Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Фундамента Нуова

Пошел перед сном моционить по Фундамента Нуова. Она оказалась совсем пуста. Как в мультипликационном фильме. Даже луна, подобно барочным красавицам, укуталась в шелка и лишь изредка сквозь вуаль подглядывала со стороны Санта-Мария-делла-Салюте.

Уснуло все – четыре горбоносых моста и все остановки вапоретто, рыбные рестораны и иранский павильон биеннальной программы, корабли на ночном приколе и реанимация Оспиталето, Джезуити и Мираколи, к которой я позже спустился, так как быть в полном одиночестве на краю земли – прекрасно до непереносимости: сразу начинаешь чувствовать себя Бродским, складываешь руки за спиной, появляется ласковый прищур отъявленного мизантропа и хочется с разбега прыгнуть в холодный мазут.

Здесь почти всегда туманно. Только чайки кричат озябшими, нечеловеческими голосами и всхлипывают редкие волны. Только корабли, выпотрошенные за день пассажиропотоками, скрипят зубами во сне, а сваи, попарно прижатые друг к дружке, кажутся любовниками, зашедшими в воду по колено, не расцепляя объятий.

Кстати, любовников я тоже видел. Они забрались на мостки, далеко уходящие в лагуну, сидели на самом краю, целовались и пили вино – рядом с ними стояла бутыль и два бокала. Пили и целовались, с видом на Сан-Микеле.

Когда я шел обратно, их уже на мостках не было. Венецианский быт

Вчера Ира Мак почти потребовала, чтобы я пошел в палаццо Фортуни на «Интуицию» кураторов Axel Vervoordt и Daniela Ferretti, поэтому пришлось заморочиться с этим не самым очевидно расположенным дворцом.

Пока шел к Фортуни, нет, не вымок, так как зонт большой, но улицы порой такие узкие, что ни людей пропустить, ни самому плечи и тем более зонт расправить.

«Интуиция» нагнетает суггестию и проходит в полумгле, что, конечно, идеально для такой погоды. Тем более что к вечеру дождь усилился, перешел в ливень, точно ждал, пока стемнеет, чтобы уже не стесняться и выжать из Венеции всю воду.

Венгры, с которыми я делил гостевой дом, уехали в самый ливень – семейная пара: рыжий Томаш и Каталин на сносях. Они отдыхали в Венеции три дня, спали в основном или просто гуляли по улицам. До них в той же комнате жила немолодая немецкая пара, простуженная и озабоченная – постоянно прятались в своей спальне и стонали.

Только немцы уехали, заселились венгры, вышло как в кино – почти монтажная рифма: еще вчера в соседней комнате ритмично скрипела кровать, а сегодня моя соседка ходит с выразительным пузом.

У нас гостиная с кухней были общими, Томаш тут же нашел, как подкрутить тепло в батареях, а что еще путешественнику надо?

Чтобы стало тепло, светло и сыто. Сухо. После того как пару дней назад выбивало пробки, пропажи электричества можно не бояться. Но к вечеру непогода разгулялась так, что кажется: завтра по улицам будет не пройти. Даже интересно. Словно квест проходишь.

За эту поездку я повидал самых разных соседей. В Пизе, возле железнодорожных путей, жил сначала с испанцами, потом с австралийцами, высокими и мускулистыми, как кенгуру. Они были вегетарианцами. Рассекали по Европе вот уже пять месяцев. Видимо, медовое полугодие у них. Веселые, скромные ребята.

С испанцами хотелось обсудить независимость Каталонии, но знания английского могло не хватить, да и из Малаги они родом.

Когда я говорю, что из России, удивляются, переспрашивают. Подымают брови. Как-то не сразу до них доходит. То есть мы для них не из актуального словаря. С какой-то иной планеты, что ли.

С венграми я общался больше всех, так как Каталин старалась находиться дома, быстро уставала. С ней можно было говорить даже на отвлеченные темы. Томаш большей частью улыбался только.

Интересно, как судьба людей сводит. В Болонье улицу рядом с домом мела украинка из Днепропетровска. Я теперь знаю, что дворники в Эмилии-Романье зарабатывают полторы тысячи евро, остальное у итальянских дворников все точно так же, как у наших: кто рано встает, тому фрекен Бок подает. А чисто не там, где убирают, но где мусор кидают в раздельные баки. Бумага отдельно, пластик отдельно, органика (как показал мантуанский опыт, ее всегда меньше всего) тоже отдельно.

Первых украинских уборщиц я встретил еще в Римини – в автобусе, который ехал из аэропорта до железнодорожного вокзала. То есть сразу. Они подсказали мне остановку, на которой сами и вышли. Пока ждал электричку до Равенны, сталкивался с ними несколько раз, чтобы обсудить нынешние российско-украинские отношения. И то, что враги у нас с ними общие.

Сейчас включил телевизор, а там КВН. Сюр такой – слушать отечественные лакейские выверты изнутри Венеции: не дает страна оторваться. Забудешь ее, такую. И все, что ни делаешь, свершается на фоне этого знания, придавая путешествию особенно терпкий привкус.

Венеция в дождь расцветает. Умытая и раскрашенная. Заспанная.

Дождь здесь имеет собственный запах цветочного бутона, особенной свежести, которая непонятно откуда берется – ведь с деревьями в Венеции напряженка.

Правда, у моего нынешнего постоя есть заросший зеленью внутренний дворик. Возле каменной лестницы, под которой живут два жирных кота, рыжий и серо-пегий, растет лавр: когда я ем подкопченную селедку (да-да, я и здесь нашел в супермаркете такую) и варю картошку, срываю лаврушку прямо с дерева. Галереи Академии

Сегодня в Венеции моросит, это воспринимается как очередные заигрывания с туристами. Правда, кепку я забыл вчера вечером в гостях у Глеба Смирнова, а зонт оставил дома, поэтому лысину, конечно, помассировало. Решил вдарить по музеям, закрыть кое-какие долги и обрести новые.

Для начала пошел в Галерею Академии, рассудив, что негоже игнорить «высокую воду венецианцев», когда я сюда еще попаду, а художественный музей, где обобщены главные имена и церкви, из которых иконы, фрески и картины понатасканы, может стать красивой кодой.

Тем более что здесь же есть одна работа Пьеро делла Франческа, способная протянуть лейтмотивную цепочку к самому началу – в Римини, Урбино, Ареццо и, разумеется, в Сансеполькро, а также в Монтерки, где я начинал охоту за его фресками.

Доску Пьеро «Святой Иероним с донатором» я увидел, а еще Мантенью и Козимо Туру, хотя Галерея Академии, которой исполнилось 200 лет, снова на ремонте. Кажется, постоянные реставрации основного корпуса и, соответственно, регулярная ротация постоянной экспозиции – естественное состояние этого музея. Сколько бы я ни попадал сюда, здесь все время какие-то реконструкции.

Видимо, нынешняя перестройка самая масштабная, так как от истории венецианской школы остались рожки да ножки.

Неизменны четыре первых зала. Кто был, тот помнит, что Галерея Академии осматривается двумя способами. Можно подняться из фойе в самый старинный зал с золотым потолком (ранняя готика) или пойти по часовой стрелке, после которого оказаться в залах с Беллини и Чима да Конельяно. Далее череда небольших экспозиционных комнат переходит уже в основную реку с Тицианами, Веронезами, Тинторретами, плавно втекающими в просторные залы с Тьеполо. Но можно пойти и против часовой стрелки, начать осмотр с другой стороны, зайти в комнатку бывшей Скуолы Карита (раньше на этом месте была церковь Санта-Мария-делла-Карита: Галерея Академии встроена в не существующее ныне здание), расписанную Тицианом и другими художниками.

После Скуолы начиналась вереница залов XVII–XVIII веков – с угасанием венецианской оригинальности. Основная экспозиция должна делать кольцо – от Беллини-отца к пастелям Розальбы Каррьеры, включая все выхлопы и всхлипы, со специальными аппендиксами для широкомасштабных циклов Карпаччо и Джентиле Беллини.

Теперь вся эта эволюционная и последовательная логика похерены. Если все-таки воспользоваться традиционным маршрутом, то два зала с мадоннами Джованни Беллини ведут в тупик и нужно возвращаться к готике, дабы через Скуолу Кармини попасть в пару временных галерей, с основными холстами Тинторетто, Веронезе и Тициана. Их снесли на временное торжище без всякой логики и смысла, просто показать главные хиты.

Несмотря на реконструкцию, музей марку держит и основных художников, значит, показывает. Но не все и не так.

Разумеется, самого большого Веронезе («Брак в Кане») нет, как и нет моих любимых завитух Тьеполо, сделанных вместе с Джироламо Менгоцци, известным как Колонна. Раньше эти конусообразные фрески, извлеченные из церкви Санта-Мария-ди-Назарет, под потолком показывали. Зато возникла «новая» картина Тициана, «Товия и ангел», которой раньше я не видел (Академия не сильно на Тициана богата, в Эрмитаже и то больше).

Все эти работы, выбитые из пазов привычных экспозиционных мест, выглядели совершенно иначе. Не так, как раньше. Особенно это касается больших композиций Тинторетто и Веронезе: их и вовсе повесили сплошняком без каких бы то ни было экспозиционных изысков, шпалерой в проходной галерее.

Но зато теперь они висят низко и к ним можно подойти совсем близко, чего раньше я себе никогда не позволял. Можно увидеть кляксы Тинторетто и широкий взмах его кисти, можно увидеть тщательность лессировки у Веронезе, теперь для съемки не нужно наводить дополнительную резкость. Но видно только то, что внизу и чего с дистанции не рассмотришь – галерея узкая и для картин такого формата приспособлена неважно. К тому же все эти великие работы из учебника висят напротив окон, дающих мощные блики, разливающиеся по красочным потекам и совпадающие с ними. Но в Венеции же всегда так – или жемчуг мелок, или же щи пустые. В церквях, откуда картины вынесли при Наполеоне, их вообще не было бы видно.

***

К тому же какие-то важные сдвиги случились не только с развеской, но и со мной тоже. За последние полтора месяца я сходил в дюжину (кстати, интересно будет подсчитать, сколько именно) пинакотек самых разных живописных школ – от сиенской до феррарской и болонской.

Разумеется, я знал «представителей этих школ» и раньше (хотя никогда не видел столько в натуре, а вот разрозненными элементами, рассеянными по музеям мира, – сколько угодно¹⁹⁷), но больших откровений после Сиены не случалось. Разве что ощущения, связанные с «обаянием первоисточника» и подпиткой от их остаточной аутентичности.

Но, важно прохаживаясь мимо Лотто и Риччи, я поймал себя на том, что отношусь к ним с меньшим вниманием, чем к анонимам из Сиены и Пизы. Казалось бы, именно в Галерее Академии, где первейшие имена представлены лучшими творениями, должен наступить пик вдохновения. Тем более что теперь можно уже официально фотографировать все, что захочется (даже временные выставки), но я смотрю на все это застывшее великолепие с ленцой. Придирчиво и максимально избирательно. Поначалу экономил место для всей прочей экспозиции, а когда убедился, что сладкие остатки уравновесили нынешний вариант Галереи Академии с любыми другими региональными пинакотеками, я не смог выйти из этого агрегатного состояния восприятия «еще одного музея». Так в нем и остался до конца экспедиции.

Почему-то кажется, что это моя последняя охота за венецианцами, которые оказались усвоены моей «культурой» и, следовательно, растворились в ней. Отдав все, что у них было, в толщу коллективного опыта, из которого состоит каждый человек, систематически питающийся искусством.

Я не отказался от венецианской школы, не разлюбил ее, но, переев живописи, утратил (возможно, временно) вкус к их небесам на сливочном масле и разноцветным зефирам.

***

Когда в конце ХХ века я оказался в Галерее Академии впервые, вспомогательного корпуса еще не было. Теперь на цокольном этаже его проводятся временные выставки.

До начала апреля 2018 года здесь дают выставку «Канова, Айец и Чиконьяра: последняя слава Венеции» (Canova, Hayez, Cicognara: L’ultima gloria di Venezia), посвященную событиям 200-летней давности.

Именно после падения Наполеона, натворившего в Венеции столько дел (и плохих, и хороших), Венеция расцвела в последний раз.

В город тогда вернулись многие из похищенных французами картин: один из главных экспонатов выставки – знаменитый холст Джузеппе Борсато, посвященный возвращению «Ассунты» в Италию, привезенной из Парижа и выставленной в исторических залах Галереи Академии в 1822 году. Но главное, что в город вернулись европейские интеллектуалы и началась правильная движуха.

Руководителем венецианской Академии художеств был тогда археолог и библиограф (а также арт-критик и, в общем, полноценный интеллектуал) Леопольдо Чиконьяра, друг великого скульптора Кановы и популярного тогда, но совершенно забытого ныне романтика и классициста Франческо Айеца, художника невысокого полета, но крайне востребованного и трудолюбивого. Смотреть его картины скучно, как и разглядывать великолепные, но совершенно холодные (ледяные даже) совершенства Кановы.

Отлично понимая, что середина XIX века не лучшая приманка для посетителей, и без того обделенных главным, умные кураторы построили свой проект вокруг общего венецианского контекста того времени, из-за чего самыми интересными оказались не большие залы с огромными картинами и скульптурами, но загончики, посвященные жизни Байрона (хотя бюст поэта делал уже Торвальдсен) в Венеции или же взаимоотношениям местных художников с венскими императорами. А еще тому, как город на воде переживал смерть Кановы, своего последнего общепризнанного гения. Благо скульптор оставил массу надгробий, одно из которых, изначально предполагавшееся Тициану, стало его собственным.

То, что мы видим сегодня во Фрари, – компиляция изначальных разработок Кановы и компромиссных решений его учеников, созданных на основе проекта мастера. Действительно, интересно следить, как менялся проект и как на него реагировали современники: в экспозиции есть интересная акварель тех лет – разодетые в шелка люди под сводами Фрари рассматривают совсем новую мраморную пирамиду – надмогильный монумент Кановы, стоящий напротив безвкусно роскошной гробницы Тициана, подаренной ему венецианцами.

Так как экспозиция посвящена не только и не столько художникам, создавшим в городе художественную ситуацию, но самому музею, экспонаты ее распределены по основной экспозиции (в зале Скуолы Карита, например, показывают рисунки Айеца с работ Тициана, которые многие принимают за наброски самого Тициана, конечно же), а картины в «основных, но временных залах» отобраны таким образом, чтобы внимательный зритель получил представление о начальной эпохе работы Галереи Академии.

Весьма, надо сказать, остроумная идея связать все это с реконструкцией, забравшей максимальное количество выставочных площадей, и, таким образом, притвориться, что привычный вид музея принесен в жертву большому юбилейному проекту.

«Последняя слава Венеции», надо сказать, выставка многотрудная и собранная по всему свету. Айец хоть и родился в Венеции, но умер в Милане, где в Брера осело максимальное количество его работ, больших по формату, которые нужно было привезти. Под археологическим оком Чиконьяры Канова и Айец логично воспевали античные каноны и ожидаемо следовали древнегреческим образцам и пропорциям, поэтому один из последних залов выставки посвящен Палладио. После чего начинаются «вспомогательные» галереи с барельефами и скульптурами уже одного Кановы, таящими в себе небольшой бонус.

Уже за туалетами и книжным магазином внезапно открывается пустынный отсек из двух протяжных галерей, куда сослали часть барокко из основного собрания. Видимо, решив, что фонды надо показывать равномерно, поэтому без Тьеполо, Риччи и его виртуозов, а также стены пастелей Розальбы Каррьеры не обойтись.

Ну да, там висят два небольших, лоскутных Тьеполо и никаких громад. Привыкнув минусы обращать в плюсы, я решил, что весь этот щадящий экспозиционный минимализм, отрабатывающий стоимость билета, вполне вписывается в диетические стратегии постинформационного общества, перенасыщенного образами. Главное не имена и не их количество, но общая атмосфера, а Венецию за окном никто отменить не в состоянии, так что буду отныне искать «высокую воду венецианцев» прямо не отходя от первоисточника.

Но только уже не сегодня. К вечеру дождь усилился и перешел в грозу. А это уже из Джорджоне мотивы. Кстати, я ведь долго ходил вокруг «Грозы» и удивлялся, что эта чуть ли не главная картина собрания и один из основополагающих шедевров истории всего европейского искусства не пользуется популярностью у посетителей – возле нее никто не останавливался, даже не притормаживал.

В нефе бывшей церкви Карита, переоборудованном в пространство для самых монументальных картин, максимальную ажитацию вызывали три триптиха Босха.

Когда я добрался до постоя, мелькали молнии и гремел гром. А мне еще идти на встречу с Глебом за кепкой. Милый друг хотел подарить мне одну из своих фетровых шляп, но я ему объяснил, как дорога мне эта клетчатая простушка из Тель-Авива, подаренная очень дорогой мне девушкой.