Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Роза

Роза Григорьевна держала жильцов во всех углах дома.

— А что же делать? — объяснила она Валечке. — Мы собираемся уезжать насовсем. Муж сейчас работает в две смены. Петька мой восьмой класс заканчивает в этом году, пойдет в техникум, если еще не успеем собраться… Петька! Ты опять двойку сегодня получил, мерзавец?! — тут же кричала она вниз с деревянной террасы, увидев, как Петька возвращается из школы. — Что он себе думает?! Одни двойки! — Опять обращалась к Валечке: — Иди, я тебя покормлю! Обед готов! — снова вниз Петьке.

Петька, крепкий светлоголовый пацан с разбросанными по всему лицу веснушками, топал по лестнице наверх, здоровался с Валечкой, усаживался за стол.

Роза пока наливала ему в тарелку горячий украинский борщ на курином бульоне, а Валечка спрашивала:

— Какие-нибудь книжки почитать у тебя есть?

— Та шо-то есть, конечно, — уже взявшись за ложку, отвечал Петька. — Украинские сказки есть, например…

— Вот со старшим не было проблем, — жаловалась Роза, когда Петька после обеда враз исчезал. — Школу закончил, в институт в Симферополе поступил. А этот такой оболтус, невозможно себе представить! Что из него вырастет?.. Ну, в Израиле он в армию пойдет, может быть, к дисциплине привыкнет. А тут такая обстановка в Ялте… Сами видели, кто у нас живет… Постоянно разные люди… У меня, правда, всегда приличные, но вокруг…

Уже ночью почти, в темноте, из сада доносились стенания:

— Роза Григорьевна! Дайте аллохол!..

Роза выходила на террасу:

— Что вы кричите, Шлёма! Вы мне отдыхающих побудите! Кто вам велел есть целый батон колбасы? Я вас предупреждала, что будет плохо с печенью, а вы не слушали. Где я вам сейчас буду искать аллохол в темноте?!

— Роза Григорьевна! Умоляю, дайте аллохол!..

Роза уходила в дом, не зажигая света, рылась в коробочке с лекарствами, выходила, бросала вниз:

— Нате, только не кричите, отдыхающие спят!

— От него спасенья нету ни одну ночь! — выливала она Валечке свое возмущение утром. — Нажрался вчера «Докторской» колбасы, напился пива, а потом кричит: «Дайте аллохол!» Видели, какой живот нажрал? Живет в санатории и говорит, что санаторской еды ему не хватает, поэтому за колбасой в магазин ходит. Он ее батонами жрет. А потом по пузу гладит и кричит: «Аллохол!» Он мне всех отдыхающих распугает. Уже третий год приезжает, и все то же самое повторяется.

Соседка Марина, у которой было всего два человека жильцов, занимавших две койки в доме, появлялась из застекленной террасы, где она спала с мужем на топчане под толстой периной; недовольная, с всклокоченными волосами, на ходу запахивая халат, шла в кухню ставить чайник.

— Ты сегодня работаешь? — спрашивала Роза.

Марина, не оборачиваясь, что-то бурчала себе под нос и запиралась в туалете.

— Всю ночь ругались, — тут же сообщала вполголоса Роза, если Валечка была в кухне. — Я только слышала, как он кричал на нее: «Шлюха! Опять связалась!», а она ему: «Пошел вон, альфа-самец!» Она всегда его альфа-самцом называет. Она в санатории работает, как только он в командировку — у нее тут же новый ухажер, и сюда водит. Без мужчины ни одной ночи не может. Потому и ругаются. Вчера вечером вернулся, а у нее только что ночевал новый, кто-то ему про него сказал уже. — И безнадежно вздыхала: — Испорченная, конечно, женщина.

Все это Валечка узнала в первые два дня, и потом, когда приезжала сюда, это было давным-давно знакомо.

В маленькой угловой комнатке жила тогда женщина с пятилетним мальчиком.

— Чу́дный ребенок! — каждый раз, когда они шли на пляж, провожала их любовным взглядом Роза. — Такие дети редко бывают у людей. Дай только Бог ему счастья в жизни! Она русская, а муж у нее еврей. Сразу видно по ребенку, что еврейская кровь есть…

— Как вы это видите? — недоверчиво спрашивала Валечка.

— Глазки у него наши, еврейские. Ну что вы! Это всегда видно!..

Она приносила яблоко и клала в маленькой комнатке на стол:

— Придет ребенок с пляжа, увидит и съест! Сюрприз ему будет.

«Аллохол», как называла его про себя Валечка, появлялся часам к одиннадцати, и если Розы не было, а Валечка уже вернулась домой с моря, спрашивал:

— А где Роза Григорьевна?

Валечка улыбалась про себя, чтобы он не видел, отвечала:

— На базар, наверное, пошла.

«Аллохол» топтался на месте.

— Мне уже лучше, — наконец сообщал он, как будто ей было до этого дело. — Вы скажите, как придет, что все в порядке. — И уходя, добавлял каждый раз: — Роза Григорьевна — пламенная женщина!..

Роза сама нашла Валечку.

Выйдя из поезда, прибывшего в Ялту днем, Валечка бепомощно стояла под палящим солнцем на перроне, не зная, что теперь предпринять: то ли идти в квартирное бюро, то ли договориться с одной из женщин, которые сейчас предлагали койку или отдельную комнату. К приходу московского поезда хозяек вышло много, и она просто растерялась: к кому пойти? Вдруг выберешь что-нибудь не то?

— Ну, что вы, девушка? Видно, никак не можете ничего решить? — Около нее стояла грузная, рыхлая женщина с круглым лицом. — Со мной пойдемте, не пожалеете. Отдельно устрою, во флигеле. Мне как раз такая нужна, чтобы одна была: комнатка на одного человека у меня.

Валечка сначала замялась, но женщина улыбнулась и еще раз повторила:

— Не пожалеете, пойдем!

И они направились к трамвайной остановке.

— Роза Григорьевна меня зовут, — сказала по дороге женщина. — Отдыхающих много, но они все в доме живут, а вы будете отдельно, в саду. У нас спокойно, тихо, никто не трогает. Довольна останетесь. И городской пляж рядом совсем, вниз надо спуститься.

Комната и вправду оказалась на одного: шаткий деревянный сарайчик, который стоял в глубине маленького сада, позади заросшей диким виноградом беседки.

— Если ночью холодно будет, вот теплое одеяло, — сказала Роза Григорьевна, — туалет в доме, готовить можно на общей кухне утром и вечером, днем не разрешаю — обедайте в столовой. — И, взяв у Валечки паспорт на временную прописку, ушла в дом.

Валечка переоделась, повесила на плечики два платья и сарафанчик, разложила вещи. Ну, в общем, устроилась. На следующий день с утра пораньше, пока солнце не пекло, взяла полотенце и купальник и направилась к пляжу по крутой улице, которая начиналась сразу от дома Розы. Она прошла подальше от городского пляжа, где жарились на солнце потные коричневые спины, и стала искать место под навесом, чтобы сразу не сгореть. Наконец нашла освободившийся только что лежак, поставила свои вещи и теперь решала, как пойти переодеться.

— Я посмотрю за вашими вещами, оставляйте сумку, — сказала соседка.

— Спасибо.

Переодевшись, она вернулась и улеглась на топчан.

— Вы надолго? — спросила соседка.

— На весь отпуск, — ответила Валечка.

— А я уже неделю тут. Вы откуда?

— Из Москвы.

— А‑а! — протянула женщина. — Здесь много москвичей. Но в основном с Украины едут. Вот и мы тоже. Муж в санатории, а я по курсовке — питаемся только вместе, а живу у хозяйки. У мужа путевка бесплатная, ну и я решила поехать заодно. А сами мы из-под Харькова, в районе живем, муж в местной газете работает главным редактором. А я перевожу на украинский. Здесь почти все с Украины.

Вечером Валечка пошла с Оксаной в санаторий на танцы.

Дамы пришли в крепдешинах, Валечка скромно стояла в стороне.

— Чего ты не танцуешь? — крикнула ей из общей толкучки, смеясь, Оксана.

Наконец Валечку пригласил какой-то Сергей, как он сразу представился.

Он старательно вел ее в танго. А она старательно отворачивалась, чтобы он не дышал ей в лицо винным запахом. Потом увязался за ней, когда она пошла домой.

— Ну чего ты ломаешься! — хватал ее за руку, когда подошли к дому Розы. — Недотрога, подумаешь! Я шо, таких не видел?

Валечка еле отвязалась. А ночью, выследив, что она во флигеле одна, он дергал дверь и упрашивал, чтобы открыла. Она забилась в угол, натянула на себя одеяло и широко раскрытыми от испуга глазами смотрела, как ходит туда-сюда дверь и прыгает вниз-вверх готовый сорваться с петель крючок.

Утром Роза Григорьевна обещала перевести ее в дом — как раз освобождалась угловая комнатка — уезжала женщина с мальчиком, и Валечка перебралась через два дня в нее.

— А пока у себя постелю, — сказала Роза. — Ничего, конечно, не сделал бы этот подонок, но здесь спокойнее будет.

Валечка стала ездить в Ялту к Розе (это оказалось совсем не так дорого, как она себе представляла раньше) и всегда снимала эту угловую комнатку.

Петька поступил в техникум, и его теперь было совсем не видно. А Роза каждый год «уезжала» и каждый раз объясняла Валечке:

— Еще не насобирали. Дом нужно выгодно продать.

Однажды, когда Валечка приехала в очередной раз, к ней вышла вместо Розы другая женщина — высокая, прямая, с повязанным вокруг головы белым платком, сказала:

— Уехала она, Роза Григорьевна, в Израиль все уехали, полгода уж как уехали… Собрались сразу они и поехали, значит… — Она окинула Валечку зорким взглядом: — Но вас устрою, есть место, заходите… — И повела внутрь.

— Все уезжают: и евреи, и греки крымские теперь поехали в свою Грецию, значит, — сказала она вечером, когда Валечка поставила в кухне вскипятить воду для чая. — Пускай едут. Все там сдохнут.

Валечка вздрогнула:

— Зачем вы так говорите?

— А кто мне плохое в жизни сделал, все сдыхают… Вода-то вскипела, снимайте, а то газ расходуете понапрасну.

— Что же они вам сделали плохого? — недоуменно обернулась Валечка.

Хозяйка только поджала губы и промолчала. Наверное, она и самой себе не смогла бы объяснить. Просто подсознательно, видимо, чувствовала, что Роза занимает место в том пространстве, в котором находится и она, а делить это пространство с Розой она попросту не хотела: это был некий инородный элемент, мешавший, как камень, о который спотыкаешься на дороге. Но так как Валечка продолжала непонимающе смотреть на нее, она отвела взгляд и только перевязала косынку потуже.

Через несколько дней Валечка, вернувшись вечером, обнаружила в своей комнате еще одну женщину с девочкой лет трех. Она оторопело встала в дверях, не решаясь пройти дальше.

— А что же — для тебя одной комнату сдавать буду? — сказала хозяйка, начав тыкать. — Для тебя одной большая слишком. Отдыхающих много, мест не хватает. Ничего, диван вон поставили для ребенка. — И, подперев бока, добавила в сторону женщины: — Горшок в ванной стоит, а дверь можете открывать, когда ребенка высаживать будете, чтобы свет зря не жечь.

Женщина виновато смотрела на Валечку; при свете вечерней слепушки, которая висела под потолком, кормила дочку кашей с ягодами и, чтобы та лучше ела, рассказывала ей сказку про Красную Шапочку, потом укладывала спать, тоже со сказкой. А Валечка ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть.

Когда потушили свет, из дивана полезли огромные черные тараканы.

Утром Валечка побежала в квартирное бюро. Но все варианты были слишком дорогие для нее.

Она стоически выдержала еще неделю, обменяла билет и уехала.

Ехала обратно со слезами на глазах, оттого что отпуск был испорчен.

Попутчиками оказалась очень милая молодая пара: изящная, похожая на девочку женщина и атлетического сложения парень.

— Мы циркачи, в Москонцерте работаем, а сейчас были на гастролях, — объяснил муж. — Она вот, — он кивнул на жену, — по канату ходит, а я жонглирую и ее страхую.

Ночью Валечка проснулась. Вдруг до ее слуха дошел шепот: «Ну, давай, я быстро войду». Она приоткрыла глаза, но ничего не увидела, а только почувствовала движение людей рядом. «До Москвы, что ли, не дотерпят? — подумала она с возмущением. — Что же это — прямо при всех не стесняются? Или без этой привычки совсем уж не спится?» Потом сквозь неплотно сомкнутые веки увидела, как перед ней мелькнула круглая голая мужская попка, на которую натягивали трусы. Он открыл дверь купе, вышел в туалет. Она отвернулась к стене и слышала только, как он вернулся, залез на верхнюю полку и мерно засопел. Валечка натянула на голову одеяло, но до утра промучилась, оттого что сердце тупыми ударами отдавалось в горле.

Валечка полюбила и Крым, и Ялту, но теперь, поняв, что без Розы Григорьевны Ялта для нее опустела, стала ездить в Коктебель. Наверное, в другое место она не поехала бы: Коктебель казался ей романтичным. В Москву потом привозила пакетик с разноцветными камешками и раскладывала у себя на столике, любовалась ими, вспоминала лето, выбирала самые красивые и делала из них узор, к которому не разрешала прикасаться, и вытирала пыль с камешков только сама.

— Мама, не трогай, пожалуйста! — повторяла она, как только мать протягивала руку. — Я сделаю!

Ялта связывалась у нее с Чеховым, Коктебель — с Волошиным.

— Какие удивительные стихи у Максимилиана Волошина! — восхищенно говорила она знакомым. — Вы только послушайте:

Я, полуднем объятый,

Точно крепким вином,

Пахну солнцем и мятой,

И звериным руном…

Она улыбалась, и взгляд ее словно ловил что-то одной ей видимое.

В Коктебеле была неповторимая, оригинальная красота, вылепленная, изваянная за многие тысячелетия природой. «Ничего, кажется, красивее не может быть», — подумала Валечка, впервые увидев Кара-Даг. Она улыбнулась и, не зная еще сама, куда направляется, просто пошла вперед, подставляя лицо навстречу солнцу.

Ранним утром, когда горы кажутся то дымчато-голубыми, то чуть розоватыми, а спокойное море ласково лежит у ног, она кормила медлительных толстых бакланов и тихо разговаривала с ними. Повесив на плечо зонтик, бродила по пляжу, всегда одна, всегда в одном и том же ситцевом сарафане, который год от года постепенно выцветал, всегда с панамкой на голове, и чтобы заполнить внутреннюю опустошенность, читала про себя сихи Волошина:

Живая зыбь, как голубой стеклярус.

Лиловых туч карниз.

В стеклянной мгле трепещет серый парус,

И ветр в снастях повис.

Пустыня вод…

Ее провожали недоуменные взгляды. Но она не обращала внимания. А когда спадала дневная жара, сидела в сторонке, подальше от всех, и перебирала морскую гальку. В сумерках ветер приносил иногда запах полыни. Валечка задумчиво приближалась к самой воде, садилась на прохладный песок. Постепенно в голове начинали рождаться неясные мысли: приходили издалека и уносились… возникали — и пропадали тут же, похожие, наверное, на морские приливы и отливы или на вечерние волны, которые мягко набегали и растекались по песку… давно как все было уже… тогда она чувствовала брожение внутри, неясное, но радостное приближение чего-то нового, чудесного заполняло ее всю… и потом — свершение ее надежд… казалось… когда-то… она… да… самозабвенно, до слез смотрела в глаза, отдаваясь любимому человеку, погружаясь в их глубину… так ей казалось… восторг от слияния… Теперь она не смогла бы определить точно, что чувствовала, но тоска и одиночество, которые она в себе носила, здесь растворялись, сливаясь с землей, небом, морем, горами; она улыбалась и ощущала себя тоже частицей природы, уносилась в почти виртуальный мир…

Один раз, года через два, неожиданно пришло письмо из Америки. Оно было от Петьки, который сообщал, что Роза Григорьевна умерла в феврале от разрыва аорты. Валечкин адрес он обнаружил в записной книжке матери и писал, что она всегда вспоминала свою квартирантку. О себе Петька сообщил только, что почти сразу перебрался в Чикаго и работал там техником в какой-то строительной фирме.

Валечка сложила письмо и спрятала в письменный столик. «Пламенная женщина», — вспомнила она, как называл Розу Григорьевну «Аллохол». Вспомнилась и последняя ялтинская хозяйка, с цепким взглядом и недобро поджатыми губами. «Мистика какая-то», — подумала Валечка, и уголки губ у нее по привычке слегка дрогнули.