День рождения

26

Ирена… Каролис проснулся рано, и первая мысль была: «Ирена». Было так странно, что она не здесь, не в этой комнате — нет, Ирена не видела его комнаты, даже когда была у Эляны… Его рот еще чувствовал губы Ирены, а радости в сердце не было. Та мысль, та мучительная мысль подтвердилась — Ирена вчера ему рассказала, может быть, все, а может быть, только часть правды о себе, и эта правда встала между ними, и Каролис не мог забыть: она два года жила с другим, она… нет, нет, лучше не думать!

Он закрыл глаза. Назойливая мысль снова возвращалась и мучила его. Нет! Пора вставать. Думать о другом. И он соскочил с кровати. Он вспомнил о своих обязанностях, — сегодня они уже не казались ему такими тяжелыми и сложными. Что такого, в конце концов? Люди сражались за будущее на баррикадах, умирали в окопной грязи, а он? Войдет в светлую, чистую комнату наркомата и, как сумеет, будет помогать молодому наркому, тоже, наверное, не большому специалисту в новой работе. Вот и все. Наконец, если работа действительно окажется невыполнимой, разве он не сможет перейти на другую или вернуться в университет? Глупости! Было из-за чего волноваться!

Он полез под холодный душ, потом долго и тщательно брился, надел светлый костюм и вышел в столовую.

Он думал, что Юргис и Эляна еще спят, но обоих нашел уже за столом.

— Можете меня поздравить, — слегка иронизируя над собой, сказал Каролис, низко кланяясь брату и сестре.

— Обручился? — пошутил Юргис.

— Правда? — подпрыгнула Эляна.

— Нет, лучше. Гораздо лучше.

— Получил дипломатическое назначение?

— Это уже ближе к истине. Получаю назначение, только не дипломатическое.

— А куда, Каролис? — заинтересовалась Эляна. — Страшно интересно, где ты будешь работать!

— Никак не отгадаете. Вначале очень боялся, но, подумав, решил, что это не так уж плохо. Мне придется иметь дело с такими, как ты, Юргис. Понимаешь? Мне придется из их голов, так сказать, выбивать буржуазные предрассудки, мрак прошлого, переработать их мозги на марксистский лад, как выражался один юморист. Ясно? — уже серьезно спросил он.

Юргис улыбнулся.

— Нелегкое дело, — сказал он и вздохнул. — Не завидую тебе.

— Я думаю, — согласился Каролис. — Известно, нелегкое.

— Все-таки ничего не понимаю — спросила Эляна. — Каролис, что это за работа?

Уже за кофе Каролис рассказал Юргису и Эляне о своей вчерашней беседе в Центральном комитете. Но он умолчал, что в этой беседе участвовала Ирена.

— Вот и начинается переработка наших мозгов, — с легкой иронией сказал Юргис. — Раньше в такую рань я, как правило, еще спал. Мне, художнику, по буржуазной традиции полагается поздно ложиться и поздно вставать. А сегодня я, как вы видите, уже иду в художественное училище, на заседание, совещание или обсуждение — точно не знаю, как это называется. А твоя уважаемая сестрица, Каролис, снаряжает меня в этот ответственный поход.

Все засмеялись. И потом, когда братья вместе вышли из дому, Каролис еще был в хорошем настроении. В парке Витаутаса мириады утренних теплых лучей падали сквозь ветви деревьев, и посыпанные золотистым песком дорожки длинными яркими лентами желтели в темной зелени деревьев и кустов. Справа, в чаще, пела невидимая птичка, вскоре ее голос зазвучал уже слева, потом несложная любовная песенка возобновилась где-то впереди, на верхушке черемухи, у откоса. По лестнице в город спускались люди, группа девушек, обгоняя Каролиса и Юргиса, с веселым гомоном спешила на ткацкую фабрику, двое мальчишек запрыгали вниз по ступенькам и исчезли на улице Тракай. В начале Лайсвес-аллеи, как и каждый день, шли потоком люди, ехали автобусы и машины, к собору прошли красноармейцы. Когда братья проходили мимо серого здания службы безопасности, Каролис сказал:

— Этот дом, Юргис, мне о многом напоминает. Я здесь просидел несколько ночей после ареста. Не гладили они нас по головке…

— Я верить не хотел, когда мне рассказывали, — сказал Юргис. — Ведь литовец с литовцем, как у нас говорили…

— Вот-вот! — сказал Каролис. — Дело-то, видишь ли, в том, что тут была классовая борьба, а она пощады не знает.

— А вы? — спросил Юргис, подняв глаза на Каролиса. — А вы что, будете гладить по головке своих, как ты называешь, классовых врагов?

Каролис помолчал.

— Многое будет зависеть от того, как они сами себя поведут. Я думаю, наши враги не все похожи на этого полковника, как его там… Далба или Далбайтис… который был у меня, просил, чтобы дом не отбирали. Есть и поопаснее.

— Поопаснее?

— Несомненно… Ну, мне сюда, на улицу Гедиминаса, — ответил Каролис, и Юргис подумал, что брат имел в виду Пятраса, о котором в последние дни ничего не было слышно. «А может, Пятрас уже арестован и сидит теперь как раз в этом здании?» — подумал Юргис. Нет, он слишком хитер и слишком изворотлив, чтобы так легко попасться.

Расставшись с братом, Каролис думал о том же. Да, Пятрас — его брат, и их, хочешь не хочешь, соединяют узы родства. Почему Пятрас так отошел от них — Юргиса, Эляны? Он с малых лет был корыстным, педантом. Потом, когда побывал в Берлине, он так восхищался Германией. И женился на немке. С каждым разом при встрече все меньше было о чем с ним говорить — он отдалялся от всех медленно, но неумолимо. И вот теперь… Ну и что же? Каждый отвечает только за себя. Мысль о брате была неприятна, и нелегко было от нее отвязаться. Но утро пахло зелеными липами, во все стороны шли люди, разговорчивые, одетые по-летнему, и радостное настроение взяло верх. Сам себе улыбаясь, Каролис открыл дверь наркомата.

…Он никогда раньше не думал, что будет служащим, или, как это еще недавно называлось, чиновником, что у него будет свой кабинет с письменным столом, стульями, телефоном, маленьким круглым столиком и мягкими креслами вокруг него. Каролис не знал, что уже сегодня, в первый день его работы, в коридоре будут собираться люди, старающиеся попасть к нему. Когда курьер наркомата сообщил ему об этом, он почти испугался: о чем же он будет с ними говорить, какие вопросы они будут задавать, какие давать ответы? «Но разве я трус, как говорит Ирена?» — подумал Каролис и вспомнил ее лицо, ее руки, вспомнил свое горе. Вынужденно улыбнувшись, Каролис сказал:

— Впустите, кто там первый по порядку.

В кабинет вошла пожилая женщина. Она держалась очень робко — наверное, не привыкла говорить с высокими чиновниками министерства, как их недавно называли, — и даже когда Каролис жестом пригласил ее поближе и указал на стул, она очень нерешительно приблизилась к столу. Оказалось, что это преподавательница гимназии, которую прошлой зимой выгнали с работы за то, что она попыталась объяснить своим ученикам происхождение человека по учению Дарвина. На нее донес кто-то из учеников, этим казусом заинтересовался капеллан гимназии, наконец вмешался директор, дело дошло до министерства, а там приняли соответствующее решение.

Каролис с интересом выслушал рассказ учительницы. Он смотрел на ее усталое, уже немолодое лицо, на седеющие, неровно подстриженные волосы. Учительница просила, чтобы ее приняли на работу, если можно — в ту же Мажейкяйскую гимназию. Она называла людей, которые ее знают и могут поручиться за нее.

— Я вам верю. Даже думаю, что в министерстве должно находиться ваше дело, — сказал Каролис.

— О да, конечно! — обрадовалась учительница, ей, как видно, все еще казалось, что Каролис ей до конца не верит. — О да, тогда они исписали немало бумаги…

Каролис отметил в блокноте фамилию учительницы и обещал доложить наркому, чтобы нанесенная учительнице обида была исправлена.

— Поймите меня, — поднимаясь со стула, с волнением говорила учительница, — я же человек науки. Не могла же я преподавать ученикам то, что противоречит истине…

— Я совершенно с вами согласен, — ответил Каролис, протягивая ей руку. — И уважаю вас за это. Спасибо вам.

Учительница, еще больше расчувствовавшись, вышла. Каролис позвонил в управление, и ему принесли секретное дело на учительницу. Да, бумаги было немало. Показания учеников и преподавателей. Мнение директора. Резолюция министра… Оказалось, дело зашло так далеко, что преподавательницу уже начинали обвинять не только в распространении дарвинизма, но и коммунизма. И неизвестно, почему не вмешалась служба безопасности, не завела на нее досье и не посадила в тюрьму.

«Любопытно, любопытно! — думал Каролис. — Напрасно я предполагал… Здесь, в этом учреждении, пожалуй, тоже будет неплохая жизненная школа…»

Дверь снова открылась, и на этот раз вошел известный профессор университета.

— Господин… Карейва, если не ошибаюсь? — сказал профессор, подавая Каролису белую маленькую ручку и внимательно всматриваясь в него сквозь стекла пенсне. Его темный пиджак, такой неудобный в этот жаркий летний день, был весь в перхоти. Профессор был маленький, но энергичный и подвижный.

— Вы угадали, — ответил Каролис, поднявшись из-за стола и указывая гостю на кресло у круглого столика. — Пожалуйста, товарищ профессор.

Профессор сел. Это был археолог, уже немолодой, седой человек с высоким, умным лбом, бородкой клинышком, возможно — немного чудаковатый, как и многие его собратья по профессии. Правильно говорил вчера секретарь ЦК, что Каролису придется иметь дело с профессорами, — вот один из них и явился.

— Я только что из Паланги, — сказал профессор. — Прямо с поезда. Прервал отпуск. Знаете, всякие разговоры ходят… Самому захотелось кое-что выяснить. Мне сказали, что вы здесь работаете, а вашего покойного отца я неплохо знал по университету, хотя мы и не были близкими друзьями… Да, не приходилось. Но не важно. Я хотел к министру, или, как теперь называют, наркому, но, когда узнал, что вы тоже здесь, мне просто интересно стало с вами поговорить. Может быть, я вам помешал?

— Нет, нет! Я для того здесь и сижу, чтобы…

— Да, да, — профессор не ждал, пока Каролис кончит фразу. — Да, да, — повторил он, о чем-то думая. — Мне уже говорили, что вы как раз и есть тот сын профессора Карейвы, который, как мы еще тогда слышали, сидел в тюрьме за политику.

— Тот самый, — ответил Каролис.

Профессор помолчал.

— Хоть вы и молоды, но скажу, что старость не всегда плюс… Нет, нет, я серьезно, не смейтесь, — увидев улыбку Каролиса, продолжал профессор. — Всю жизнь я отдал науке. И первый вопрос у меня — чисто личного плана: буду ли я нужен тому строю, который вы создаете?

— Не мы, а народ, профессор, — вежливо поправил Каролис и сразу рассердился на себя за придирку.

— Да, да. Вот видите, сразу ясно, как нам, старикам, трудно с юношеством. Вы иначе мыслите. А все-таки — как вы ответите на мой вопрос?

— Очень просто, профессор. Неужели вы думаете, что советская власть закроет университет, школы? Наоборот, цель нашей партии — сделать образование доступным для масс, а не только для привилегированных слоев, как было до сих пор…

— Хорошо, хорошо! — одобрил профессор. — Совершенно правильно! Ваш ответ, уважаемый, меня вполне удовлетворяет. И дальше, — продолжал он, как будто экзаменуя своего ученика, но тон профессора не оскорбил Каролиса: он сразу вспомнил университетские аудитории, рутину экзаменов и коллоквиумов, чудаковатых профессоров, больше всего влюбленных в свой предмет и думающих, что нет на свете ничего более значительного. — Пойдем дальше. Вопрос очень важный, но совершенно частный. Все говорят, — сказал профессор тихо, оглядываясь кругом, — что преподавание будет вестись на русском языке. Это правда?

— Какая глупость! — закричал Каролис. — Я вам говорю — это полная бессмыслица! Такие слухи распускают наши враги. Нет больше царизма, и нет царской политики, нет национального гнета. Есть новая политика — ленинская, есть дружба народов и полное их равенство. Надеюсь, вам понятно?

— Очень прошу меня простить, — немного испуганно сказал профессор, — очень прошу… Я заметил, что мои слова вас оскорбили. Прошу прощения, но мы, люди науки, не всегда смыслим в политике. Кроме того, я вам сказал то, что у нас в Паланге говорят все. Я вас предупреждал, что это в некотором роде Сугубо частный вопрос.

Охлажденный замечанием профессора, Каролис взял себя в руки и дал себе слово больше не горячиться.

— Это очень важный и не такой уж простой вопрос, как может показаться, — сказал профессор. — Я хочу вам объяснить. Мы все, старики, хорошо помним царское время. Вы, уважаемый, тоже, несомненно, знаете, по рассказам своего покойного отца, какое это было время. Насилие над нашим родным языком, запрещение печати, русификация… Вот чего опасается в данный момент наша интеллигенция.

Каролис внимательно слушал.

— Неужели вы думаете, профессор, — сказал он уже тише и как можно доброжелательнее, — неужели вы думаете, что мы, коммунисты, — люди без уважения к своей нации, языку, обычаям? Неужели вы думаете, что мы — люди без рода и истории? Правда, наша история теперь искажена, она написана по требованиям буржуазии и согласно ее интересам, но это еще не значит, что мы отказываемся от того, за что боролся наш народ, — от родного языка.

— Спасибо вам, большое спасибо, — сказал профессор, вскакивая с кресла и с чувством пожимая руку Каролису. — Если хотите знать, вы мне ответили на очень важный вопрос. Могу ли я ссылаться на ваш ответ, говоря со своими коллегами?

— Профессор, — сказал Каролис, — на меня ссылаться не стоит. Я рядовой человек. Я не большой авторитет. Вы можете ссылаться на учение марксизма-ленинизма и политику нашей партии. Это будет правильно и авторитетно.

Профессор снова сидел на месте и о чем-то думал. Казалось, у него есть еще какой-то вопрос, но он то ли не знает, как его сформулировать, и подыскивает слова, то ли просто не решается спрашивать. Наконец он, как видно, поборол себя.

— Нашу интеллигенцию пугает еще один вопрос. Разрешите быть откровенным?

— Несомненно. Говорите все, что думаете.

— У нас вызывает большое беспокойство вопрос свободы науки и, если хотите, совести.

— Если я вас правильно понял, профессор, вы боитесь, что вам придется преподавать археологию по указке свыше? Что вы будете говорить не то, что думаете, а то, что вам прикажут такие начальники, как, например, я? Верно? — сказал Каролис.

— Да, вы точно сформулировали мою мысль, — без улыбки ответил профессор.

— Но позвольте задать вам, профессор, вопрос, хоть это, может быть, и нескромно с моей стороны, — сказал Каролис. — Как вам кажется, вот в нашем университете, например, была до сих пор свобода науки и совести или нет?

— Я думаю, что на ваш вопрос можно ответить положительно, — быстро проговорил профессор.

— А я думаю — нет, — сказал Каролис, снова чувствуя, что начинает горячиться. — В нашем университете существует факультет философии и теологии. Его преподаватели могли свободно распространять все вам и мне известные свои идеи. У них была полная свобода. А можете ли вы представить, чтобы кто-нибудь с университетской кафедры излагал идеи марксизма? Где бы очутился такой смельчак?

— Но ведь это политика!

— А там не политика? Там чистая наука? Нет, я не могу с вами согласиться.

Профессор довольно долго молчал.

— У вас, молодой человек, оказывается, острый ум, как и у вашего покойного отца. Что ж, это хорошо, даже отлично. Но скажу откровенно — вы не совсем меня убедили. Вы берете крайние примеры. Но кроме них ведь существует и чистая наука. Какую политику можно усмотреть в археологии, или языкознании, или, скажем, в математике?

— Я не специалист по всем наукам, профессор, и мне трудно говорить об этих дисциплинах, — ответил Каролис. — Но я уверен, что буржуазия достаточно потрудилась, чтобы даже их подчинить своим нуждам. А почему бы так не поступить и трудящимся? Очень возможно, что существуют предметы и не идеологического характера, как, например, медицина, которую я немножко изучал… Но ведь есть разные способы ее применения, использования. Если у нас до сих пор лечится только тот, у кого есть деньги, то в Советском Союзе — вы, может быть, слышали? — всех лечат даром. Вот вам диаметрально противоположная политика.

— А наши больничные кассы?

— Какой вздор, профессор! Это только издевательство над трудящимися, больше ничего.

Профессор снова помолчал.

— Ну, а что вы скажете о свободе науки? — наконец спросил он.

— Вы — профессор, а я — студент, — сказал Каролис, — и это положение в нашем разговоре несколько ухудшает мои позиции. Но все-таки я хочу без оговорок высказать вам все, тем более что вы искренне желаете узнать мое мнение. По-моему, наука может быть свободной только в социалистическом обществе, где ее не заставляют служить классам эксплуататоров. Вот мое мнение, если хотите знать.

— Классам эксплуататоров? — пожал плечами профессор. — Неужели вы, положа руку на сердце, можете сказать, что, например, я всю свою жизнь служил эксплуататорам?

— На службе этих классов у нас, как и в каждой капиталистической стране, было все. Исключение составляли лишь те, кто тем или иным способом боролся против режима.

— Ну нет! — закричал профессор и, снова соскочив с кресла, нервно замахал худыми руками, торчащими из белых манжет. — Тут я с вами не могу согласиться, господин Карейва, не могу! Это я, значит, служил классам эксплуататоров, раскапывая курганы, читая студентам археологию?! Но ведь это смешно, уважаемый!

— Не так уж смешно, — сказал Каролис. — Даже совсем не смешно. Но разве что-нибудь значит ваш частный случай? Я совершенно уверен, субъективно вам самому всегда казалось, что вы излагаете истины чистой науки.

— Да, да, молодой человек, если вам угодно — истины чистой науки! — почти кричал профессор. Его голос поднялся до высоких нот и, казалось, вот-вот сорвется. — И если вы думаете… если думаете…

— Знаете, профессор, — как можно хладнокровнее сказал Каролис, — хотите или не хотите, в наше время существуют только два пути — все мы служим или пролетариату, или буржуазии. Когда это понимаешь, легче становится выбирать. Все дело в том, что третьего пути, о котором вы думаете, нет. Это особенно ясно сейчас, когда фашизм открыто угрожает человечеству, отбрасывая все иллюзии и формы буржуазной демократии, сжигая книги, уничтожая ученых и художников, думающих не так, как ефрейтор…

— Но у нас не Германия! — кричал профессор. — Она нам не образец!

— Вам, может, и нет, но кое для кого у нас она недавно была образцом. Однако вернемся к теме. Почему вам кажется, что отдать свой труд, знания, наконец, если хотите, и сердце трудящимся своей страны — это что-то дурное, унизительное для ученого?

— Я не то имел в виду! — отвечал профессор с таким же пылом. — Для кого я работал до сих пор, если не для трудящихся своего края? Это совсем не тот вопрос. Меня и других пугает иная вещь. Наука не может развиваться, если ею управляют сверху! Вот в чем все дело!

«Ага! — подумал Каролис. — Страхи те же, что и у людей искусства».

— Мне кажется, профессор, вы узко понимаете вопрос. Что значит — управлять сверху? Построение социализма, — а эта задача, несомненно, скоро станет и перед нами, — это плановый труд многих людей. Им руководит партия. Ученые вместе с другими людьми вносят свою лепту в общее строительство. Разумеется, здесь исчезает субъективный, анархический элемент, который кое-кому так полюбился. Но я думаю…

— Нет, нет и нет! — бегая по комнате, волновался профессор. — Вы меня не убедите! Что же, ученый в социалистическом обществе, по вашему мнению, должен стать обыкновенным винтиком машины, а не личностью?

— Но почему винтиком? Почему винтиком? — пытался прервать его Каролис.

Увы, это ему не удавалось! Профессор все больше горячился, говорил о свободе науки, которую, мол, никто не имеет права у него отнимать, о совести ученого, о несовместимости науки и политики. Он говорил долго, красноречиво и вдохновенно, словно чувствуя себя в аудитории, где за ним с уважением и вниманием следят влюбленные глаза студентов.

«Нет, мне его не убедить! Наивно было думать, что он мне поверит! Его мозг привык мыслить иначе, и понадобятся долгие усилия самой жизни, чтобы он стал смотреть на вещи с нашей точки зрения…».

Наконец профессор закончил свой длинный монолог, как показалось Каролису — настоящую апологию индивидуализма и субъективизма. Усталый и разгоряченный, утирая платком вспотевший лоб, он упал в кресло.

— Нет, нет, молодой человек, вы меня не убедили! — снова сказал он уже тихим, усталым, угасшим голосом.

— Что же, выходит, моя логика, для вас не имеет большого значения. Будем надеяться, что вас убедит сама жизнь…

Профессор, казалось, не заметил иронии в словах Каролиса, а может быть, притворился, что не заметил.

— Нет, вы меня не убедили, — повторил он. — Не убедили. Я принципиально за свободу науки, за полную ее независимость от политики.

С этими словами профессор покинул кабинет Каролиса.

«Крепкий старичок, — подумал Каролис, — настоящий орешек. И самое странное — он чистосердечно полагает, что в буржуазном университете служил чистой науке. Немало с ним еще придется повозиться, пока из головы все это вылетит. Да, орешек…»

Зазвенел телефон. Говорила Ирена. В ее голосе Каролис уловил интимную интонацию и поморщился. На ее вопросы он отвечал короткими, рублеными фразами, даже, как ему казалось, не совсем вежливо, а Ирена, словно не замечая или не желая замечать тона его ответов, говорила о том, как она соскучилась, как хочет его видеть. Ирена звонила с радио, и Каролис подумал: «Почему она, медик, занимается не своим делом? Но ведь и я… — сказал себе Каролис, — я ведь тоже…»

Каролису казалось, что то, что произошло между ними вчера, было давно, очень давно. А может, и совсем не было? Может, это только фантазия разгоряченного воображения? Нет, все-таки было, но уже со вчерашнего дня он не испытывал ни малейшей радости. Пожалуй, честнее всего было бы сразу дать понять Ирене, что не этого он ждал, что они ошиблись, что им надо было остаться близкими знакомыми, друзьями и не больше. Но неужели это можно сказать? Разве есть такие слова на человеческом языке?

Что он будет сегодня делать после работы? Ему вдруг что-то пришло в голову, и он солгал — после работы будет заседание. Надолго? Кажется, да. Но ведь вечером он может к ней зайти? Ну, хоть в одиннадцать, в двенадцать… Нет? Тогда она подождет в садике театра… Тоже нет? Голос Ирены заметно менялся. Наверное, она что-то начинала понимать. И, не желая продолжать, Каролис сказал:

— Прости, Ирена, но у меня посетители. Очень много посетителей.

Когда Каролис положил телефонную трубку, ему не стало легче. Кажется, Ирена очень обиделась. Он встал и, заложив руки за спину, заходил по кабинету. Потом вызвал курьера и сказал ему:

— Впустите, кто там по порядку…

Дверь открылась, в кабинет почтительно вошел директор одной каунасской гимназии. Каролис сразу его узнал — это был известный деятель, его портреты не раз помещались в официальной газете. Многие в Каунасе смеялись над его статьями, переполненными цитатами из Платона, святого Августина, сочинений Муссолини и «Майн кампф» Гитлера. Эти статьи должны были убедить литовскую общественность в величии фашистской доктрины. Напичканные цитатами статьи этого фашистского идеолога были водянистые, и читатели говорили, что он их пишет исключительно из-за гонорара и карьеры. Теперь этот человек, который неоднократно через газеты и с трибуны метал громы и молнии не только против коммунистов, к которым он требовал применить концлагеря и стерилизацию, но даже против крестьянских ляудининков (партия социал-демократов официально была закрыта, не играла никакой роли, и о ней нечего было говорить), — вот этот человек теперь стоял перед Каролисом. Это был здоровый, крепкий, еще не старый господин с седеющими висками, чисто выбритым двойным подбородком, небольшим животиком, свидетельствующим, что его хозяин любит поспать после обеда. Его светлые глаза спокойно смотрели на Каролиса, и в них можно было увидеть какое-то приторно-сладкое выражение, как у человека, привыкшего угодничать.

Первым желанием, возникшим у Каролиса, когда в комнату вошел этот человек, было показать ему на дверь. Но Каролис сдержался и, не протягивая вошедшему руки, пригласил его садиться.

Простое любопытство победило отвращение, и Каролис начал фразой, которую раньше не применял:

— Чем могу служить?

Фраза напомнила стиль, который еще недавно господствовал во всех учреждениях Литвы, и, наверное, придала бодрости посетителю. Он сказал:

— Вы, господин Карейва, меня, наверное, знаете. Нужно ли мне официально представиться?

— Нет, нет, что вы! Конечно, я немного вас знаю.

— Я — педагог, директор гимназии, хотя прежняя моя специальность — медицина, кажется, как и у вас… Но я очень полюбил свою новую профессию — воспитание деток, юношества и надеюсь, что со всеми своими знаниями и педагогическим опытом буду полезен новой власти нашего народа.

Каролис остолбенел. Неужели это тот человек, который еще так недавно высочайшими авторитетами считал Сметону, Муссолини и Гитлера?! Неужели здесь, перед его письменным столом, сидит человек, оплевывавший все, что хоть чуточку прогрессивно, требовавший жесточайших репрессий ко всем, кто думал иначе, чем он?

— Но ваши убеждения?.. — сказал Каролис.

— Вы говорите об убеждениях? Но ведь мы живем в динамическую эпоху, господин Карейва. Вы говорите о моих убеждениях, — повторил он, тыча себя пальцем в грудь. — Не стану скрывать, я был несколько иных убеждений, чем требует дух начинающейся теперь эпохи. Но ведь все эволюционирует, все меняется, или, как говорили древние философы, панта реи[21]. Ведь так, господин Карейва? Простите, но я все никак не могу привыкнуть называть товарищами вышестоящих лиц. — Он улыбнулся, решив, что удалось начать откровенный, дружеский разговор с Каролисом. — Естественно, что мои убеждения тоже эволюционируют и будут эволюционировать… Так или иначе, уже теперь могу вам сказать, что я совершенно лоялен к новому строю. Я бы хотел…

— Чего бы вы хотели? — спросил Каролис.

— Я бы хотел служить новому строю. Короче говоря, меня совершенно удовлетворила бы возможность остаться на старой службе, которую я люблю, которой, скажу не преувеличивая, отдал все свои силы…

— Вряд ли придется вам служить новому строю, — не смог сдержаться Каролис.

— Но почему, господин… товарищ Карейва? Я же решился…

— Знаете, что я вам скажу, — сказал Карейва, снова чувствуя отвращение к этому человеку. — Не я буду решать вопрос о вашей службе, но если вы думаете, что я поддержу вашу кандидатуру, то ошибаетесь. Вы же непримиримый враг всего того, за что мы боремся и к чему стремимся.

— Враг? — пожал плечами директор гимназии. — Какой же я враг? — улыбнулся он деланной улыбкой, чувствуя, что беседа по душам кончилась. — Враги, товарищ Карейва, удрали за границу вместе со Сметоной. Кто не хотел здесь оставаться, тот и удрал, а вы меня видите у себя в кабинете… Неужели вы думаете, что, например, считая себя врагом нового строя, я остался бы в Каунасе для бесед с вами? Правду говорю, господин Карейва: ваша власть сделает ошибку, если оттолкнет руку, которую вам протягиваем мы, старые специалисты.

— У вас грязные руки! — не выдержал Каролис. — Грязные, говорю я вам! — закричал он, уже не владея собой. — Полистайте газеты, почитайте, что вы там писали, — он весь дрожал от волнения. — Неужели вы думаете, что мы обо всем забудем?

— Ошибки, господин Карейва, ошибки. Я признаю. И если мне предоставят случай, то я верно буду служить новой власти… как пес… Поймите же: у меня семья, жена, двое детей, теща… Не так легко…

— Ничем не могу вам помочь, — холодно сказал Каролис. — Наша беседа окончена.

— Но, господин… товарищ Карейва, — бормотал под нос бледный директор гимназии, и Каролис видел, как дрожит его рука на столе, — простите, извините… недоразумение… Я никогда в глубине души не был фашистом… Может, я сделал ошибку… Но поверьте… Ваш отец…

— Разговор кончен, я вам уже говорил, кажется, — еще раз сказал Каролис и увидел, как его посетитель встал, умоляюще взглянул на него и, повернувшись, втянув голову в плечи, тяжелой походкой вышел из кабинета.

«А я напрасно, совсем напрасно погорячился! — упрекнул себя Каролис и, выбежав из-за стола, нервно заходил по кабинету. — Нет, нехорошо я поступил! Нехорошо!»

Но как надо было поступать, ему самому не было ясно. И это было хуже всего. «У меня нет опыта, вот в чем моя беда, — думал Каролис. — Теоретически, казалось бы, все ясно, а когда сталкиваешься с людьми, с жизнью… Эх, и не везет же мне! И нарком вряд ли остался бы доволен, если бы узнал, как я говорил с этим… Что-то не так, а что — и понять трудно. А может, я еще слишком мягко с ним?..»

Он посмотрел на часы. Через пять минут у наркома должно было начаться совещание. Он нажал звонок. Вошел курьер.

— Много ко мне?

— Еще человек двенадцать будет.

— Но сегодня у меня уже нет времени…

— Ничего, — ответил курьер, — подождут. Иные при той власти целыми месяцами ходили — и ничего. Привыкли.

Каролис хотел было поговорить с курьером о его недопустимом бюрократизме, но махнул рукой. Он вышел в коридор и, увидев очередь, сказал:

— Простите, товарищи, сегодня я никак не смогу вас принять. Пожалуйста, придите завтра.

Никто не возразил, и он направился в кабинет наркома, где уже сидело несколько человек. Нарком еще не начинал совещания — поджидал опаздывающих.