Игра в диахронию
Подобно другим кафедральным соборам, пизанская церковь Успения Пресвятой Девы Марии оказывается палимпсестом развития города, начиная с родовой травмы основания храма, сукцессивной картой его естественного роста111. Когда из внешнего простора заходишь в его внутренний, тщательно организованный простор, первым делом упираешься вниманием в полосатые арки по краям центрального нефа. Чередование темных и светлых мраморов встречалось неоднократно (Дуомо Сиены точно так же расчерчен), но фоном здесь сквозит какая-то неправильность. Точнее, нестандартность. В том числе и устройства геометрии, как бы вставшей слегка на цыпочки и подчеркнутой верхними, уже под самым карнизом, «источниками света» – узкими окнами. Они дают дополнительную резкость и контраст всему остальному объему, будто бы возвышающемуся над боковыми проходами.
Строительных приступов было два. Сначала церковь имела в основе греческий крест. Когда Бушето начинал ее в 1063-м, еще до всех Крестовых походов, она и называлась иначе – Санта-Мария Маджоре, и рассказывала, во-первых, о соперничестве с Венецией, другой успешной морской республикой, а во-вторых, о победах над мусульманами в Сицилии.
Ведь именно трофеи, собранные на юге, помогли построить и украсить Санта-Мария-Ассунта, оформление которой отсылает к устройству величайших мечетей в обобщенно восточном стиле, дающем ощущение совершенно иного неба под потолком. Нечто подобное было со мной в стамбульской Святой Софии, где христианство прорастает сквозь магометанство, чтобы смешаться с ним в терпкий микст головокружительной византийщины.
Когда я писал про сиенский собор как про «лес прекрасный», то имел в виду схожее ритмическое ощущение (достигаемое, правда, другими архитектурными способами) от рядов колонн, начинающих щуриться из-за потоков верхнего света и словно бы подтаивающих где-то там, под потолком, в потоках вечернего цвета.
В Пизе византийщина окультурена и слегка стилизована, видимо, для того, чтобы экспроприированные строительные материалы и ценности органически растворились в общем католическом поле. Тем более что храм горел, его многократно перекраивали, и в 1595-м Райнальдо вытянул в длину центральный неф, обратив греческий крест в латинский.
Эта двусоставность местного Дуомо (его двойное назначение, позволяющее устраивать музей в действующем соборе, месте архиепископа Пизы, – расписание служб можно посмотреть на официальном музейном сайте Кампо деи Мираколи), его неокончательность, раздвинутая в чудную пизанскую «нутрь», чувствуется, кажется, на бессознательном уровне. Столь разнородные импульсы получают органы чувств, подгоняющие странника в поисках сути или «сакрального центра» по всем проходам, украшенным картинами, закуткам капелл и особенно по длинному трансепту со своей какой-то отдельной логикой.
Но в реальности-то без спешки не обойтись – туриста будут окружать и подгонять другие люди, раз уж все поставлено на поток, логистика выверена, «лишнее перекрыто», всюду сотрудники с пустыми глазами и туристы под стать сотрудникам. Все это кружит круг за кругом, этаж за этажом, – и раздражает.
Именно из-за фонового, неосознаваемого, «на ногах переносимого» раздражения (а не потому, что жаба душит: на себе не экономят ни в поездках, ни тем более в «обычной жизни») я решил миновать опыт башни. В ЖЖ у меня есть френд Алексей Лебедев, автор замечательного дневника «В основном Италия», которым я постоянно пользуюсь, – так вот Алексей принципиально не посещает и тем более не описывает самые раскрученные и заезженные туристические точки. О них всегда найдется кому рассказать.
***
Для того чтобы восстановиться, сюда нужно прийти ночью, когда орды мне подобных спят в отелях или пьют вино. Тогда Площадь чудес вновь обретает отчасти первородную логику, проступающую сквозь многочисленные перепланировки и украшательства. Когда газон превращается в игральный стол, по которому рассыпаны чудесные архитектурные шедевры, до сих пор не лишенные мистического налета, хотя и продолжающие ускользать от нас в своем беспробудном сне – единственной защите от непрерывного круглогодичного и кругосветного торжища.
Кстати, о деньгах. Вход в Дуомо бесплатный, но туда все равно надо брать билет. Один объект стоит пять евро, два объекта – семь, три – восемь. Подъем на Падающую башню, ограниченный сеансами, стоит 18 евро. Пресс-карта не действует. Я взял Кампосанто, о котором давно мечтал, музей синопий и, до кучи, баптистерий (Музей Дуомо закрыт на реконструкцию). Кампосанто
Все знают про землю с Голгофы, которую крестоносцы приволокли со Святой Земли в Пизу, но главное в Кампосанто не земля (ее почти нигде не видно, а там, где она есть, – закрытый газон) и даже не стены, на которых когда-то были выдающиеся фрески, разрушенные войной, но общая атмосфера запустения и упадка, сквозящая во всем, несмотря на энергичные реставрационные работы.
Они-то, кстати, и противоречат элегии, раздающейся здесь из всех углов с урнами, стертыми плитами под ногами, осыпающимися росписями с содранной кожей (по мраморным внешним стенам Кампосанто ночью стекает сукровица – сам видел), бюстами великих горожан и безымянными саркофагами. Примерно такая же идиллия, подсвеченная мощным закатным солнцем, льющимся сквозь готические створы, процветает на старинных загородных кладбищах Англии или Германии, или же во Львове на Лычаковке – с кавернами трухлявых холмов, поваленными обломками колонн, обвитых плющом, и пятнами мха на стенках выпотрошенных саркофагов, а также ощущением, что жизнь есть струйка дыма, сегодня он, а завтра я, хоть и совсем не крестоносец.
Обычно погосты разбросаны по неровностям ландшафтов, особенно наглядно вспухающих или же проваливающихся именно среди захоронений, а в Пизе последний приют прямолинеен. Это вызывает поначалу нефиксируемую оторопь, которая не проходит, растет, переключаемая на выдающиеся «художественные достоинства» фресок и скульптурных фигур, живописно расставленных будто бы в самый последний момент…
…Я не знаю, о чем думают люди, топчущие камни, лежащие на иерусалимской земле, и вместе с ними плиты со стершимися фигурами. Это даже не помнить о смерти, но вступать в нее, как в прохладную воду. Это умирать уже прямо сейчас, чувствовать распад и собственный расход, приближающийся каждое мгновение. Но печаль внутри Кампосанто, огороженного глухими стенами от туристического щебета, светла и примирительна.
Правильная меланхолия, растительного (органического практически) типа, словно бы сочиненная архитекторами и судьбой в духе поэтов Озерной школы, сочится по остаткам фресок, загубленных Второй мировой. Их собирают как пазлы, как волшебную пыль – когда-то здесь одной из главных композиций был «Триумф смерти» Буонамико Буффальмако. От него после обрушения оплавленной крыши остались буквально отдельные кусочки (сама смерть, морда ее сатанинская, правда, видна лучше всего), как и от метров и метров фресок Гоццоли, Антонио Венециано, Аретино, Таддео Гадди, скульптур, надгробий, гордости, страсти, страстей.
Работы великих, обращенные в ползучий лишай. Вглядываюсь во фрески и понимаю, что или зрение садится, или солнце уходит. Или время не проходит, но прошло. Из-за того что все давным-давно умерли и разошлись на пыль, становится легко и спокойно: вот она, вненаходимость, эстетически оформленная достойной рамой.
Впрочем, и от нее уже осталась практически тень. След. Особенно отчетливо это накатывает в Музее синопий, делающих еще один шаг в сторону полного исчезновения (распыления) любых изображений.
Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Кладбище превратилось в кладбище самого себя. Кампосанто хорони́т (вход всем посторонним) остатки даже не былой роскоши и великолепия, оно хранит следы другого мира, стертого и невозможного в восстановлении. Это очень искреннее место, читатель.
Может быть, самое лучшее во всей Пизе.
Самое честное – вот уж точно.