День рождения

2

Безумный день! Марта Карейвене встала в одиннадцать часов, позавтракала и, прогуливая Тузиса, на свою беду встретила эту… лучше и не упоминать. Женщина прошла по улице, высоко подняв голову, всем своим видом показывая, что Марта ничтожество, как будто не она оставалась в дураках, когда муж несколько лет подряд изменял ей с Мартой. Теперь она прошла мимо, презрительно сжав губы. Марта никак не могла понять, почему эта женщина до сих пор на нее дуется. «Конечно, думает, что я причина всех несчастий, что это из-за меня он растратил деньги и сидит в тюрьме». Какая чушь! Его посадили, когда Марта уже не имела с ним ничего общего, была замужем за Пятрасом. О, как она прошла! Марту все время преследовал ее взгляд — острый, как игла, полный презрения и ненависти взгляд темных глаз. И, даже не заходя в магазин, она вернулась домой. Закрыла Тузиса в столовой, сама прошла в спальню, открыла шкаф и остановилась. Взглянула в зеркало, прищурилась, потом повернулась на каблуках.

Правду говорит Пятрас — ей идет, когда она сердится. Она видела в зеркале свою фигуру, стройную, как тростинка, — узкие бедра, маленькая грудь, тонкие точеные ноги, которые так хвалят все знакомые мужчины; она смотрела на коротко подстриженные бронзовые завитки, на свое лицо, губы, руки, и все ей нравилось. Марта знала, что восхищает мужчин, что на улице все обращают на нее внимание.

В передней затрещал звонок. Вспомнив, что служанка еще не вернулась из города, Марта сама открыла дверь.

— А! Валерия! — И, обрадовавшись, чуть не поцеловала свою старую помощницу.

Да, это была настоящая помощница в ее жизни, Валерия известная портниха, — вместе с платьями она каждый раз приносила городские новости. Валерия развернула блестящую бумагу и вытащила широкую шляпу, оригинальный пляжный костюм, пижаму, халат, даже пляжные туфли!

И вот полетело через голову и упало на стул полосатое спортивное платье. Покатились под кровать туфли. Все порхало и летало по комнате. И Марта стала совсем другой — теперь это была девушка с пляжа, почти незнакомая даже самой себе, но все равно восхитительная в этом пляжном костюме и широкополой светлой шляпе. Пухлые губы капризно улыбались, карие бархатные глаза лукаво глядели из-под пушистых ресниц, подстриженные под мальчика рыжие волосы не закрывали еще белую шею, а обнаженные загорелые руки казались в зеркале совсем бронзовыми.

— Очень хорошо! — хвалила Валерия. — Посмотрите только! — она раскрыла пестрый зонтик с бамбуковой ручкой.

— И верно! — сказала Марта. — У тебя есть вкус, ей-богу!

— Мне хочется, мадам, чтобы вы затмили всех красавиц. Когда вы едете?

— Собиралась в начале июля, но, наверное, поеду раньше. В городе так жарко! А муж все занят и занят! Он совсем перестал мной интересоваться!

— Что вы, моя милая! — Валерия позволила себе эту маленькую фамильярность, вспомнив, что она давно знает клиентку и ее прошлое. — Да вы самая красивая и элегантная женщина в Каунасе!

Комплимент пришелся Марте по душе. Еще раз повернувшись на каблуках, она обняла Валерию и поцеловала.

— Я совсем не преувеличиваю, — продолжала Валерия. — Вот, скажем, недавно кончала работу для вашей знакомой, жены министра Шаукялиса. Но если нет фигуры и красоты, тут уж даже Париж ничего не сделает. Говорю вам, мадам, — даже Париж. Я-то знаю, для кого она наряжается! Вы знакомы с секретарем Германской миссии? Да поможет ей бог…

— Германской миссии? Ах, да, я его немножко знаю. Он некрасивый, но довольно интересный.

— О да… Да поможет им бог, я тоже помогла, сколько в моих силах. Но если нет фигуры, молодости и красоты, даже Париж ничего не сделает, вы уж мне поверьте.

Долго еще трещала Валерия, передавая Марте светские сплетни Каунаса. В маленьком салоне они пили кофе из мейсенских чашек, и Марта долго и звонко смеялась — Валерия была остра на язык. Потом портниха получила деньги и ушла. Марте было так приятно остаться одной во всей квартире, — она сидела полуголая, ей было прохладно и весело. Она успела забыть о противной утренней встрече и снова почувствовала себя беззаботной и счастливой. Только одно ей не нравилось — посягательства министерши на секретаря Германской миссии. Почему Валерия об этом говорила? Она прикусила нижнюю губу и задумалась.

Нет, нет! Валерия не должна ничего знать. Ведь, в сущности, ничего и нет. Секретарь, как и все мужчины, по любому поводу не жалеет для нее комплиментов, только ему они удаются лучше, чем другим. Жена министра Шаукялиса! Будет он путаться с таким пугалом! А что Марта, уступив просьбам, уже несколько раз встречалась с секретарем, об этом, конечно, никто не должен знать. Особенно Пятрас. Он ведь задушит ее, как Дездемону. Пятрас такой ревнивый, не стоит его злить. Тогда, в Паланге, ни за что руку вывихнул. Малейшее подозрение — и неизвестно, чем все может кончиться.

В кабинете мужа зазвенел телефон. Швырнув зонтик на диван, Марта побежала в комнату, которая всегда ее немного пугала своей серьезностью. На стенном ковре висели два охотничьих ружья, а на столе лежал человеческий череп. Уже давно Марта собиралась вышвырнуть эту гадость — ей все мерещилось, что в мертвой голове притаилась змея, — но муж запретил. Он говорил, что это подарок знакомого медика и что он любит контрасты.

В телефонной трубке Марта услышала голос Пятраса.

— Пятрюкас, мой маленький, как ты там? — заворковала она. — Много работы? Не сможешь?.. Почему же не сможешь?.. Важное свидание?.. Ах, боже мой, снова я буду обедать одна!.. Поздно? Но ведь ты вернешься пораньше, Пети? Я так хотела сегодня вечером пойти с тобой куда-нибудь потанцевать… Что?.. Ну конечно, конечно, с тобой, мой глупенький!

Голос Пятраса исчез, и Марта, раздосадованная тем, что так и не успела рассказать мужу о пляжном костюме и передать все другие новости, вышла из комнаты.

Позвонив жене, Пятрас Карейва несколько раз прошелся по своему просторному, светлому кабинету и остановился перед рекламами новых автомобилей. У голубого лимузина стояла высокая девушка в коротком легком платье, с красной повязкой на волосах и, перебросив через плечо блестящий ремешок большой сумки, протягивала руку к синему морю. «Как она похожа на Марту!» — подумал он, и его снова охватило то самое чувство, как в тот день, когда он впервые ее увидел. Два года прошло с того дня. Неужели так будет всегда?

Вернувшись к столу, Пятрас Карейва нажал кнопку. Открылась дверь, и управляющий конторой, увидев, что шеф уже надел шляпу, спросил:

— Машину?

— Нет, Борхерт, я немножко пройдусь. Погода очень хорошая. Я только хотел сказать: если позвонят из министерства, передайте — они в любое время могут выбрать подходящую марку. Думаю, что гарантии достаточные, а запасные части всегда найдутся у нас на складе.

— Все ясно, шеф. Вам звонили из Германской миссии.

«Какое ему дело? — подумал Пятрас. — Неужели я не могу и шагу ступить, чтобы этот человек не узнал?» Но у Пятраса Карейвы были причины сдерживать себя в разговоре с управляющим, и, не сказав больше ни слова, он пропустил вперед Борхерта и вышел из кабинета.

Контора — большая, светлая комната — была только что отремонтирована. За полированным ясеневым барьером сидели машинистки, счетоводы, бухгалтер. Пятрас Карейва любил этот маленький мирок — царство труда и точности, как он говорил. Здесь не было лишнего шума; клиенты, солидные люди, представители не менее солидных учреждений, проходили прямо к нему. Он любил короткие, ясные разговоры, точно держал слово, ему нравилось, когда его клиенты оставались довольны. Пятрас прошел по дорожке мимо барьера и спустился на улицу.

«Что ему нужно?» — думал Пятрас, вспоминая телефонный звонок. Звонил не сам секретарь миссии, а, наверное, его служащий, хорошо владеющий литовским. Он сказал, что секретарь хотел бы встретиться с Карейвой в отдельном кабинете «Версаля», лучше всего — около часа дня.

Когда Карейва с небольшим опозданием вошел в ресторан, ему сразу сообщили, что его ждут, и провели в кабинет. За столиком, накрытым на двоих, он увидел человека, который всегда неприятно на него действовал. Это был лысеющий мужчина лет тридцати пяти, с каким-то вытянутым лицом. Секретарь сидел, перелистывая журнал «Die Woche»[3]. Увидев Карейву, он поднялся с места, преувеличенно вежливо и одновременно по-дружески пожал ему руку своей холодной тощей ладонью, и это рукопожатие показалось Карейве очень неприятным. Что-то несимпатичное было и во всей внешности секретаря, в длинной асимметричной фигуре, наконец даже в улыбке.

Секретарь заговорил с Пятрасом по-немецки. Ему было известно, что Карейва учился в Германии и что дома он тоже иногда пользуется этим языком. Они заказали кофе на спиртовке и бенедиктин, поговорили о делах фирмы, секретарь рассказал о своем недавнем путешествии в Италию. Карейва настороженно ждал, когда же он приступит к тому, для чего его сюда вызвали.

— Вам шлет привет господин Шмидт, — наконец сказал секретарь.

— Вы его видели? — с некоторым беспокойством спросил Карейва, стараясь показать, что эта фамилия не вызвала у него особых воспоминаний.

— Да, в Берлине. Он мне сообщил, что данные, которые вы ему посылаете, его не совсем устраивают. Или, точнее говоря, не его, а его шефа. Вы ведь понимаете, господин Шмидт, как и я, — кто мы? Не более, чем колесики в гигантском механизме.

— Я думаю… — начал Карейва.

— О, я понимаю! — прервал его секретарь и снова улыбнулся всем своим длинным бледным лицом. Блеснули его испорченные, залатанные золотом зубы. — Вам нужны гарантии? Вы, конечно, боитесь провокации? Правда?

— Вообще говоря…

— Вы понимаете, герр Карейва, что господину Шмидту не совсем удобно излагать свои требования на бумаге, — спокойно сказал секретарь.

«Какая наглость! — зло подумал Карейва. — Они мне ставят требования!»

— Да, требования, — словно угадав его мысли, сказал секретарь. — И он попросил меня поговорить с вами. Кроме всего прочего, то, что вы посылаете господину Шмидту, в данное время можно передавать через меня лично. Риск исключен, тем более что вы и по делам фирмы довольно часто сталкиваетесь с нашей миссией.

Недовольство Карейвы росло. Мало того, что его вызвал этот человек, с которым он почти незнаком, мало того, что он осмеливается требовать, — он даже не считает нужным соблюдать элементарную осторожность. В кабинете этого ресторана он чувствует себя как дома, за наглухо закрытыми дверьми. Секретарь, несомненно, не настолько наивен, чтобы не понимать, какой опасности подвергает своего контрагента. Вероятно, он не находит нужным прятаться, и на это у него, надо полагать, есть основания.

— Я должен подумать, — сказал Карейва и сразу почувствовал, насколько бессмыслен его ответ.

— Позвольте считать ваши слова шуткой, — ответил секретарь, поднимая рюмочку с бенедиктином. — Если бы у нас было время для раздумий… События столь стремительны, что раздумья мы лучше оставим истории — для этого у нее будет достаточно времени. А мы уж лучше будем действовать, мой милый герр Карейва. — И, немного помедлив, он, глядя прямо в глаза Пятрасу, с нажимом произнес: — «Оппель» требует…

Пятрасу показалось, что под его стулом вдруг разверзается пол, он падает в какую-то пропасть и нет ни малейшей надежды на спасение. «Оппель» — это был пароль.

— Что же вам нужно? — резко, не совсем вежливо спросил Карейва. Он выпил подряд две или три рюмки бенедиктина. Голова начинала кружиться, разговор становился проще, и неловкость исчезала.

— Я буду говорить прямо, — уже тише сказал секретарь, играя сверкающим аквамариновым перстнем на длинном тощем пальце. — Фюрер, возможно, и не заинтересовался бы Прибалтикой, не будь она плацдармом, который большевики могут использовать против нас. Для нас не секрет, о чем думают большевики. Они нам этого, конечно, сами не сказали, но достаточно взять в руки карту. Сами знаете, их части… В один прекрасный день правительство Сметоны может исчезнуть, как заморозки после ночи. Надеюсь, вам известно, что в Литве немало недовольных его режимом? Здесь бурлят подспудные силы, которым нужен только толчок — и они сметут многое, что дорого и приятно нам с вами. Неужели вы думаете, что в таком случае вам удастся и дальше сохранить свою контору, доходы? Потом, как мне стало известно, вы купили небольшое поместье, — они его отберут раньше, чем вы уплатите долг.

— Так чего же вы хотите? — почти выкрикнул Пятрас.

— Все очень просто, герр Карейва. Бывают минуты, когда нужна смелость и даже — скажу вам — мужество взглянуть правде в глаза. А правда такова. Вы сердитесь за Клайпедский край? Это пустяк по сравнению с тем, что может произойти. Вы ведь понимаете, что́ несет большевизм людям частной инициативы, таким, как вы, и другим. Смерть, только смерть. А умирать очень неприятно, герр Карейва, поверьте.

— Но ведь у нас свои обычаи, привычки, и мы не желаем…

— Я вас очень хорошо понимаю, герр Карейва, — прервал секретарь, и его бледное лицо снова раздвинулось в каком-то подобии улыбки. — Вы, так сказать, любите крупник и окорок. Конечно, я слишком упрощаю. Вы имеете в виду, так сказать, свою историю, язык, культуру. Это все абстрактные понятия, которые приятны тем, кто не умеет смотреть на вещи трезво. Бросьте сантименты! Поймите: теснейшая связь с нами — или большевизм. Вопрос идет даже не о вас, а, если хотите, о всей вашей нации.

— Связь с Германией?

— Разумеется. Если только по слепоте своей вы не будете все откладывать до последней минуты. А эта минута ближе, чем многим кажется. Не думайте, что мы без боя сдадим здесь кому-либо свои позиции. И я полагаю, что вам и другим патриотам историческая необходимость указывает только один и совершенно определенный путь. Герр Карейва, вы в числе тех, кто может нам помочь.

— А если я все-таки откажусь?

Секретарь беззвучно рассмеялся.

— Вы шутите. Во-первых, вы уже начали, и пути назад нет, а во-вторых, вы должны дорожить своим имуществом, доходами, семейным очагом… Наконец, своим будущим…

— Будущим! — мрачно улыбнулся Карейва. — Минуту назад вы нарисовали наше будущее исключительно светлыми красками…

— Все зависит от вас.

— Не только от меня…

— Конечно, не от вас одного… Но я заговорился, мне пора, — сказал секретарь, взглянув на часы. — Я думаю, что с сегодняшнего дня мы станем друзьями. Правда, господин Шмидт упоминал, что вам нужен кредит. Мы обо всем договорились — вы его получите. Очень неприятно, когда имеешь долги, не правда ли? Ваше имение, говорят, расположено в живописной местности. Передайте, пожалуйста, привет вашей жене, — мне удалось познакомиться с ней зимой на дипломатическом приеме. Очень симпатична. Кстати, хотел напомнить, что данные о пищевых ресурсах в вашей республике, которыми мы располагаем, противоречивы. У вас имеются связи с организациями…

Он поднялся, худощавый, в сером летнем костюме в полоску, и Карейва почувствовал, что ненавидит его. Секретарь снова подал ему свою тощую, холодную руку с аквамариновым перстнем, еще раз взглянул на часы и, улыбнувшись золотыми зубами, попрощался.

Пятрас вышел через несколько минут. Время обеда еще не прошло, но он знал, что жена его не ждет, и решил не заходить домой.

Уже несколько дней стояла ясная погода, над городом синело высокое и чистое небо. Когда они сидели в ресторане, прошел короткий ливень, и асфальт, просыхая, дышал влажным теплом. На Лайсвес-аллее омытые дождем липы источали терпкий, сладкий запах. Мимо мчались автомобили. Пятрас взглядом знатока следил за «оппелями», «бьюиками», «шевроле». Никель и стекло сверкали в лучах солнца, ясный день и пестрое волнение улицы радовали глаз, и постепенно неприятное впечатление от разговора рассеивалось.

И все-таки Пятрас вынужден был задуматься. Он вспомнил, как открыл свою контору по представительству немецких автофирм. Довольно часто Пятрас ездил по делам в Берлин — город, знакомый с юности. Там он несколько лет учился, там у него были знакомые в торговых организациях. Когда Пятрас Карейва начал переговоры с одной фирмой о представительстве, он был очень удивлен, что серьезная фирма так быстро одобрила его кандидатуру и, что действительно было странным, даже не потребовав никаких денежных гарантий с его стороны, сразу согласилась дать ему кредит на восемь месяцев с одним только условием — чтобы управляющим делами конторы работал человек, которого назначит сама фирма. Через две недели ему предложили Адольфа Борхерта, бывшего бухгалтера одного из немецких предприятий в Каунасе, и Пятрас остался доволен, получив человека, хорошо владеющего обоими языками, знакомого с условиями работы, хотя и не связанного с клиентурой новой конторы, которую, по правде говоря, еще надо было находить. Борхерт был аккуратным, добросовестным служащим, он быстро освоился с делами представительства, сам вел переписку с фирмой и клиентами. Контора продавала по нескольку машин в месяц, кредит быстро был погашен, и Карейва встал на собственные ноги. И вот два года назад, — да, это было летом 1938 года, когда он приехал в Берлин, — у него был длинный разговор с глазу на глаз с поверенным фирмы. Тогда господин Шмидт не касался высокой политики, международных проблем. Господин Шмидт только сказал, что они легко могут обойтись и без Карейвы, но его положение в обществе, его связи в армии, где его знают как бывшего капитана, имеют для них некоторое значение. Правда, поверенный фирмы говорил и об опасности большевизма. Тогда ему и сделали это предложение. Когда Пятрас пытался отказаться, заявили прямо, что в таком случае фирма не только расторгнет договор — он знал, что получает гораздо больший процент, чем дают другие фирмы, — но будут предприняты шаги, чтобы он не получил никакого другого немецкого представительства. В этом он может быть уверен.

После долгого раздумья он решил, что было бы безумием расторгнуть договор, когда он только-только начинает получать чистый доход и уже купил поместье, за которое еще не выплачен долг, когда он создает семью, — и согласился на все.

Довольно долго Пятрас думал, что его тайну знает один Шмидт. Но он не мог отвязаться от мысли, что кое о чем догадывается и Борхерт — это было понятно из его намеков. Пятрас Карейва собирал данные об армии, о деятельности министерств, о хозяйственном и промышленном потенциале, — за такими данными, в конце концов, далеко ходить не приходилось, ему казалось, что их достаточно было каждый день в газетах. Но его контрагенты очень дорожили этими сведениями, хотя Карейва, как ему казалось, не был ни слишком добросовестным, ни аккуратным. И вот теперь… Что-то, наверное, сдвинулось в международном положении, если Шмидт нажимает на него, правда пока в довольно мягкой форме. Увидев, что во всю эту историю впутано совершенно новое лицо, Карейва сообразил, что дело гораздо серьезнее, чем ему казалось. Сам Карейва до сих пор не придавал большого значения своим сведениям. Ему даже казалось, что они не могут никому повредить. Он считал себя литовским патриотом и ненавидел большевиков. Если это поможет задержать большевистскую угрозу Европе, как говорил об этом сегодня секретарь Германской миссии, то он, несомненно, проявит гораздо больше усердия, чем до сих пор. Он не сомневался и в том, что на его место, стоит только захотеть, фирма легко найдет сколько угодно уважаемых в обществе людей, которые, даже глазом не моргнув, согласятся со всеми условиями Шмидта.

Пятрасу Карейве было тридцать семь лет, и он думал, что неплохо знает цвет общества в Каунасе. Он хорошо знал офицеров — со времени, когда служил в авиации. Он знал и каунасскую интеллигенцию — не через отца, а сам, потому что вел дела с журналистами, работниками театра и определенной частью профессуры. Пятрас неплохо ориентировался и в деловых кругах, хотя не так уж давно вошел в эти круги. Его уважали и считались с ним в министерствах. Ему было прекрасно известно множество афер, тайных историй, преступлений в высшем обществе, сведения о которых только изредка проникали в печать или в залы суда. Он слышал о министрах, которые брали взятки как от своих литовских, так и от заграничных фирм. И брали за один раз больше, чем он, Пятрас Карейва, мог заработать за несколько месяцев. Для Пятраса не было секретом, что существует немало уважаемых людей, которые, говоря попросту, воруют государственные деньги. Он знал офицеров, которые только и ждали, когда же в Литву придет Гитлер. И все эти люди считали себя патриотами, любящими родину, высококультурными людьми. «Чем я хуже их? — думал теперь Пятрас. — Я живу своим трудом и предприимчивостью. Я люблю свое дело, люблю хорошо одеваться, хочу, чтобы у меня были красивая жена, удобная квартира, автомобиль, я даже попробую управлять поместьем — когда состарюсь и не буду годен ни на что другое».

В витрине с галстуками Пятрас увидел свое отражение и, хотя у него и не было привычки любоваться своей внешностью, остановился, украдкой поправил перед стеклом шляпу и взглянул на себя. Он увидел широкоплечего мужчину среднего роста, с военной выправкой, немного располневшего, но не настолько, чтобы это было заметно, безукоризненно одетого. Он любил чистое белье, мягкие воротнички, галстуки строгих тонов, мягкие, удобные туфли, вкусную, здоровую еду, рюмочку коньяка в компании хороших приятелей. Вот и все. Да, еще он любил красивых женщин, — не будем говорить об их уме, это им ни к чему.

Марта, несомненно, одна из самых красивых женщин Каунаса. Кое-кто назвал бы ее пустышкой — она, пожалуй, слишком любит удовольствия, наряды. Но для красивой и интересной женщины это не слишком большой недостаток. Ведь главное, что Пятрасу с Мартой никогда не скучно. Конечно, каунасцы много о ней болтают. Не так легко забыть, что раньше ее содержал богатый нотариус. Это Пятрасу было неприятно, но, по совести говоря, можно ли обвинять человека за старые грехи? Взять хотя бы его самого… Если только Марта откажется от своей странной идеи — не иметь детей, — их жизнь и дальше будет такой же счастливой.

«Что поделаешь, — думал Пятрас Карейва, — я — продукт своего времени. Каждый стремится к своей цели и счастью. Конечно, были в моей жизни связи с женщинами, счастья они мне не принесли. Но теперь я счастлив. Ненавижу всякие эти фантазии и беспорядок — и в семье и в обществе. Не очень мне нравятся такие люди, как Юргис, не говоря уже о Каролисе. На одного подействовала французская богема, а другой… Эх, позор на всю семью! Профессорский сын, получил воспитание, все возможности… Я еще могу понять нищего рабочего, батрака… Что же, это их идеология. Они думают, что достаточно разграбить квартиры таких, как я, людей — и они смогут весело пожить, поесть и напиться. Страшная это болезнь — она одурманивает миллионы. Почему Германия защищается от коммунизма? Наверное, там он действительно опасен. Выборы в свое время показали, что за них там голосовал не один миллион, а, кажется, целых пять. И у нас… Я ведь неплохо понимаю, что думают мои батраки… Они ждут только случая… В речах секретаря, несомненно, что-то есть. Нельзя не согласиться…»

Эти рассуждения помогли Карейве успокоиться. Литва действительно стала барьером между Востоком и Западом. Совершенно возможно, что и такой сравнительно спокойный островок, как Литва, может оказаться в самой гуще великих событий. «Да, так и будет. С кем тогда ты?» Этот вопрос встает уже сейчас. И у Пятраса Карейвы не осталось сомнений. По всему своему воспитанию, склонностям он был, как привык себя называть, «человеком западной культуры». Он повторил эту формулу, и она ему понравилась. В первую очередь он, несомненно, любит свою страну и свой народ, но если уж надо будет выбирать, нет никакого сомнения, он выберет наименьшее зло. Порядок и организация — вот что такое Германия. Там уважают частную инициативу, солидность. Там борются с евреями. Евреи? Когда приходилось с ними сталкиваться, Пятрас ладил с ними, но, в конце концов, он придерживался мнения, что их нужно вытеснить из торговли, как это делали литовские предприниматели: «Евреи берут большие барыши, которые могли бы взять и наши бизнесмены». А вообще, Пятрасу было все равно, это дело не его, а Германии.

В бильярдной «Метрополя» Пятрас увидел своего знакомого, помещика из-под Утяны Антанаса Швитриса. Сняв пиджак, закатав рукава рубашки, Швитрис стоял у края стола и, прищурив маленькие, припухшие глазки, следил за манипуляциями противника, дожидаясь своей очереди. Они с Карейвой были давно знакомы — когда-то оба учились в Берлине, — но Швитрис был старше его на несколько лет.

— Обер, пива! — закричал Швитрис, и на столике, стоявшем рядом с бильярдом, Карейва увидел целую батарею пустых бутылок.

Он хотел пройти прямо в зал, но Швитрис заметил старого приятеля и, не выпуская кия из руки, другой рукой помахал ему. Увидев, что Карейва не собирается играть, он закричал:

— Мы скоро кончим! Подожди минуточку!

Карейва сел за свободный столик и засмотрелся в окно на улицу. Антанас Швитрис подошел к его столику, протянул потную, вымазанную в меле руку и, мигая заплывшими глазками, закричал:

— Ну что, приятель… и узнавать не желаешь?.. А у меня к тебе дельце, малюсенькое дельце… Ну и жара — как в печке! Лето называется…

— Беспокойное лето… — мрачно сказал Пятрас и пожалел, что начал такой разговор с Швитрисом. Какое дело Швитрису до его настроения?

Вытащив из верхнего кармашка пиджака две сигары, Швитрис протянул их Карейве. Когда Пятрас взял одну, Швитрис, откусив кончик своей сигары здоровыми, крепкими, хотя и пожелтевшими, зубами, сплюнул прямо на пол, прикурил и спросил:

— Коньячок или пиво?

— Я закусить хотел, — сказал Пятрас. — Нет времени домой съездить. Все дела, — улыбнулся он.

— Пиво никогда не помешает, особенно в такую жару, — сказал Швитрис и снова закричал: — Обер, пива!

Пятрас рассматривал меню и чувствовал на себе взгляд Швитриса, краем глаза видел его маленький нос между красными щеками. Они были старые знакомые, но встречались редко, и Пятрас о Швитрисе больше слыхал, чем знал что-нибудь наверняка. А слышал он то, что Швитрис, бросив место референта в одном из департаментов министерства путей сообщения, купил поместье. По слухам, поместье было приобретено не совсем чистым путем, афера со строительством шоссе не всплыла наружу только потому, что родственник Швитриса в то время занимал ответственную должность в кабинете министров. Пятрасу еще говорили, что во время испанской войны Швитрис нажил большие деньги, продавая устаревшее литовское оружие в Испанию. Кому он поставлял это оружие — франкистам или республиканцам, — Пятрасу, как и многим другим, так и не было известно, однако знакомые и незнакомые в кулуарах поговаривали, что Швитрис парень с головой, что он заработал миллион и теперь занимается какими-то большими проектами — то ли хочет создать новую отрасль промышленности в Литве, то ли купить за рубежом какие-то плантации. И если бы не паршивое настроение, Пятрасу, возможно, было бы даже приятно поговорить по душам с этим свежеиспеченным миллионером.

Старые знакомые усердно лущили клешни красных раков, запивая пивом, потом заказали по бифштексу. В зале было пусто, только за некоторыми столиками сидели незнакомые люди.

— Да, дела-делишки… — сказал Швитрис, выпуская клубы дыма. — Беспокойное лето… Очень правильно подмечено: беспокойное.

Пятрас заметил, что на толстых пальцах Швитриса сверкают драгоценные перстни, и это ему показалось безвкусицей, тем более что сам Швитрис был в грязноватом костюме, посыпанном пеплом, с пятнами от вина. Рубашку тоже нельзя было назвать чистой. От приятеля несло потом и пивом.

«Деревенщина, — подумал Карейва, — даже заграница на него не подействовала. Но денег у него, надо полагать, побольше, чем у меня».

— Приехал я позавчера в Каунас, — сказал Швитрис, поглаживая свои жидкие светлые усики. — и скажу откровенно: не нравится мне этот город. Мои батраки лучше разбираются в положении, чем здешняя публика. Вот вчера говорил с одним министром. Будто с Марса свалился! Какой-то преступный оптимизм. Домик себе строит. Обложился заграничными каталогами, мебель выбирает… Я говорю ему: «Лучше бы закупил побольше чемоданов». Он так и вытаращил глаза! Никак не поймет, что́ я имею в виду.

— Откровенно говоря, и я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать, — сказал Пятрас.

— Уж ты, дружище, должен бы понять. В Европе все кипит, кипит и шипит. Очень странно шипит… Когда такое шипение, горшок может лопнуть, и даже очень скоро. По правде говоря, горшок уже давно лопнул, только в Каунасе еще не все услышали… А когда горшок лопается, надо быть осторожнее — может и ошпарить. Кипяток все же.

— Любопытно: с каких это пор ты стал так интересоваться политикой?

— Я не шучу, друг… — уже серьезно сказал Швитрис. — Скоро мы дождемся или Гитлера, или большевиков. Сейчас у нас тихо. Затишье перед бурей. А ты знаешь, что батраки уже обговорили, как разделить твое поместье? Наверное, нет. А у меня есть уши. И глаза. Знаешь — двух таких, которые зарились на мое поместье, я уже засадил. А вообще тебе самому пора знать свой приход…

— Пустяки! — махнул рукой Пятрас. Ему показалось, что Швитрис слишком поддается панике.

— Хорошо, оставим эту тему. Я хотел с тобой, Пятрас, поговорить по другому делу, — Швитрис фамильярно положил руку Карейве на плечо. — Мы ведь старые друзья-приятели, единомышленники. Ты же знаешь, я немножко подработал на этой Испании, — сказал он тихо, прикрывая ладонью рот. — Слышал, конечно? Не так много, как думают, но все-таки есть кое-что. Бумажки остаются бумажками. Будем говорить откровенно: купил я немножко металла. Злато, так сказать, правит миром… верно? Но где это злато держать? Вложить в промышленность, которую не сегодня, так завтра разрушат чьи-нибудь бомбы? Словом, мне нужна твоя помощь. Я из деревни, мало кого знаю. Мне нужна дорожка. Ты хорошо знаком с министром финансов. Попросил бы у него разрешения! Перевести, как это говорится, за границу. Не согласится, а? — прервал сам себя Швитрис. — Почему не согласится? Процент-другой и ему, может, перепадет. Обо всем можно договориться. А если нет — у тебя ведь представительство. В конце концов, существуют и другие пути…

— Знаешь… — поморщился Пятрас. — Мне бы не очень хотелось…

— Патриотизм? — рассмеялся Швитрис, и его верхняя губа со светлыми усиками презрительно дернулась. — Знаем мы этот патриотизм… Те, кто похитрее, уже полгода назад все устроили, а другие и того раньше. Был капитал и сплыл — за границу. И сразу на душе спокойнее.

— Да, конечно, — ответил Пятрас. — Но ты преувеличиваешь мои возможности. А почему бы тебе самому не поговорить с министром?

— Мне? Поговорить-то я могу, но дело здесь тонкое, а я с ним лично не знаком. Если ты поговоришь, потом уж и я рискну к нему зайти… Но, конечно, никому об этом ни-ни! Я приду, когда все будет устроено.

«Ведь крысы первыми бегут с тонущего корабля. У него хороший нюх», — подумал Пятрас. И вообще, разговор в кабинете «Версаля», напряженное, нервное состояние людей, которые могли кое-что знать, — как это он действительно до сих пор не замечал? Но Пятрас не был склонен к паникерству, он остался холоден, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он спокойно ел под торопливый, задыхающийся шепот Швитриса и видел, как его жирные пальцы нервно комкают салфетку, ломают в пепельнице обгоревшие спички.

— Я не могу ждать, — шептал Швитрис. — Мы — деловые люди. Совершенно понятно, что за услуги я дам некоторый процент…

— Но ведь у тебя есть свои связи, — сказал Пятрас. — Министры, банкиры…

— Это только кажется. У меня много врагов, Пятрялис. Кое-кто точит зубы, что я вырвал у них изо рта испанские заказы. Есть и другие счеты… Эх, друг мой, мы живем среди волков. Помнишь по гимназии: «Homo homini…»[4] И еще скажу: Гитлер хорошо понимает человеческую психологию. Если уж волки — так до конца.

Швитрис все больше нервничал. Его галстук развязался, пепел сигареты падал на костюм. Платком сомнительной чистоты он вытирал щеки и лоб, в глазах появилось умоляющее выражение. «Он меня считает очень влиятельным, — подумал Пятрас. — Он думает, что я все могу».

— Ну что, поможешь, брат? — снова спросил Швитрис. — Будь другом, что тебе стоит… Знаешь ведь, неудобно бывает просить за себя, однако что поделаешь, беда вынуждает. Будь человеком.

Швитрис заказал черный кофе с коньяком, и приятели еще с час посидели за столиком. Карейва наконец согласился быть посредником у министра финансов. Он подумал и о своих делах.

— В таком случае я еще дня на два останусь в Каунасе! — обрадовался Швитрис. — Не можешь представить, как я тебе благодарен! Только в несчастье узнаешь друга. «Homo homini…» — уже пьяненький бормотал Швитрис.

Вернувшись в контору, Пятрас почувствовал себя еще хуже. Разговор с Швитрисом открыл перед ним то, что он, находясь в самой гуще событий, каждый день встречаясь со множеством людей, мог только предчувствовать. Швитрис — старый волк, у него хороший нюх. В этом сомневаться не приходилось. Уже теперь он заботится о черном дне. С одной стороны, конечно, очень непатриотично поддаваться панике, когда опасность еще где-то, как казалось Карейве, далеко. Но, с другой стороны, это реальность, а чувства реальности Карейве, несмотря на все, недоставало. Может быть, он слишком верит в устойчивость положения? Не стоит ли самому подумать о завтрашнем дне?

В кабинет вошел Борхерт. Он сообщил, что звонили из министерства и обещали взять завтра две машины. Полковник тоже окончательно решился.

Борхерт сидел с другой стороны стола, маленький, худой, с узенькими плечами, впалой грудью, маленькими, жилистыми руками, в высоком старомодном воротнике, с морщинками вокруг бесцветных глаз, — воплощение вежливости и аккуратности. Ни словом он не напомнил о свидании шефа с секретарем, хотя об этом ему, конечно, страшно хотелось узнать. Он передавал через стол бумаги на подпись, аккуратно осушал росчерк, потом, покончив с делами, встал и уже собрался уходить, но снова вернулся к столу и сказал:

— Господин Карейва, вы помните служащего нашего гаража Гедрюса?

— Гедрюса? Этого, со шрамом?

— Да. Йонаса Гедрюса.

— Как же, помню. Мы его приняли прошлой весной. Я часто ездил с ним в поместье.

— Сегодня за ним пришла полиция.

Карейва насторожился:

— Украл что-нибудь?

— Нет, — сказал Борхерт. — Вы помните коммунистические листовки, которые появились у нас еще, кажется, в марте? Тогда мы узнали про того, из Вилиямполе — Кряучялюнаса. Теперь та же история. Я даже тогда думал, что настоящий виновник и был вот этот Гедрюс.

— Ну что же, если парень не хочет работать… А как он вообще справлялся?

— Неплохо. Ничего не скажешь, — ответил Борхерт. — А моя идея оказалась правильной, — зашептал он, оглянувшись, закрыта ли дверь в контору. — Выявил его этот… вы знаете… которого вы хотели выгнать.

— Макачинас? Этот пьяница? Что же, он уже не пьет?

— Нет, не пьет. И, как видите, оправдал себя. Он сегодня мне и принес листовку. Я позвонил, куда нужно, — пришли с обыском и нашли еще несколько штук в шкафчике Гедрюса, под инструментом. А ключик Гедрюс всегда носит с собой. Эта птица, оказывается…

— А Кряучялюнас все еще сидит?

— Я думаю. Этот тоже получит несколько лет… Хотел спросить у вас — я дал небольшую премию Макачинасу…

— Пусть только не болтает. Он может черт знает что…

Борхерт вышел из кабинета.

Ну и день! Как давно миновало то время, когда ты мог спокойно вставать, завтракать, заниматься работой и уходить спать, довольный результатами дневных трудов! А теперь невидимая сеть забот опутывает тебя со всех сторон, кругом кипят интриги, страсти, сталкиваются интересы, и уже не ты сам, а неведомые силы определяют твои убеждения, поступки и мысли, и ты не можешь им противостоять. Жизнь становится беспокойной, нервной, полной опасений и неприятностей.