Мудрость стен

В «Махабхарате», еще школьником по приколу купленной в магазине «Военная книга», встретилось словосочетание «мудрость стен», идеально подходящее к странностям штукатурки и кладки, встретившихся на моем пути, – со всеми этими застывшими разводами, дающими носатые тени, с асимметрией многовековых перестроек, слияний и поглощений, с поэтичнейшими складками лиц Беккета или Одена, их величавой одутловатостью, кривизной, возведенной в принцип, выступами и проходными каморками, способными рассказать ворох историй в духе «Декамерона».

Стоя на площади-ракушке, глазеешь под «родченковским углом» резко вверх на последние этажи и пику Торре дель Манджа, поскольку не знаешь, за что хвататься зрачком – все захватывает и цепляет: кладка состоит из будто бы индивидуальных пор, каждое окно имеет претензию на неповторимость. Вблизи это все множит подробности хлебной корки, увиденной, что ли, под лупой…



…Блок в «Молниях искусства» сравнивал Палаццо Публико с флорентийским – и для меня это важно: раз уж в этой поездке Флоренция остается непосещенной, я постоянно ощущаю рядом ее фантомное присутствие, незримое, но весьма ощутимое (как солнечный свет или радиоактивное излучение), ее негативное мерцание.

В нынешнем путешествии (так задумано) Флоренция исполняет роль Черной дыры – с одной стороны, мощного поглотителя материи, с другой – параноидального спарринг-партнера, которого не видят другие и который все время дышит в затылок.

На зависть флорентийским гибеллинам вознесли сиенцы свой «общественный дворец», не меньший, чем флорентийский Palazzo Vecchio, и очень похожий на него. Только на площади стоит не Marzocco75 c лилией, а голодная волчица с торчащими ребрами, к которым присосались маленькие близнецы…

Прерывая блоковское описание, скажу, что римская волчица встречается в Сиене чуть ли не на каждом шагу, демонстративно забрасывая удочки влиятельности, мимо флорентийского вливания, сразу же в Рим.

Иной раз ощущение это, похожее то ли на déjà vu, то ли на галлюциногенные бегунчики76 (ощутимый след одного города внутри другого как отклик на влияние третьего), застает врасплох, заставляя остановиться.

Иду по улице, и какой бы архитектурно активной она ни была, инерция восприятия все равно нарастает, сбиваясь на зрительное перечисление и отстраняя от реальности. Но увидев волчицу, останавливаюсь: знание истории действует намного слабее посредственных зрительных впечатлений.

Сиенское Палаццо Публико стоит в самой низкой части главной площади, эффектно обозримое со всех сторон, как на сцене, увиденной из партера или даже амфитеатра: его фасад, собранный из отдельных многочисленных деталей, тем не менее возникает и усваивается мгновенно, нерасторжимым единством, единственно возможной данностью. Это отмечал еще Блок.

Но Palazzo Vecchio во Флоренции – это мрачное жилище летучих мышей; там, где-то в поднебесье, ютилась малокровная и ленивая Элеонора Толедская со своим шаловливым и жестоким мальчишкой – сыном, которого потом придушили; там же, в грозовую ночь, полную мрачных видений и предзнаменований, умирал Лаврентий Великолепный. Все это оставило свой неизгладимый след, навсегда окутало тайной и без того мрачную постройку – одну из самых мрачных в Италии. Напротив, в сиенском Palazzo нет никакой мрачности – ни снаружи, ни внутри, хотя расположение похоже; но стены Palazzo Vecchio – пустые, голые, а стены сиенского Palazzo Publico расписаны Содомой, самым талантливым и самым вульгарным учеником Леонардо.

Однако на розовом фоне вечера меня поражает не одна острота сиенских башенок. Всего удивительнее то, что самая внушительная башня разукрашена плошками. Вечер воскресный и, когда стемнеет, на площади будет играть, разумеется, военный оркестр… (396) Палаццо Публико изнутри

Коллекций как таковых здесь нет, да и славабогу: мы же на фрески пришли посмотреть, а не в антикварную лавку – Сиена город изобильный, поэтому всякого барахла здесь больше, чем следует.

Главное там, конечно, две длинные горизонтальные фрески Амброджо Лоренцетти в зале Девяти с аллегориями дурного и доброго правления.

На «доброй» фреске город в левом углу процветает, а поля на правой части колосятся урожаем. Вассал, окруженный свитой, обходит владения свои, и крестьяне несут ему золотоносные плоды. Все сыты и довольны, большую часть композиции занимает пейзаж – городской, а потом и ландшафтный – с холмами, полями и лесами.

Сатана сидит на троне в центре «злого» города, где люди мучают и тиранят друг друга, – пытки, побои и истязания должны наводить жуть. Штука в том, что от фрески про тиранию (ее красо́ты, в отличие от росписи на стене напротив, лишены специфических тосканских черт) мало что осталось – практически вся она осыпалась и исчезла, как это и положено по логике исторического процесса. Видны только странники, убегающие из дурного города. Люди-личинки и злыдни с песьими головами, как и положено гопникам из подворотни, сгинут, а люди доброй воли останутся77.

Жаль, конечно, что главная сиенская картина-фреска-святыня – «Маэста» Симоне Мартини78 – сейчас прикрыта реставрационным щитом. Вот ведь парадокс – третий день шатаюсь по Сиене, а все еще толком не видел полноценных работ Мартини (пинакотека сегодня закрыта), кроме одной фрески под самым потолком, похожей на мультипликационную раскадровку – то есть словно бы не совсем настоящей.

В Палаццо Публико есть масса иных мощных залов, записанных от пола до потолка, не говоря уже о сводах и простенках, которые смешиваются в единую пеструю ленту.

Непосредственное восприятие дворца оказывается таким же искаженным, как и всей Сиены, но понимаешь это позже, оказавшись вне ее. Лицом к лицу Палаццо Публико кажется больше воспоминаний о нем, когда блуждание по лабиринту разнообразных залов с проходами и прохладами между ними в конечном счете сводится к промельку прямолинейной анфилады.

Ее интровертный характер способен расшириться с помощью росписей, что плохо сохранились, полустерты, порой частично обвалены и требуют дополнительного глазного напряга.

Но уже на выходе впечатление съеживается в предвкушении чего-то свежего, что обязательно найдется в Сиене, история которой, впрочем, кончилась. Хотя город и продолжает транжирить ее запасы, материальные в том числе.

Это ощутимо, с одной стороны, из-за истончения всех скорлупок до состояния предпоследней хрупкости, а с другой – из-за непрямого характера траты. Запас прочности у этих окаменелостей, навсегда зажатых сквозной судорогой, нескончаем – ровно под туристический бескрайний поток, несущийся по средневековым лабиринтам как будто бы под водой, где все органы чувств работают с обязательным искажением пропорций. И впервые я почувствовал этот «вход в отдаленность» под землей, среди археологических россыпей Санта-Мария-делла-Скала, а потом ощущение это уже не отпускало. Но и не давало себя зафиксировать как следует, ускользало от определения.



После круга по официальным покоям можно по крутой и пустой лестнице мимо глиптотеки подняться на самый верх дворца, чтобы оказаться на просторной террасе с видом на изнанку Пьяцца дель Кампо и очередной панорамой с домами и дымами.

Оттуда резкая лестница ведет в самый низ, мимо кучкующихся обломков древнеримских артефактов. Здесь уже совсем пусто, потому что территории эти практически не используются, а полузаброшены, как и положено запасному выходу. Серые стены, большие пыльные окна, в одно из которых со всего размаху бился и бился голубь, непонятно каким образом оказавшийся в межэтажном пространстве. Точнее, очень даже понятно каким, здесь же все могучее и преувеличенное – не окна, а порталы, не двери, но врата: все для подавления людских эмоций, для толп. Вот и влетел в одну из дверей, над которой витиевато выложена надпись «Свобода».

Загрузка...