Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Монтерки

От Сансеполькро до Монтерки – 13 км еще дальше в глушь. Однако эти низкорослые кварталы, разбросанные по высоким и крутым холмам, напоминают средневековый город больше, чем Сансеполькро. «Мадонна дель Прато» раньше находилась в пригороде – в небольшой часовенке на кладбище, куда Пьеро делла Франческа приезжал похоронить свою маму. Позже фреску перенесли в центр и построили вокруг нее музей. В нем только один экспонат (6 евро, по пресс-карте бесплатно) – в отдельном затемненном зале за шторкой. В других залах с видами на холмы Тосканы – изостудия, в соседней комнате хранится люнет, снятый реставраторами с «Мадонны дель Прато»: сначала его подклеили к картине в 1911-м, а затем, в 1992-м, отделили.

Одна из самых прекрасных картин в мире кормит округу – постоянно подходят и уходят автобусы с туристами пятиминутных хаджей. Когда я вышел из музея, начался дождь и над Монтерки повисла радуга.

«Мадонна дель Прато», как я уже сказал, стоит за стеклом в автономной витрине за тяжелой черной рамой, помещенная на месте алтаря в специально построенном для нее современном павильоне без окон – с ровными оштукатуренными стенами.

Сильно беременная Мария в синих одеждах возлагает правую руку на живот, глаза ее опущены в печали; два ангела по обе стороны от нее, один с розовыми, другой с лазоревыми крылами⁶⁷, раздвигают занавесы тяжелого бархатного балдахина, раскрывая ячеистый фон, состоящий из розово-серых материй, напоминающих камень.

Однако цвет их, матово-теплый, будто живой и гибкий, несомненно отсылает к женскому лону, внутри которого зарождается новая жизнь.

Пространство за балдахином, полустертые узоры которого можно принять за ткань человеческого тела с рисунком капилляров и вен (настолько эти бутоны, раскрашенные золотом на розовом и лазоревом фоне, стерты), оказывается аллегорией завязи, констатацией в духе средневековой сукцессии.

***

Смысл этой фрески, ставшей картиной, открылся мне в первой сцене «Ностальгии» Андрея Тарковского, где переводчица Эуджения (Домициана Джордано), главная героиня фильма с распущенными золотыми волосами, оказывается в темной церкви, похожей на крипту. В ее алтарь как в естественную среду обитания религиозной живописи (музеефикация для Тарковского сродни мумификации: по нему, древности, подобно почтенным старикам, должны продолжать жить естественной жизнью) режиссер поместил «Мадонну дель Прато», к которой приходят помолиться о рождении детей. И чтобы мысль эта стала совсем уже очевидной без подготовки, изобразил процессию женщин, несущих зажженные свечи.

Одна из страждущих бездетных богомолок несет фигуру богоматери, из чрева которой после расшнуровки корсета вылетают десятки птичек, чьи перья затем оседают на пламя свечей.

Расшифровывая обряд жертвоприношения в книге «Длинная тень прошлого»⁶⁸, немецкий философ Алейда Ассман останавливается на понятии «жертва», изначально бывшем сугубо религиозным. Изучая практики коллективной памяти, мемориальной культуры и исторической политики, Ассман объясняет, что позднее, уже в новейших временах, «семантика жертвенности пережила религиозные коннотации, вышла за их пределы; в рамках национального дискурса она обрела новую высокую ценность уже секулярного характера. При этом Бога как адресата и адвоката жертвы заменила отчизна…» (75)

На вопрос Эуджении, обращенный к викарию («Почему женщины молятся чаще мужчин?»), отвечает Мадонна, изображенная Пьеро делла Франческа: потому что она мать и родина, берегиня не только домашнего очага, но и всех сыновей отчизны. Метания Андрея Горчакова в исполнении Олега Янковского по Внутренней Италии, таким образом, можно прочесть как подспудный отклик на призыв «Родина-мать зовет!», зашитый у каждого русского человека на подкорке.

***

Так как я был на машине, мне показалось, что проще всего добираться до «Мадонны дель Прато» именно с шоссе – после развилки на деревню и современные кварталы, до стоянки у моста через небольшую речку, которая ведет к холму с башнями на верхотуре. Наверх идет заметная крутая лестница, которая оказывается не такой длинной и страшной, как кажется в самом начале. По ней нужно подняться, чтобы оказаться в Монтерки, но не входить в него, а взять влево, где за первым же поворотом будет музей. Дождь – это всегда хорошо, особенно если теплый, грибной и с радугой. Ареццо

Ареццо – первый большой, «буржуазный» город в нынешней поездке по Италии, где «обычная» часть не менее интересна и раздольна, чем историческая. Насколько я успел это заметить, бегая под дождем и прижимаясь к витринам на виа Монако.

Даже в Перудже это не так: разница здесь ощутима не только стилистическая и структурная, но и смысловая. Значит, город раньше других начал выходить за свои берега (оборонительные стены), при этом не переставая развиваться, как другие, чьи пики оказались пройденными еще в Средние века или в Возрождение (скажем, в Урбино).

Это же очень интересно – наблюдать за тем, как город развивался и в какие эпохи был особенно активен, богат и могуч, что, естественно, отразилось на его физиономии. Одно дело Сиена или Пиза, другое – Ареццо или Барселона, где готических кварталов всего ничего, зато модерн цветет и пахнет чуть ли не до сих пор.

Время, остановленное городами, или города, остановленные временем, – самые прекрасные собрания памятников и памяти из мне известных. Часто их называют «музеями под открытым небом» (б-р-р-р-р-р), хотя главное здесь не коллекции и исследования, но живая жизнь, вьющаяся по древним камням.

А Ареццо совершенно не такой, у него оба полушария развиты одинаково, поэтому переходы из «прошлого» в «настоящее» не так существенны, как в других «исторических и культурных центрах» (всего ничего я нахожусь вне России, но уже чувствую, как происходит языковое разоружение и канцеляриты выходят наружу, точно пот). Не случайно эмблема его – химера, стоящая на площади перед скромным железнодорожным вокзалом, а лучшие площади не перед Дуомо и другими старинными церквями, но там, где магазины идут сплошным променадом, яркие и нарядные, как игрушки на рождественской елке.