Эсав

ГЛАВА 73

Я приближаюсь к концу. Так говорят мне клетки моего тела, панцири мертвых крабов на песке, воздух, темнеющий в приближении бури. Я кончаю, потому что я так или иначе ответил тебе на большинство твоих вопросов. Кстати, все эти истории куда проще, чем они выглядят. Тебе не нравится слишком большое (чересчур символическое, сказала ты) сходство между матерью и Роми. Боже правый, разве это я виноват, что они так похожи! Chez nous à Paris порой случается, что бабка передает свою внешность внучке. А связь, которую ты умудрилась найти между мной и князем Антоном? И эти твои «три ступени приближения к действительности»? Послать тебе снова Мунте и Филдинга?

В тот день, в четыре пополудни, Шимон примчался в Тель-Авив и велел мне вернуться с ним домой. Тия Дудуч схватила меня за руку и повела в комнату отца. Яков уже стоял там, закрывая рот рукой, с трясущимися плечами.

— Он с самого утра так, — сказал он. — Почему вы не отвечаете на телефон?

Отец тяжело дышал, тонкие, высохшие сухожилия его суставов напряглись, фиолетовые пятна больной печени и селезенки тускло проступали на теле.

Беспомощный, он лежал и смотрел на нас. Услышав слово «врач», он отрицательно покачал головой. Потом заговорил.

— Что, отец? — наклонился я к нему. — Что?

Швы его черепа выглядели, как подводные хребты.

— Эль ноно вино[109]… Эль ноно вино… — пробормотал он на языке своих предков, который давно забыл. — Вот идет дедушка. — Он снова и снова выплевывал эти мягкие слова, исторгал их из себя медленными толчками горла, пока они, с трудом протолкнувшись, не выстроились в ряд, набрали силу, прибавили в скорости и взлетели, как гуси над озером — грузно хлопая крыльями и роняя капли.

Больше он не говорил, и я стал на колени возле кровати и положил голову на его живот. Его рука трепетала в моих волосах. Воздух скрипел в легких. Я подумал об Ихиеле Абрамсоне, упустившем случай услышать последние слова, которые хоть и не принадлежали великому человеку, тем не менее были бесспорно последними словами и не имели других вариантов.

Потом Яков шумно разрыдался, снял очки и вышел из комнаты, и я остался там наедине с отцом. Но ведь именно для этого я и был вызван. Помочь, поухаживать, искупить.

Прошло несколько часов. На губах Авраама начали появляться и беззвучно лопаться пузыри. Их было мало, и они были невелики, потому что в нем уже оставалось немного времени, и каждый из них содержал всего одну-две минуты. Его руки посерели, дыхание становилось все слабее, и боли стали покидать его члены. Я знал их все до единой. Проклятого бандита из колена, дьяболо из спины и самого худшего из всех — долор де истомаго, турецкого башибузука из желудка. Призрачные и огромные, они выскакивали из скорлупы его тела, прыгали вокруг, мотая длинными белыми шеями, и в слепой ярости цеплялись за мои ноги.

Страшный, глубокий хрип сотряс грудь Авраама. Впервые в жизни он закрыл глаза, и я, точно в детстве, высунув от усердия язык, пытался приоткрыть его пергаментные веки своими пальцами. Неуловим миг смерти, даже пунто де масапан не может сравниться с ним в его тончайшей вневременности. Поэтому люди покрывают умершему лицо и запоминают это свое последнее действие, а не мучаются, как я, силясь уловить и запомнить его последнее мгновение. Ибо оно неуловимо, как отблеск воспоминания, незримее, чем тень ряби на воде, и короче, чем мысль о мгновении ока.

Так я сидел. А потом моих ноздрей коснулся волшебный запах хлеба. Запах свежего хлеба, который пекли где-то очень близко. Я встал и вышел наружу. Дождь уже кончился, небо прояснилось, и запах доносился из пекарни брата моего Якова.