мы снова говорили о будущем. Я ей рассказывал, что, мне кажется, советский строй нам достался легко и за этот строй нам еще немало придется бороться с врагами, реки крови прольются, пока мы укрепим этот строй и построим социализм. Эляна спросила меня, неужели недостаточно тех мучений, которые наши лучшие люди уже перенесли в камерах охранки, в тюрьмах, концлагерях. Она вспомнила гибель семьи Виткуса, о котором и я в это время думал. Я подумал еще о войне, которой нам, наверное, не удастся избежать, и сказал:

— Годы, которые наступают, потребуют от нас много душевных сил и неслыханного физического напряжения. От всех. От русских, литовцев, украинцев, — понимаешь, от всех советских людей. Хватит ли у нас сил, Эляна?

Она посмотрела на меня очень серьезно и, немного подумав, ответила:

— Думаю, хватит. Я верю в тебя, Эдвардас. Но и у меня — хватит.

По листве деревьев, словно летом, зашумел быстрый дождь. Туча не закрыла солнца, и казалось — с дождевыми каплями падают, журчат, поблескивают и пенятся на дорожках парка солнечные лучи, весенним ручьем мчатся по песку у наших ног.

— Дождь! — весело сказала Эляна, поправляя рукой намокшие волосы. — Какой хороший дождь, Эдвардас!

Она посмотрела на меня искоса, на ее влажных от дождя губах я увидел улыбку. Вдруг вспомнилось воскресенье, когда нас в лесу застала гроза… Я смотрел на повеселевшее лицо Эляны и понимал, что и она думает о том же.

— Дождь… — сказал я. — Да, какой хороший дождь!

Словно пытаясь поймать сверкающие капли, она протянула вперед ладони. Капли все еще падали, а мы смеялись и шли вперед, в радостную, манящую даль».