День рождения

20

Эдвардас с Андрюсом поселились в гостинице какого-то Йовайши. Гостиница находилась в большом деревянном доме, около рынка. В единственное окно узкой и очень длинной комнаты были видны и вся площадь и часть главной улицы, костел на пригорке и дорога, ведущая к нему. Солнце уже стояло над деревьями костельного двора. Теперь местечко не казалось таким серым, как утром. Белые каменные домики утопали в зелени садиков. Окна домиков были затянуты вязаными занавесками и прямо-таки сверкали чистотой, особенно на этой пыльной площади, где в беспорядке лежали вороха соломы и сена. Был базарный день. На площади уже стояло немало телег. Ржали лошади, пахло свежим сеном, из трубок крестьян в прозрачное, тихое небо поднимались голубоватые струйки дыма. По улицам местечка грохотали все новые телеги; в них сидели женщины в платочках, придерживая корзины с товаром — курами, яйцами, маслом, сыром. На краю площади у гостиницы, окруженный детворой, стоял старик с рыжей, словно приклеенной, бородой и вертел шарманку, на которой сидела серая взлохмаченная морская свинка.

— Смотрите, товарищ Эдвардас, какое интересное животное! — кричал Андрюс, высунув голову в окно. — Я давно хотел такое купить…

«Ребенок остается ребенком», — подумал Эдвардас и тоже подошел к окну. Он хотел было посмеяться над своим новым товарищем, но сдержал себя — таким наивным и доверчивым показался ему Андрюс.

Комната, в которой обосновались друзья, не отличалась особым уютом. Обои висели клочьями, тощие железные кровати при каждом прикосновении скрипели и визжали; конечно, были тут и клопы. Однако товарищи чувствовали себя здесь самостоятельными, а это было главное.

Эдвардас с Андрюсом долго ходили по базару. «Хорошо так разгуливать, когда никто тебя не знает и не обращает на тебя ни малейшего внимания», — думал Эдвардас.

Пробираясь сквозь толпу, товарищи остановились около группы крестьян, тесным кольцом окруживших гимназиста, вслух читавшего газету. По-видимому, газета была очень интересная — крестьяне с любопытством прислушивались к словам гимназиста. В газете писали, что земля помещиков будет роздана безземельным и малоземельном крестьянам, и это, как можно было судить по лицам слушателей, многим очень нравилось.

— Это тебе не Сметона, — сказал в нос худой крестьянин в деревянных башмаках, когда гимназист кончил читать. — Тот все старался, чтобы помещикам, богатеям получше было. Вот Комарас наш свое поместье вернул. А нас в бараний рог согнули…

— Во-во! Кончилось ихнее время. Поджали хвосты господа, — вмешался в разговор другой, шамкая впалым ртом, обросшим седыми волосками.

— А кому будут землю давать? Может, и нам наделят? — бойкая бабенка проталкивалась поближе к говорившим.

— Вот, беги, беги, только тебя и ждут! — издевательски кинул красномордый человек в запачканном мукой пальто и белой фуражке, стоявший в нескольких шагах. — Придет время, всем по три аршина отрежут.

Крестьянин в деревянных башмаках заступился за женщину.

— А ты бы помолчал, мельник. Раскомандовался… Здесь твои команды не нужны. Нахапал добра при Сметоне…

Крестьяне засмеялись, посыпались шутки, но человек в белой фуражке как ни в чем не бывало вытащил из пачки новую сигарету и закурил.

Поодаль друзья увидели бабу, сидевшую на большой телеге, запряженной хорошими серыми лошадьми. Баба разговаривала со своей знакомой, причитала, что идет «судный день» и что сынок ее, клирик, недавно говорил — Литве настал конец, у людей богатства отнимут, а костелы все разрушат.

— Давайте послушаем, интересно, — сказал Андрюс, и товарищи остановились недалеко от телеги.

Ее подруга кивала в такт головой и вздыхала.

— Что поделаешь, кума… Понадеемся на волю божью.

Она жаловалась, что ее работники, батрак и девка, совсем распустились, слушаться не хотят и все говорят, что кончилось время кровопийц.

— А какую же это кровь мы у них пьем? Сколько они у нас крови повыпивали, один бог знает. И корми их, и одевай, как бар, и жалованье плати, а что им, какая забота? Прошлое воскресенье до вечера не вернулись из местечка, а когда муж спросил, где были, то ответили, что на митинге.

— Не будет добра от этих митингов, ой, не будет! — жаловалась женщина на телеге. — Помяни мое слово. Судный день близится…

— Вот, как говорится, и кусок жизни, — сказал Эдвардас, что-то отмечая в записной книжке.

С базара друзья отправились осмотреть кладбище, а по дороге зашли на небольшую фабрику по обработке льна. Это был красный кирпичный дом того же Йовайши. Там женщины целыми днями трепали лен в невообразимой пыли и грязи. Это зрелище потрясло друзей, и Эдвардас решил, что еще раз зайдет сюда и соберет побольше материала, чтобы о фабрике и здешних порядках написать в газету.

Обедали друзья там же, в гостинице, в ресторане. Бывать в ресторанах Эдвардасу раньше не приходилось. Андрюс тоже признался, что незнаком с заведениями этого рода — не до ресторанов было, когда в кармане два цента звякали. А теперь они люди независимые, журналисты, в кармане командировки, и можно пожить в свое удовольствие.

Ресторан был уже полон. За буфетом пили пиво и громко разговаривали крестьяне, приехавшие на базар. Эдвардас и Андрюс пробрались в угол и нашли свободный столик. Неподалеку сидели трое незнакомых мужчин. По опрятной одежде их можно было принять за интеллигентов.

Друзья долго ждали, пока подошла официантка и приняла заказ. Их соседи были уже навеселе. Один из них, с черными щегольскими усиками и наглыми глазами, закричал:

— Еще бутылку «Мартеля»!.. Да, да, ангелочек, еще бутылочку. Я сегодня плачу, черт вас всех подери!

Компания шумела и спорила. Как видно, они привыкли здесь ни с кем не считаться. На сидящих у других столиков они смотрели как на пустое место. Официантка, крепкая, высокая девушка, неожиданно быстро подала друзьям борщ. Они порядком проголодались и за едой прислушивались к разговору за соседним столиком.

— Дурак, кто думает, что Литвы уже нет! — сказал довольно полный блондин с несколько одутловатым лицом, наверное любитель выпить. Как видно, они продолжали начатый раньше разговор. — Уничтожить частную собственность? Ну, а если я, скажем, люблю частную собственность, если я ее купил?

— А может, украл… Ведь теперь так говорят. Чужим по́том богатство нажил! Эксплуататор! — поддразнивал его другой, с седой бородкой клинышком.

— Скажем, купил я хозяйство с торгов, — сказал блондин. — Скажем, жил-был новосел. Землю получил. Хозяйничать не сумел и решил уехать в Рио-де-Жанейро, новой жизни поискать. А я, скажем, служил в государственном учреждении, завелись у меня деньги… Какое ж тут преступление?

— Да, конечно, преступление. А если вот будешь весь в заплатах, тогда дело другое, тогда, пожалуйста, в ихнюю компанию, — сказал его собеседник и, прикрыв ладонью рот, так энергично захихикал, что седой клинышек бородки затрясся.

Эдвардас вскипел. Вот встать бы и трахнуть этого по морде! Андрюс тоже покраснел. Он что-то хотел сказать Эдвардасу, но сдержался.

— Лучше послушаем, необходимо знать и настроение таких людей, — прошептал он.

— Вы думаете, они нам позволят по-литовски говорить? — продолжал одутловатый хозяин усадьбы. — Дождетесь. Припомните-ка, что говаривал господин Йовайша!

«Ах, господин Йовайша! — усмехнулся Эдвардас. — Старый знакомый… Мы же в его гостинице живем. И эта фабрика его…»

Догадавшись, о чем думал Эдвардас, Андрюс подмигнул ему.

— А где он? — спросил в свою очередь черноусый, заказавший «Мартель». — Куда он делся? Может, уже за границей?

— И здесь люди с головой надобны, — сказал хозяин усадьбы. — О, еще увидите, и не только господина Йовайшу… Проще всего нос повесить и разбежаться кто куда. В единении — сила. Всем, кто Литву любит, вместе надо держаться.

«Любит Литву!» — зло усмехнулся Эдвардас, но промолчал.

Принесли «Мартель». Щеголь с черными усиками и наглыми глазами налил всем по рюмке.

— Да, неплохой напиточек, приятная жидкость, — причмокивал хозяин усадьбы. — Знаете что, надо накупить этой водицы побольше, припрятать несколько бутылочек. Скоро не останется… И вообще, скажу я вам, у кого деньги водятся, пусть подумает, во что их вложить… Вот у вас, — обратился он к собеседнику с бородкой, — у вас, скажем, теще найдутся в магазине английские материалы?

— Только для хороших друзей, — хихикнул в свою бородку лавочник. — Цены, ясно, чуточку выше… Но для добрых друзей всегда найдется. До поры до времени лежат — куда им деться?

Официантка принесла Эдвардасу и Андрюсу второе — шницель не шницель, жестоко пережаренный и подгоревший кусок мяса. Она все удивлялась, что молодые люди не берут ни водки, ни пива. Здесь не привыкли обедать всухую.

Соседи перешли на шепот. Они, наверное, о чем-то совещались, но о чем — трудно было понять. Эдвардас с Андрюсом услышали только обрывки фраз: «Выборы в сейм… Наши не подкачают… Господин Доленга тоже не дурак… Йовайша за Литву… Я вам гарантирую…»

Друзья кончили обедать и уже собрались уходить. Вдруг в соседней комнате ресторана поднялся ужасный шум. Звенело стекло, кто-то с шумом бросал или ломал стулья. Тонким голосом вопил какой-то мужчина:

— Я тебе покажу, гадина! Тоже мне агитатор нашелся!

Его успокаивал низкий, глухой голос:

— Алоизас, успокойся! Наклюкался вот — и не знаешь, чего хочешь. Какой он агитатор?

— Агитатор, ей-богу, агитатор! Большевик! А я своей земли никому ни пяди! Лучше под забором подохну!

— Алоизас, успокойся, тебе говорю!

— Бей иуду, бей! — кричал третий голос, звонкий и веселый. — Шаулис! Плевал я на свинью этакую!

— Что, и ты против меня? — снова запищал кто-то. — И ты агитатор?

Что-то звякнуло — разбился стакан или бутылка.

— Люди добрые, спасите! Убивают! — кричал звонкий голос.

Эдвардас с Андрюсом вышли на улицу.

— И здесь классовая борьба… Сегодня, товарищ Эдвардас, вся жизнь насыщена политикой, — несколько приподнято, «по-ученому», сказал Андрюс. — Ну и темные люди! Мне всегда противно, когда вижу пьяных.

Эдвардаса рассмешили эти «ученые» слова Андрюса, но смешного, по правде говоря, было мало. Они решили рассказать врачу Виткусу о том, что услышали в ресторане, и посоветоваться с ним…

Из ресторана они направились прямо к нему и, к счастью, застали врача дома. Виткус внимательно выслушал друзей.

— С седой бородкой? Это, наверное, владелец магазина тканей, большой жулик… Доленга? Вы не ошиблись? Это бывший управляющий Скардупяйского поместья, шаулис и шпик. Он убежал из поместья и, наверное, где-то прячется.

Виткус хорошо знал и Йовайшу. Ясно было одно — все они ненавидят новую власть и думают, как бы ей нагадить. Виткус озабоченно прошелся по комнате.

— От них можно всего ожидать, — говорил он.

Андрюс, нахмурившись, заявил, что лучше всего их всех посадить, но Виткус возразил:

— Ну, нет. Если с этого начинать…

За несколько дней Эдвардас с Андрюсом побывали во всех уголках местечка. Эдвардас написал два очерка и послал их в газету. Андрюс занялся другим. В канцелярии волостного правления он устроил что-то вроде мастерских «Окон РОСТА». Он немножко умел рисовать, и вскоре местечко было завалено его транспарантами на белой и красной материи и карикатурами. Он с удовольствием рисовал буржуев — толстяков с громадными животами, по которым, как по барабану, били кулаками пролетарии. У вывешенных на улицах карикатур всегда торчало много любопытных.

Андрюс умел быстро знакомиться и заводить дружбу с людьми, и в волостной канцелярии собиралось много молодежи — гимназистов, деревенских парней, — все они, кто как мог, помогали Варнялису. Он даже хотел было организовать здесь комсомольскую ячейку. Ко дню выборов Варнялис вместе со своими новыми товарищами готовил концерт — в школе каждый день звенели революционные песни, бренчало пианино, и из окна гостиницы было видно, как в одном из классов высокий, тощий органист Скайсгела размахивает своей палочкой, дирижируя хором.

Вспомнил Андрея Котова.

Рано утром два друга уехали на велосипедах в деревню Рамонай. Побывали на избирательном участке, поговорили с людьми, долго купались, весело брызгаясь, в маленьком озерце Мергашиле. В Шиленай вернулись уже к вечеру, прямо-таки умирая от голода.

У гостиницы Йовайши стояла двухколесная бричка, запряженная гнедой лошадкой. На дощатом крылечке гостиницы сидел деревенский паренек и читал газету. Когда друзья подъехали, он поднял голову и быстро встал. Покраснев, он смотрел то на одного, то на другого и как будто хотел о чем-то спросить. Андрюс, прислонив велосипед к стене гостиницы, закричал:

— Это он! Это он!

Глаза паренька засияли — он тоже, наверное, узнал Андрюса, — а тот уже хлопал его по плечу и орал:

— Помнишь? Помнишь, угорь? Мне и в голову не приходило, что мы встретимся в славном городе Шиленай!

— Эдвардас! — обратился Андрюс к товарищу. — Вы помните, я вам рассказывал. Это Антанас Стримас, помните? А это мой друг, студент…

— А я вас жду, жду с самого утра, — сказал Стримас. — В гостинице сказали, что вы уехали, а куда — никто не знает. Отец мне говорит: «Вези обоих в Скардупяй». Я и не знал, что здесь вас увижу, товарищ… товарищ Андрюс… Такая встреча…

— А как там у вас, в Скардупяй? — с любопытством спросил Андрюс.

— Сегодня вот большое собрание. Отец потому и хотел… Только мы, наверное, опоздали.

— Ну, в деревне все не так уж пунктуально, — заметил Эдвардас.

— Ты не смотри, что он студент, — с жаром говорил Андрюс пареньку, — он с твоим отцом вместе в тюрьме сидел, понимаешь? Товарищ Эдвардас не из тех студентов, которые — ну, ты знаешь… Он — наш товарищ, журналист, в газету пишет.

Пока Эдвардас с Андрюсом привели себя в порядок, пока перекусили, прошел добрый час. Наконец они тронулись в путь. Стримас сидел на передке брички и все время понукал гнедого:

— Но-о-о! Но-о, гнедой! — и подгонял его кнутом.

Но гнедой и так ровной рысцой бежал по дороге.

По обеим сторонам тянулись гладкие, словно причесанные, поля. На лугах девушки ворошили, а кое-где уже сгребали сено. Бричка прогрохотала по булыжнику, и на песчаном большаке гнедой перешел на размеренный шаг. Пахло еще не отцветшими лугами, созревающей рожью. Высоко, из-под пушистых, пронизанных солнцем облаков, доносилась незамысловатая песня жаворонка.

Временами становилось так тихо, что было слышно, как в высокой траве или во ржи жарким треском приветствуют их кузнечики.

Ни Эдвардасу, ни Андрюсу никогда не приходилось ехать летом по полям. Теплое, ласковое солнце золотило хлеба, ярко зеленели луга, густая, прохладная тень стоящих у дороги деревьев манила к себе, лениво плыли облака, и где-то в вышине пели птицы, а тебя переполняло, такое счастье, что и словами не выразить. Казалось, так хорошо жить, дышать полной грудью, неотрывно смотреть вокруг себя, как будто вдруг увидишь что-то новое, неведомое.

Дорога петляла то влево, то вправо, взбегала на невысокий пригорки и снова спускалась вниз. Бричка ехала под деревьями, затем по деревянному мостику пересекла неизвестную узкую речку, которая неслышно струилась по рыжим камням.

Антанас мало-помалу разговорился.

После того как убежал Доленга, рассказывал он, и неизвестно куда исчез Пятрас Карейва, хозяин Скардупяй («Снова этот злополучный Карейва!» — невольно подумал Эдвардас), батраки выбрали комитет по управлению поместьем. В доме Карейвы они решили осенью устроить школу, и по их просьбе Антанас уже послал прошение в Каунас, министру просвещения. А он сам… Сам он давно мечтает поступить в учительскую семинарию или в гимназию для взрослых, только не знает, справится ли с экзаменами.

— Раньше я вот все думал, — говорил он, уже осмелев, весело посматривая то на Андрюса, то на Эдвардаса, — все думал, смогу ли попасть туда, где богатые учатся? А теперь… теперь наша власть… — Он широко улыбнулся и подстегнул лошадей.

Эдвардасу вдруг даже грустно стало. «Черт подери! Вот еще одна жертва старого режима. — И он вдруг вспомнил: отец Антанаса в тюрьме рассказывал, как шпики на обыске заломили его сыну руки и, наверное, избили. — Да, это он. Значит, это и есть Антанас Стримас…» Сам он об этом ни слова не сказал, но Эдвардас подумал: «У тебя, брат, есть право на учебу. Ты сам это право завоевал. И твой отец…»

— Вот и наше Скардупяй, — сказал Антанас.

Он придержал гнедого, лошадь весело заржала, увидев дом. Под холмом раскинулся сад, белый каменный дом просвечивал за густым рядом деревьев, у края сада поблескивала речка.

— Как хорошо! — невольно воскликнул Эдвардас.

У дороги, где кончалась липовая аллея, идущая, от самого дома, висел красный транспарант с белой четкой надписью:

Андрюс Варнялис заерзал — наверное, от удовольствия: ведь этот транспарант — из продукции «мастерских» Андрюса, его «бригады».

— Посмотрите, товарищ Антанас! Это транспарант нашего Андрюса! — сказал Эдвардас. — Неплохо, правда?

— Ну, что вы, — отмахнулся Андрюс.

Антанас удивленно и даже как-то почтительно посмотрел на Андрюса:

— Это вы так здорово?.. Настоящий художник…

Андрюс даже вспыхнул от удовольствия.

— Вы знаете, рядом с нами в Каунасе, в Бразилке, жил такой художник. Очень бедный… Он рисовал вывески, я ему иногда помогал. Так и научился немножко, — объяснил он.

Коляска проехала липовую аллею и вскоре остановилась у входа в дом. Над дверью висел другой транспарант, поменьше, на нем была надпись:

Все трое соскочили с брички, лошадь взял под уздцы кто-то из рабочих поместья, и прибывших окружила толпа парней и девушек. Это были не только дети батраков — сегодня здесь собралось немало молодежи из окрестных деревень.

— Прошу познакомиться, товарищи, — сказал Антанас, представляя сразу всех приезжим. — Это товарищи Варнялис и Гедрюс, — добавил он. — Они приехали посмотреть, как работаем. И в газеты напишут…

Парни и девушки робко подходили и здоровались с прибывшими. Сестра Антанаса Марите зарделась, как мак, подавая руку Эдвардасу и Андрюсу.

На середине двора стояла наспех сколоченная из досок трибуна, утыканная полевыми цветами. Двор поместья был подметен, машины и остальной инвентарь снесены к сараю.

Во дворе вокруг трибуны собралось много людей в праздничной одежде. Мужчины в чистых домотканых пиджаках, некоторые даже в сапогах, но большинство пришло в деревянных башмаках. Женщины — в пестрых домотканых юбках, в новых кофточках, в городских платках. Наверное, собираясь сегодня в Скардупяй, они надели все, что нашли получше в своих сундуках с приданым.

Митинг или сходка, как видно, уже подходил к концу. Приехавший из Каунаса духовой оркестр после чьей-то речи энергично сыграл туш.

— Стримас! Стримас! — кричали люди, и Эдвардас только теперь увидел его недалеко от трибуны, немного бледного, с красной кокардой на лацкане пиджака.

— Лучше депутата и не найти! — хрипло кричал кто-то в толпе.

— За Стримаса будем голосовать! — тонко звенели женские голоса.

— Он нам землю раздаст, верно? — выкрикнул крестьянин с выбитым глазом, подбрасывая фуражку кверху, и толпа дружно закричала:

— Валио! Товарищу Стримасу валио!

Подхватив Стримаса, мужчины начали подбрасывать его в воздух. Кто-то поднялся на трибуну и воскликнул:

— Нужно ли, чтобы товарищ Стримас рассказал нам свою жизнь, или, как говорится, биографию?

— Сами знаем! — крикнули в толпе. — Какие там биографии!

— В тюрьме он свою биографию получил! — добавил кто-то.

— И мы требуем, чтобы наш депутат боролся за Литву, — закричал голос в толпе, — за советскую!

— Это Винцас Белюнас, — почему-то сказал Антанас.

Еще кто-то выступал, играл оркестр, и, когда приступили к голосованию, все подняли руки за то, чтобы Стримаса выдвинуть кандидатом в депутаты Народного Сейма.

Оркестр бойко заиграл «Суктинис», и по траве закружилось несколько пар.

— Может, и мы, Эльзите, растрясем старые кости? День уж сегодня такой, — услышал Эдвардас. — Барам теперь капут, сами будем управлять…

— А что ж! — весело хихикнула полная, красивая женщина и откинула на плечи платок с блестящих светлых волос. — И какие еще там кости? Дай боже всем такого здоровья…

Эдвардас с Андрюсом тоже бросились приглашать девушек. Эдвардас танцевать любил еще с гимназии и мог показать себя. Андрюс тоже смело закружил в вальсе высокую, гораздо выше его, тонкую, как соломинка, девушку — та даже раскраснелась.

Позже Эдвардас снова увидел Пранаса Стримаса, беседующего в толпе с людьми, и подошел поближе.

— Эх, напрасно они меня, товарищ Эдвардас, — смущаясь, как-то виновато сказал Стримас. — Надо было образованного. А я что? В деревнях люди получше найдутся… Жаль, что вы опоздали, товарищ Эдвардас. Мне очень хотелось, чтобы вы сегодня увидели наших людей. Хорошие, знаете, люди. А все-таки некоторые начали тащить вещи из барского дома. Эх, темнота наша… — махнул он рукой.

И, увидев в глазах Пранаса Стримаса теплый огонек, Эдвардас понял, что он все-таки любит этих людей.

В местечко они вернулись ночью. Хорошая была поездка, — ехать бы и ехать по серебристым, ароматным полям, под большими, яркими, словно капающими с неба, звездами!.. Андрюс с Антанасом все разговаривали и никак не могли наговориться, а Эдвардас мечтал о будущем — о своей учебе, о работе, об Эляне. Она снова казалась ему далекой и нереальной. «А может, она меня совсем не любит? Откуда я взял, что она меня любит, думает обо мне?» И Эдвардасу вдруг стало дьявольски тоскливо, он снова почувствовал себя одиноким и никому не нужным.

«Черт подери! Оказывается, достаточно пустяка, чтобы я нос повесил. Выше голову, Эдвардас! Тебя ждет работа».

В гостинице электричества не было. К счастью, у товарищей нашлась свеча. Вернувшись, Эдвардас сел за стол и начал писать очерк о Скардупяйском поместье. Это помогло ему отогнать печальные мысли. «И писать надо покороче, — подумал он и поморщился. — Редактор снова будет говорить, что много воды. Работать надо лучше…»

За несколько дней до выборов были получены сведения, что какие-то люди в местечке и деревнях запугивают людей, распускают лживые слухи. Они, например, говорят, что все, кто пойдет голосовать, на исповеди не получат отпущения грехов. Мало того — кто-то пустил слухи, что будут разрушать все костелы. Малоземельным крестьянам рассказывают, что у них власть отберет землю, что всех заставят носить красную одежду и хлебать из одного котла похлебку. Появились размноженные на ротаторе листовки против народного правительства. А накануне, под вечер, товарищи узнали: под самым носом у них, на окраине местечка, собирается штаб реакции. Эдвардасу сказал про это с глазу на глаз председатель волостной избирательной комиссии Леонас Виткус, и ему показалось, что Виткус шутит. Какой штаб? Что он, бредит? Но Виткус рассказал Эдвардасу и о том, что в двух деревнях неизвестно кто сорвал плакаты, транспаранты, что даже разгромили избирательные пункты. «Черт знает что такое! Выходит, реакция оживилась и начинает открыто выступать против нас. А мы-то наивно думали: как это может быть, что вредители и диверсанты еще смеют бороться против советской власти в Советском Союзе? У нас вот советской власти еще нет, а реакция уже начинает свою подрывную деятельность. И нам с ней, как видно, еще долго придется возиться», — размышлял Эдвардас.

Андрюс Варнялис, услышав эти новости, прямо-таки загорелся.

— Гады! — закричал он, бегая по комнате гостиницы. — Вы только подумайте, товарищ Эдвардас! Мы полны энтузиазма, нам кажется — все довольны, что пала старая власть, люди только-только свободно вздохнули и теперь решают, как жить дальше, какую избрать власть, — а эти, вишь, свое делают. Скорпионы! — Потом он задумался и добавил: — Но, в конце концов, может ли быть по-другому? Мы не должны быть наивными, товарищ Эдвардас! Больше революционной бдительности! Классовая борьба!

В ночь перед выборами шиленайские активисты начали окружать каменный домик, стоявший на отшибе местечка. «Никудышные из нас с Андрюсом журналисты, если не включимся в это дело», — решил Эдвардас. Собирался дождь, было душно. Домик стоял в большом саду. Прячась в тени деревьев, люди подкрадывались все ближе. Ночь все-таки была недостаточно темная. Хоть окна домика были занавешены, сквозь шторы и щели изнутри пробивался свет.

Эдвардаса беспокоило: что даст эта ночная экспедиция? Кто эти враги, что они здесь делают?

Время, казалось, остановилось. Товарищи прижались к старому тополю, и Эдвардас вдруг подумал, что Андрюс слышит, как бьется его сердце.

Прошел час, а может, и два. Становилось скучно. Кто-то из активистов, лежа на земле, зажег спичку и попытался закурить. Его товарищ, притаившийся рядом, тихо выругался и, наверное, рукой выбил у него спичку. Эдвардас услышал:

— С ума сошел? Заметят…

И правда, их заметили. Наверное, был выставлен наблюдатель — он сильно постучал снаружи в окно и шмыгнул из сада на улицу. У калитки стоял активист — местный гимназист, вооруженный револьвером. Он выстрелил в беглеца, но промахнулся, и тот бросился на другую сторону улицы и скрылся в каком-то дворе. Одновременно с выстрелом в окнах домика погас свет.

Некоторое время вокруг было тихо. Эдвардас, как, наверное, и каждый из бывших здесь, еще четче слышал стук своего сердца. Стало темнее. Предвещая дождь, все гуще обкладывали небо тяжелые тучи. Начало моросить. Все по-прежнему стояли на местах. Домик тоже словно замер.

Эдвардас чувствовал себя очень усталым и, прислонившись к дереву, подремывал. В это время окно домика слегка звякнуло, открылось, и один за другим из него выпрыгнули трое или четверо мужчин. Прижавшись к земле, они побежали прямо к дереву, за которые стояли Эдвардас с Андрюсом. Уже за деревом один из них обернулся. Глаза Эдвардаса привыкли к темноте, и он ясно увидел, что это тот самый, который в ресторане Йовайши угощал своих приятелей «Мартелем». Даже в темноте Эдвардас увидел его наглые глаза и черные усики. А может, ему только так показалось. Нет, он может поклясться, это был тот самый. Эдвардас заметил и человека с бородкой клинышком — владельца магазина. «Ах, вот как, это вы, голубчики!»

— Держи их, держи! — закричал Андрюс, и в это же мгновение хлопнуло несколько выстрелов.

Кто стрелял — они или свои, — Эдвардас не понял. Ясно было только одно — щеголь, обернувшись, выстрелил несколько раз в Эдвардаса и Андрюса и полез через забор на улицу. Эдвардас и Андрюс, отправляясь сюда, принципиально не брали с собой оружия, хотя Леонас Виткус и предлагал: во-первых, оба не умели стрелять, а во-вторых, решили, что это не их дело, не для того сюда приехали (по правде говоря, теперь Эдвардас думал, что они к этому отнеслись, пожалуй, неправильно и не по-партийному). Кто-то из активистов догнал перелезающего через забор и схватил было за ноги, но тот не поддался и перевалился на другую сторону. Быстро вскочив, он помчался и исчез за домами. Двое других были еще хитрее — они, наверное, вспомнили, что в углу сада есть незапертая калитка. Отстреливаясь, они выскользнули из сада и исчезли за соседним домом. Активисты погнались за ними с криком:

— Лови, держи!

За домом снова хлопнули выстрелы. Один из активистов кричал:

— Доленга! Ей-богу, Доленга! Узнал!

Но тут Андрюс присел, ощупывая свою ногу, и свалился на траву.

— Что с тобой, Андрюс? — наклоняясь к нему, удивился Эдвардас.

— Кажется, они меня в ногу, гады…

Эдвардас пытался поднять друга, но тот стонал и не мог встать. Подбежал с револьвером в руке Леонас Виткус.

— Ушли, сукины дети! — запыхавшись, сказал он. — Надо было иначе всех расставить и вломиться в дом. А теперь вышло черт знает что такое… А здесь что, ранили товарища Варнялиса? Я сейчас…

И он, неловко сунув Эдвардасу револьвер, нагнулся над раненым. Эдвардас держал в руке холодную рукоятку, и ему казалось, что револьвер вот-вот выстрелит. И стало немножко смешно, когда он подумал, что Леонас Виткус, наверное, тоже впервые в жизни взял в руки оружие.

Андрюсу забинтовали раненую ногу носовыми платками и понесли его. Люди теперь начали стучаться в дверь домика. Долго никто не отвечал. Наконец загорелся свет, повернулся ключ, дверь открылась, и все вошли. В столовой стол ломился от еды и напитков. Посередине стояла еще не початая бутылка «Мартеля». Вошедших встретила высокая, стройная женщина в красном халатике, очень красивая. «Почему она в халате? — подумал Эдвардас. — Ведь она не могла сидеть в халате с этими?»

Женщина была молода, наверное лет двадцати четырех, ее гладкие черные волосы разделял прямой пробор, темные глаза горели, как уголья, под длинными, узкими черными бровями. Ноздри небольшого тонкого носа нервно раздувались. Хотя она и старалась владеть собой, ее волнение выдавали бледные, твердо сжатые губы и белые руки, почему-то поднятые к груди, как будто она ожидала удара.

— А, господин доктор! — сказала она, вдруг как-то странно улыбнувшись. Казалось, ее обрадовало, что среди вошедших был знакомый человек, а может быть, она издевалась, увидев в руке врача револьвер. — Вы сегодня такой необычный, сказала бы — своеобразный, господин доктор. И прошу объяснить, чего вы здесь ночью ищете. И весь этот шум…

— Вы прекрасно понимаете, чего мы ищем. Недавно здесь были…

— Сегодня у меня праздник. Гости. К сожалению, я буду вынуждена жаловаться. Ведь это, что ни говорите, господин доктор…

— Хороши гости — с револьверами… А жаловаться всегда успеете. Ну-ка, ребята, посмотрите, что в других комнатах, — резко и холодно сказал врач, и Эдвардас удивился твердости его голоса.

В комнате активисты ничего не нашли. В спальне гимназист Витартас из-под кровати вытащил ротатор и кипу отпечатанных на нем воззваний. Кто-то нашел за шкафом браунинг.

— А это что? — спросил Леонас Виткус, вглядываясь во вдруг угасшие глаза женщины.

— Как видите, — сказала она насмешливо, — ротатор.

— Вижу, — ответил врач. — Но кто печатал эти прокламации?

— Это уж мой секрет, — ответила женщина. — Вы этого не узнаете.

— Ну что же, все ясно. И оружие… Арестовать ее, — приказал Леонас Виткус.

Женщина смотрела на пришельцев с нескрываемым презрением и ненавистью, как будто была чем-то выше их. Это приводило их в бешенство. Эдвардас тоже начинал ее ненавидеть.

— Вы арестованы, — неизвестно зачем еще раз повторил Леонас Виткус. — Уведите ее, — обратился он к активистам. — А завтра мы поговорим…

— Уже сегодня. Только сегодня выборы в сейм, — снова улыбнулась она, высокомерно подняв голову.

— Это не важно, — почти закричал Леонас Виткус, — и попросил бы не учить нас…

— А я попросила бы вести себя благовоспитаннее, — сказала женщина. — Потом — мне надо переодеться. Может быть, позволите?

— Идите, только быстрее, — махнул рукой врач, и женщина в сопровождении двух человек вошла в соседнюю комнату.

Эдвардас с Виткусом уселись в углу столовой.

— Вот видите, товарищ Эдвардас, — тихо, как будто поверяя какие-то сокровенные мысли, сказал Виткус, — жизнь несколько сложнее, чем мы иногда думаем…

— Несомненно. А кто она?

— Кто? — повторил Леонас Виткус. — Вы думаете, я знаю? Служит в канцелярии прогимназии. Называется она, насколько помню, Ядвига Стумбрене. Мне говорили, что она любовница этого Доленги, вы знаете, бывшего управляющего Скардупяйским поместьем. У нее, наверное, и прятался… И вся эта банда… Они действительно устроили здесь что-то вроде штаба. Только не она здесь главная… Главных мы, увы, упустили. Никогда себе не прощу.

Он встал и нервно заходил по комнате.

— Не прощу… Не прощу…

За окном барабанил тяжелый дождь. Уже рассветало.

— И партия меня за это не похвалит. Активные враги, со своей печатью, вооруженные… Нетрудно представить, сколько они еще могут дел натворить. А у нас никакого опыта, как малые дети…

В зеленоватом свете занимающегося утра лицо Леонаса Виткуса казалось пепельным. Эдвардас хотел его успокоить, но понимал, что все слова будут неубедительными. Виткус правильно сознает свою ответственность и мучается, не сумев выполнить важное задание. Очень странно, но Эдвардас в глубине души был счастлив, что не ему придется за это отвечать. Ему самому казалась подлой такая мысль, но она таилась где-то в глубинах сознания, и он ничего не мог с собой сделать.

Открылась дверь соседней комнаты. Ядвига Стумбрене шла гордо, с улыбкой, словно на свидание. Она была в сером костюме, который подчеркивал линии ее тела. Изящная маленькая головка с черными блестящими волосами, белое кружево вокруг шеи. На руке плащ, в другой — маленький чемоданчик.

— Стерва, — услышал Эдвардас замечание одного активиста.

Женщина не могла не слышать этого слова, но ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она прошла мимо них, воплощение гордости и красоты. Эдвардас увидел, как, услышав это слово. Виткус мучительно поморщился и хотел сказать активисту что-то резкое, но только передернул плечами и ничего не сказал.

Вслед за ними покинули дом и Эдвардас с Виткусом. Шел дождь, и по немощеной улице уже разлились лужи. Деревья по обеим сторонам, кусты, выглядывающие из садиков, — все блестело. Открывались двери домов, люди удивленно смотрели на мужчин, вышедших из дома, где жила Ядвига Стумбрене. Знают ли они, что здесь произошло? Наверное, ведь активисты — жители местечка и ближайших деревень. После ночных событий они разошлись по домам.

По улице прогрохотала длинная телега, полная молодежи. Телега была украшена березовыми ветвями, красные цветы горели на упряжи лошадей. Хотя дождь все еще шел, молодежь пела. Леонас Виткус поднял голову.

— А, это из Рамонай… Хорошие ребята, — и он улыбнулся очень доброй улыбкой. — Едут голосовать за новую жизнь. — Он взглянул на часы и добавил: — Скоро шесть. Начинается голосование. А выспимся мы, товарищ Эдвардас, когда все уже будет кончено.

По всем улицам местечка на рыночную площадь, к избирательному пункту, стекалось все больше и больше конных и пеших. Избирательный пункт снаружи тоже был украшен березовыми ветками. Ветер трепал намокшее от дождя, потяжелевшее красное знамя.

День начинался. Эдвардас чувствовал страшную усталость. Он прошел площадь и направился к пункту. Кивком головы поздоровался со всеми и сел за стол. Он сидел здесь долго, наверное несколько часов, а люди все шли и шли. Потом он вспомнил Варнялиса, которого отнесли на квартиру Виткуса, и решил сходить к нему.

Он открыл дверь и у окна, на железной кровати, сразу увидел Андрюса. Их глаза встретились.

— В такое время я, как нарочно, ногу подставил. Лежу вот теперь как бревно. Никакой от меня пользы, только другим забота, — печальным голосом сказал Андрюс.

Эдвардас уселся рядом.

— Держись, Андрюс, — искренне сочувствуя, успокаивал он товарища. — Я был на избирательном пункте. Все идет хорошо, эти сукины сыны ничего не добились.

— Правда? — обрадовался Варнялис, даже глаза у него заблестели.

— Правда, Андрюс, сущая правда… А тебе очень больно?

— Да нет, не так чтобы очень, — ответил Андрюс. — Теперь вроде сильнее ломит, а вначале и не почувствовал.

Андрюс долго смотрел на усталое лицо Эдвардаса, потом по-детски улыбнулся и сказал:

— Вот черт, говорят, целый месяц лежать придется. Кажется, кость задело. Самую малость. А время дорого, вот что бесит. Но что поделаешь? Классовая борьба!