Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Вдаль от имен

Ане Сухобок

Имена неважны, конкретика несущественна – вот открытие, которым отныне я должен гордиться. Количество Тицианов на умонастроение и самоощущение головы и тела не влияет, важен общий настрой. Средняя температура по кампо.

С какого-то момента перестаешь заходить в музеи, затем в церкви. С церквями, кстати, сложнее. Если они открыты, то настежь. И общедоступны. Ну их и больше, конечно же. И действуют они прямее. Прямолинейнее и сразу. Или не действуют. В них я еще заглядываю, но уже без внимания к работе темечка, без соучастия, с прохладцей (в Венеции сегодня свежо, почти мглисто, +14)…

Но когда на Пьяцетте и в Мерчерии такие толпы, хочется укрыться в музеях, пустых и прохладных. Сегодня очередь в Сан-Марко загибалась за колокольню отчуждения. Совсем как в мавзолей.

Пришлось сделать лошадкам на самом красивом балконе большие глаза и посмотреть в сторону Музея Коррер (он прикрыт лесами, часть левого крыла подпала под реставрацию), вдруг пришло время музеев?

Но нет же, даже мимо Галереи Академии прошел без магнита внутри, очень странно. Никогда со мной такого не было. Видимо, еще забреду. Фантомными желаниями подкормиться.

Венеция устроена центробежно. Она сама провоцирует побег из себя. Чем глубже погружаешься в ее географический центр, тем сильнее сжимается пружина. В прошлый раз тоже так было. С какого-то момента начинаешь избегать каменных джунглей, гуляешь по набережным в основном. Благо здесь в них нет недостатка. Жмешься к окраинам и окончаниям. Заглядываешься на острова. Есть же еще Торчелло, в конечном счете. Не говоря о Лидо, который некоторые предпочитают даже Сан-Поло или Кастелло.

Толпы целеустремленных, особенно под вечер, людей, может быть, они как раз про это? Люди бегают по Венеции, словно ищут свою удачу, свое чудо. Изначальные условия у всех одинаковые – вот он, город, данный нам в ощущениях. Все прочее – это сколько ты сможешь из этих недр извлечь, вопрос опыта и ума, знаний и возможностей организма.

Такая, следовательно, изнанка субъективности – раз у каждого Венеция своя, то одной общей на всех Венеции не существует. Как и равных условий?

Сам-то город устроен равномерно, гомогенно почти, а если и сгущается временами, то не по своей воле, а из-за скоплений людей.

Идешь по пустоте как по суху, тихо вокруг, только волны плещутся, вдруг, раз, гомон и шум (обычно все это нарастание плотности именно с детских, преувеличенных голосов начинается), заворачиваешь за поворот – а там пабы, рестораны, зажиточное студенчество, например. Или немцы гурьбой. Или китайцы гуртом. Так и ходим друг за дружкой по кругу: Венеция – это же круг?

А если она, продуваемая, как кажется, никому не принадлежит, значит, ей владеют все. Ну или как минимум право на нее имеют. Нормальный взгляд любого варварского гостя в любом таком массовом месте. Хотя бы моральное.

Вот из-за этого и ждут (жду) непонятно чего. Каких чудес. Она ж, типа и вроде, всех удивляет и продолжает удивлять и, как однажды заведенная, удивлять должна. Обязана просто.

А некоторые (не будем на них показывать пальцем) и вовсе подраспустились и позволяют себе ждать от Венеции того, о чем в другом месте даже и не задумывались. Даже не подозревали бы, что такие опции вообще имеют место быть.

***

Спасает лишь то, что все лукавства Венеции – на поверхности, а соблазны – детские, понарошечные. Их легко если не объехать (в Венеции нет проезжей части), то уж точно легко обойти.

Стекляшки, которыми завалены витрины большинства вертикальных колодцев, куклы, маски из папье-маше, бессмысленные гирлянды, брюссельские вафли в крафтовой бумаге и куски дымящейся пиццы.

А еще магазины роскоши, антиквариата и люксовых брендов, пахнущие затхлостью. Но не из-за того, что товары лежат и никто их не покупает (китайцы так просто не вылезают из Картье, Шанели и Луи Виттона), просто у венецианских негоциантов такие многовековые привычки – пропитывать склады и витрины пуленепробиваемым веществом необязательности. Всего того, без чего можно жить почти припеваючи. Не будет хватать только самой малости – какой-нибудь специи, обычно ввозимой с восточных югов. Какого-нибудь пигмента, которые так любили виртуозы или семейные мастерские Беллини, Виварини, Кривелли, Тинторетто, Тьеполо и их сыновья.

Писать про Венецию – как ходить по ней, можно долго. Я ведь и пишу на ходу. Набиваю текст в телефон. Останавливаюсь у фонаря или на очередной собачьей площадке. Впрочем, пора на постой. Закругляюсь.

Когда город погружается во тьму, которая здесь кажется первородной, порталы церквей, подсвеченных прожекторами, становятся особенно манкими. Стоят, будто бы на возвышении, громоздятся над домами, выпячивают впалую грудь.

И так хочется зайти в желток тепла, которое видно из верхних трехчастных окон. Но церкви, совсем как дома́, большей частью стоят наглухо закрытыми даже днем. Совсем как мертвые.

Сейчас я прохожу мимо Джезуати (Санта-Мария-дель-Розарио), и ее белый фасад под бледным фонарем напоминает слепок посмертной маски. Точно пришел сюда Эрнст Неизвестный и вылепил еще одно лицо скорби, бесконечно смотрящее на Джудекку.

Джезуати, впрочем, открыта. В ней служба идет. В первой нише у входа слева – Риччи или Пьяцетта (иногда я их путаю), слева и на потолке – Тьеполо.

Я особенно люблю этот трехчастный потолок в Джезуати, он мне родину напоминает. Чуть ли не во время войны фойе в Челябинском оперном расписывала мастерская Дейнеки, так вот они четко слизали у Тьеполо не только трехсоставную фугу плафона (большой апофеоз посредине и два локальных эпизода по краям), но и логику самой композиции. Только в Венеции понятно кто с двух сторон холста торжествует победу, а в Челябинске – рабочие и колхозники вываливаются навстречу солнцу из парадной балюстрады, олицетворяющей то ли всесоюзную здравницу, то ли внезапно наступивший коммунизм. Очень душеподъемное зрелище.

Напротив Джезуати – сразу несколько остановок вапоретто, откуда почти местный народ возвращается после трудного дня трудового на место ночевки. Поэтому тут, посреди набережной пустоты, удвоенной обмороком лагуны, внезапно вскипает деловая толчея, противопоставляя себя сразу всему настрою Неисцелимых. На весь этот кипеш Джезуати смотрит с тоскою, а не на палладианские фасады, освещенные только луной на другом берегу.

Чтобы попасть в Каннареджо, я вновь иду через бродские места к мосту Академии. Иногда в Венеции мне кажется, что Бродский все еще жив. Я, разумеется, был на Сан-Микеле, но больше туда не поеду. Мне там нечего делать.

Имена неважны, конкретика несущественна. Определяющ общий настрой – туман над каналом, наполненным жидкой слюдой, свет фонарей, словно бы помнящих не только Бродского, но даже Блока.

Венеция как вполне интерактивная игра «Встретить великого поэта». Ну или же «Войти внутрь лирического произведения». Можно, на выбор, в стихотворение или в эссе.

К сожалению, даже великие поэты не живут вечно. Все-таки тексты живучее всего остального. Тех же картин, залакированных до невозможности или же, напротив, потемневших до полного неразличения.

Причем, подобно Венеции, «лирические произведения» то тонут, то вновь непостижимым образом подымаются из темной толщи на поверхность, где и бликуют. Это ли не чудо?