Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Спящая почка (грустная повесть из недавнего прошлого)

Июль, по крымской традиции, выдался изнурительно-жарким. В августе пошли дожди, температура разом упала градусов на восемь. Мутное от вливаний море колотилось в бетон. Курортники захмурели.

— Пропал сезон, — поникли привокзальные бабки.

Крым на глазах пустел. Широкие лимузины в тучах водной пыли уносились на Симферополь; продавцы лука в окружении фиолетовых гирлянд сиротливо жались к обочинам. Накануне НТВ слило на Крым очередной заказной пиар. Перед началом сезона обычно сообщалось, что на Южном берегу либо геморроидальная лихорадка, либо засуха с наводнением, либо разгул бандитизма, усугубленный перебоями с водой… Заказчиками, как гласила молва, были московские фирмы, зарабатывающие на турах в Турцию, Испанию и Египет. На сей раз из репортажа следовало, что сладкий ялтинский лук взращивают на отходах человеческой жизнедеятельности. Знаменитый лук в одночасье стал изгоем.

Надо же придумать! Нечто подобное в совковые времена имело место в международном масштабе. На ялтинских очистных сооружениях отходы разделяли на жидкую и твердую фракции. Жидкую сливали подальше в море, твердую брикетировали и отправляли в братскую Болгарию. Отменные томаты вызревали на нашем удобрении! Любимое лакомство советского человека! После употребления помидоры в сублимированном, так сказать, виде снова уплывали в Болгарию… Цикл повторялся… Казалось, так будет вечно. Оказалось иначе. Кругооборот замкнулся в родном отечестве.

…Часов около десяти капитан милиции Коваженов, отряхнув фуражку, ступил на порог отделения. Настроение — будто наелся пресловутого лука. Вернулись с вызова в Санаторный переулок: там воры ограбили богатую квартиру, а заодно размозжили голову соседской старушке. Хозяева, казалось, предусмотрели все: окна в решетках, двери стальные с запорами на четыре стороны, пультовая сигнализация. Здоровенный кобель для страховки… Куда там! Грабители выбрали удачное время: ветер, дождь, крыши громыхают, лишних глаз минимум. Сигнализацию замкнули, кобелю привели течную сучку… Добра вынесли, видно, порядочно, да не буржуйское добро жалко. Соседняя старушка пострадала ни за что: услышала шум, высунулась…

— Коваженов, тут из Дома ребенка второй раз звонят, девчонку подбросили, — оторвался от газеты дежурный. — Придется поехать.

— Дай отдышаться. Чайку бы плеснул, что ли.

— В детдоме угостят. Девки там интересные, — хохотнул дежурный, но термос открыл, и в дежурке свежо пахнуло настоем чабреца.

В приморском поселке Дом ребенка был учреждением известным. Располагались сиротки в старинном модерновом особняке с большими фигурными окнами. По причине близости к морю — через парк рукой подать! — его не раз пытались приватизировать, а детей согнать куда-нибудь в полумертвый поселок на севере Крыма: промышленность там встала, народ разъехался, пустых помещений — пруд пруди.

Главный врач с трудом отбилась, выхлопотала для родного учреждения республиканский статус. Стало спокойнее, зато зарплата стала запаздывать: из начальственного далека нужды маленького коллектива казались микроскопическими…

Милицейский «бобик» осторожно пробирался по кривым улочкам, звук мотора метался меж высоких облезлых дувалов. Ворота детдома были открыты; цепной пес бросился к машине, усиленно изображая бдительность.

— Каштан, место! — прикрикнули с крыльца. Струйка желтого света выплеснулась на асфальт.

Несмотря на происшествие, в Доме ребенка было спокойно. Милицию провели в карантинную группу. Воспитательница встала, держа на руках закутанного в одеяльце ребенка. Гости уселись на хрупкие детские стульчики, женщина выпростала подкидыша. «Да, замарашка еще та! Что ж ее не умыли?» — недоуменно подумал капитан, но потом решил, что смысла нет: платьице серо от грязи, надето наизнанку, на ногах стоптанные пляжные тапочки, русые волосенки свалялись, — видно, под дождем побывала. В полусонных глазах девочки — ни испуга, ни любопытства, только усталая покорность.

— Что ж, будем писать протокол, — расстегнул планшет капитан. — Меня Петром кличут, а вас? Вы сестра?

— Анна Сергеевна я, — ответила женщина мягким грудным голосом. — Воспитатель карантинной группы.

Капитан поднял глаза и увидел, что под белым, маскирующем внешность халатом скрывается довольно ладная, без излишеств, фигура; лицо широкое, без косметики; глаза спокойные, смотрят с некоторым смущением, но без вызова, присущего многим курортным дамам среднего возраста. Молодой офицер приметил, что его высокая фигура, открытое загорелое лицо заставляли женщин сгруппироваться, занять позицию, что ли… вызвать огонь на себя… Впрочем, это нюансы. Время позднее. Пора за дело.

— Долго же вы ехали, — с укором сказала воспитательница.

— Что поделаешь: убийство. Пока бумаги оформишь…

— Опять убийство! — вскинулась Анна Сергеевна. — Сколько можно!

Курортная общественность была переполнена слухами о серии убийств, — да таких странных! Двух женщин зарезали прямо на улице, но ограбить не ограбили, а жизни лишили. Оказалось, в деле замешан… адвокат! Женщины были его клиентками, оформляли продажу квартир. Видно, деньги через его руки шли — не устоял адвокат перед соблазном…

— Как звать тебя, девочка? — изобразив улыбку, спросил капитан. Девочка поджала губы и уставилась в угол. — Ты разговаривать-то умеешь?

— Научим, — усмехнулась воспитательница. Пока офицер заполнял формальную часть протокола, девочка повернулась к воспитательнице и отчетливо проговорила:

— Мама, мне холодно.

— Э? — недоуменно вскинулся капитан.

— Не мама, а тетя, — наставительно сказала Анна Сергеевна и повернулась к милиционеру: — Они все нас мамами кличут.

«Странно, однако», — подумал Коваженов и заметил, что воспитательница отвела глаза.

— А как наш Маугли поживает? — встрял в разговор сержант-водитель. — Помните, в туалете нашли?

— Как не помнить! Он у меня на карантине был, — поспешно откликнулась Анна Сергеевна, будто обрадовалась возможности переменить тему. Случай с «Маугли» действительно был из ряда вон. Никаких намеков — как зовут мальчонку, кто родители, откуда родом? Кое-как отмыли, взялись кормить. Полный аутизм. Дали печенье — не берет. Размочили, кое-как с ложечки покормили… А ведь парнишке-то не меньше трех лет!

Охотно, с подробностями, которые обычно схватывают и помнят только женщины, Анна Сергеевна рассказывала историю приручения волчонка.

— Другие дети скулят — на ручки просятся, любят, чтобы приласкали, а этот сидит, не улыбнется. Улыбаться не умел! Довели ребенка… Ну, стала я ему конфеты из дома приносить… Разговариваю, песенки пою, а ему хоть бы что. Недели три прошло, пока дело стронулось. Как-то вечером — часов одиннадцать было, — пошла в соседнюю комнату, электроплитку включила…

— Не поздновато ли ужинать? — ухмыльнулся водитель.

— Да нет. У нас три режима питания: у грудных — один, у ползунков — другой, у детей постарше — третий. Грудных семь раз в сутки кормим.

— Ну, и что?

— Стою, кашку завариваю и чувствую затылком: кто-то смотрит. Ванечка — волчонка Ваней назвали, — Ванечка стоит в кроватке, смотрит на меня и улыбается… Отошел наконец от сортирной-то жизни!

Анна Сергеевна затуманилась; видно, что-то дорогое всколыхнулось, пока рассказывала историю Маугли.

— Мы ведь им как матери. Настоящие-то позабыли про детей, у чапков вьются, как мухи навозные.

На минуту зависла пауза… Призадумались о бедственном положении народа, распавшегося на миллионы голодных ртов. Пока политики делили власть и собственность, выросло целое поколение, лишенное любви и заботы. Родители маялись на толчках, парились в переполненных поездах, кряхтели под неподъемными тюками… Учителя, врачи, музыканты, работяги с разворованных строек… Пенсионеры, постукивая клюкой, обходили мусорки: авось бутылка попадется, недоеденный кусок… Кто-то наладился играть в переходах, у дворцов южнобережных; сердобольные немецкие старушки в букольках, благостно улыбаясь, бросали монетки в раскрытый футляр: «Bitteschon… Dankeschon!» Кто-то спился с круга и толкался у забегаловок, клянча на стакан бормотухи. По утрам в скверах — еще и шести нет! — уже гудеж! Пузырьки булькают. Пьяная бормотня. Пьют, жрут, гадят. Окурки швыряют. Сушь страшная — того гляди парк спалят! А дети? Малышня допоздна носится по улицам, костры жгут, взрывпакеты бросают, или как их там — петарды… Разговаривать разучились — сплошной ор и мат. Чего от них ждать?

Недавно, вспомнила Анна Сергеевна, сосед купил новую машину, беленькую «семерку». Налюбовался и поставил у подъезда, окно оставил приоткрытым, чтоб машина от жары не раскалилась. И что? Два пятилетних (!) пацана забрались внутрь, выдрали магнитолу, свинтили фары… Поиграли и бросили магнитолу — в кусты, фары — в подвал. Стали искать: кто? Как поверить, что машину изуродовали мальцы? Бабушка сопливого взломщика только что садовый участок продала. Пришлось выложить денежки за шалости внука.

— Я думаю, все впереди, — жестко усмехнулся капитан. — Сейчас у мальцов сопли, как макароны, а вот войдут в силу… Выйдут в люди — бизнес, политика, армия… Поплачет ридна матка Украина. Обидно! На те же грабли наступаем!

Сознательная жизнь капитана Коваженова началась в годы перестройки; страна запоем читала про ужасы сталинщины, про диктатора, окруженного ореолом инфернального злыдня. Сталин сбил людей в три стада: одно томилось в лагерях, второе караулило, третье тряслось в ожидании… Виноват-то он, конечно, виноват… но не сам же Сталин перестрелял такую уйму народу! Два десятка миллионов сгноить — это какая орда палачей нужна! Прокуроры, стукачи, следователи, опера, судьи, конвойные… Могильщики, наконец. Чрезвычайных «троек» небось заседало тысячи, приговоры штамповали веером… Петр представил даже, как кремлевский горец, шевеля усами, самолично приводит приговоры в исполнение: сидит в подвале на табуретке и палит из нагана в затылки… один, два, сто, тысяча… Палит без перекура и перерыва на обед… по тысяче патронов в день… то есть по тысяче трупов. Ну, если даже по тысяче, то за год получается только триста шестьдесят пять. Треть миллиона.

«Да, тут одним горцем не обойдешься»… Ему виделись бесконечные шеренги молодых, сильных, затянутых в портупеи жестких людей, которые свободно переступали через кровь… Словно — как это сказать? — словно автоматы, снятые с предохранителя. Автоматы без предохранителя. Где-то он вычитал, будто тюремные врачи выдвинули рацпредложение: выцеживать у свежих трупов кровь. Чего добру пропадать? Станция переливания крови в расстрельном каземате… Бред!

И такое омерзение охватило Петра, что на отца родного, фронтовика, старого работника милиции, стал грешить: и ты, небось, замешан, и ты был винтиком убойной машины! «Поди, и милиция не дремала, хватала и пихала в «воронок»!»

Руки отца спокойно разминали папиросу; был и он когда-то молодым, горячим… В памяти крепко засели, словно репьи в шерсти, и вой немецких самолетов, и лязг засова капэзовки, и тугая грудь Мотеньки, и духмяные запахи сенокоса… Бывало, всем райотделом заготавливали корма для служебной лошаденки. «Кстати, на ней и сынка возили крестить в соседнее село, — усмехнулся он. — Тайком, конечно…»

— Да нет, — сделав затяжку, прокашлялся отец. — Нас, слава богу, обошло. Политикой занималось НКВД — у них в каждом районе был свой отдел. Наше дело было проще: овцу увели, мешок овса со склада украли… с жульем разбирались. Были и среди них артисты. Сюзяне — слышал о таких? Аферюги — высший сорт! Приедет в деревню, доктором прикинется, напродаст всяких порошков — и был таков! Свой язык у них был — жаргон, что ли, или диалект? Короче, воровская феня. Вот сюзянин пишет с фронта домой: «Буристый лох приближается к большой деревне». Цензору невдомек, а домашние читают: «Гитлер подошел к Москве»… Так-то.

— А насчет того, что в тридцатых годах народ был жесткий — это верно. Костяком НКВД и были эти вчерашние мальцы: в гражданскую войну сколько ее, безотцовщины-то, бродило… Зла накопили немерено, всю страну могли свинцом накормить. Правда, Сталин их окорачивал… Немало их за компанию с Ягодой постреляли. Поди, проверь теперь — за дело, не за дело. Небось были и за дело…

Отца — царствие ему небесное — уж пять лет как нет, а рассказы запомнились… И теперь, оформляя протокол на очередного подкидыша, Коваженов ясно сознавал: стране еще аукнется эта нынешняя бездомность, бессемейность, безрадостность, на которые обрекли толпы детишек. Он знал, что из трех сотен детей, которые за полгода появились на свет в Большой Ялте, уже в роддоме тринадцать стали сиротами. Бросили, как смятую пачку из-под сигарет! Сколько их, неприкаянных бедолаг, по Симферополю, по Харькову, по Киеву… Будущая шпана. Души-то напрочь изуродованы. Душегубы мы, ей-богу, душегубы! И так неуютно стало Коваженову при мысли, что вот доживет он до пенсии, сядет на скамеечку у подъезда, а шпанята безнаказанно оскорбят, ударят… И не засвистишь, не схватишься за кобуру!

В соседней комнате заплакал ребенок, за ним — второй… Анна Сергеевна передала подкидыша водителю, пошла успокаивать детей. В чужих руках девочка закаменела, надулась, вот-вот заревет белугой.

— Мама Аня, я боюсь!

Сержант беспокойно завозился: как бы «чернильница не пролилась»! Капитан в который уж раз вскинул бровь: «мама Аня»… девчонку только подкинули… на крыльце под дождем мокла, а гляди ты — воспитательницу мамашей зовет, по имени знает! Что-то тут не так…

— Вот про Ванюшу говорили, — появилась в дверях Анна Сергеевна, — ну, которого в туалете нашли. Верите, нет — весь коллектив сбегался посмотреть, как мальчонка спит!

— Неужто на потолке?

— Может, вы в милиции и такое видели, а наш малец уткнется головой в угол, съежится да на корточках и спит! Ужас!

— Давайте-ка протоколом займемся, — решительно сказал Коваженов. — Стало быть, подброшена неустановленным лицом… документов нет… звать как?

— Меня, что ли? — отозвалась воспитательница.

— Девчонку.

— Девчонку — не знаем.

— Точно не знаете?

— Сомневаетесь? — В голосе женщины завибрировала обида. — Может, я сама ее в подоле принесла?

— Не знаю, не знаю, — пробормотал капитан. — Возраст какой?

— Года два с половиной будет, — пошевелила губами воспитательница. — Истощена. Явно отстает в развитии.

— В чем была одета?

— Да вот в этом платьице и была.

— А почему казенная печать на подоле? — Капитан растянул пальцами ткань с синим треугольником. Буквы от стирок расплылись, но прочесть все равно можно: «Дом… енка».

Вопрос застал воспитательницу врасплох: она открыла было рот, потом закрыла… Наконец, махнула рукой и сказала:

— Это вопрос не ко мне. Спрашивайте у главврача.

— Что ж, завтра и спрошу, — выдохнул капитан.

— Завтра она выходная.

— Тогда в понедельник. Не пойму, чего вы темните? — Капитан захлопнул планшет и решительно встал. — Поразмышляйте, нет ли чего добавить. Очень советую.

И твердо глянул в ее смущенные глаза.

Наутро, отсидев получасовую «пятиминутку», Анна Сергеевна отправилась на вокзал. Впереди было трое суток отдыха, практичней всего провести их на даче. Тем более что полоса надоевших дождей вроде бы миновала. Вчерашнее происшествие выбило Анну Сергеевну из колеи. Глядя на проплывающий пейзаж, она устало пыталась разобраться в мыслях. Справа, над морем, висели облака, похожие на блюдца, только что снятые с гончарного круга. Казалось, вот эти продольные борозды остались от грубых пальцев. Такие облака, подсвеченные низким солнцем, на Южном берегу частенько появляются в зимние месяцы. Их явление предвещает сильные ветры и непогоду. И вправду, через день-другой с яйлы, будто курьерский поезд, с грохотом срывается ураган… Голые деревья гнутся в три погибели, окна вибрируют и дребезжат. Гляди, вот-вот вырвет раму из стены, и все содержимое комнаты вслед за шторами высосет в трубу. Над городом вспыхивают мертвенно-голубые зарницы, сердце сбивается с ритма, тело замирает и холодеет, будто проваливается в яму… Потом налетает холодный дождь или снежный заряд. Такие бывают зимы на Южном берегу!

— Смотрите, смотрите — смерч! — закричал мальчик, тыча пальцем в окно. — Вон он, у Медведь-горы!

Все уставились направо. Действительно, от одной из туч к морю протянулось зыбкое щупальце. Извиваясь, оно дотянулось до воды, и видно было, как ровная гладь вскипела, а щупальце превратилось в толстый налитой слоновий хобот.

— Что с погодой-то творится? — сердито раздалось сзади. — В кои веки на курорт выбрались — и на тебе! Хорошо, хоть на Кавказ не поехали — и костей не собрали бы!

На Кавказском побережье действительно в разгар отпусков случилась настоящая катастрофа: смытые в море поселки, оползни, завалы поломанных, как спички, деревьев…

Анна Сергеевна чувствовала, как природная смута накладывается на ее собственную душевную растерянность. Неприятно, что она оказалась втянутой в дело, с точки зрения закона не совсем правильное. Конечно, намерения были самые благие… Этот капитан будто в глазах читает… Хотя… Нет, совесть все-таки неспокойна! Она мысленно прикидывала, чем это может обернуться для подкидыша… Господи, за что дети-то страдают? «Скорее бы на дачу, может, там забудусь…»

Пока троллейбус неспешно карабкался на перевал, Анна Сергеевна окунулась в воспоминания: хотелось зарыться в прошлое, подальше от нынешних неурядиц… Но линия ее жизни походила на изломы крымского горизонта: где-то далеко, у отреза моря, безмятежное, с едва заметной рябью полузабытых огорчений — детство; потом — пологие, мягко тающие в голубой дымке холмы юности… А тут вдруг, будто изрезанные ущельями кручи Демерджи, — взлеты и провалы взрослой жизни…

За свои сорок шесть лет пережила она немало: муж погиб в аварии, поднимала сына одна. Ребенок, конечно, привязался к матери. Без отцов они частенько делаются по-женски ласковыми, по-женски капризными, слабовольными… Чего-то все-таки недостает — вроде как помидоры посолишь без чеснока и перца… Однажды ехала в поезде с сыном в Москву, к сестре погостить. Вечером поужинали, Анна Сергеевна собрала мусорок в газету.

— Андрюша, пойдешь в туалет, выброси в ящик.

— Сейчас, только брючки накину.

Сосед по купе криво усмехнулся:

— Небось без отца растет?

— Заметно?

— «Брючки накину»… Мужик так не скажет. У нас принято говорить — «штаны надену». А накидывают — халат. По-женски он у вас гутарит.

Сын давно вырос, женился, завел дочку и дачку. Анна Сергеевна немного потосковала, глядя, как Андрюша все больше прикипает к жене… И внучка с возрастом захороводилась с подружками… Думала, не взять ли в Доме ребенка какую-нибудь малютку вроде Ирочки… «Имечко-то все время на языке вертелось — как это я при милиционерах не проговорилась…»

И ведь чуть не взяла! Да-а!

Холодным душем оказалась история санитарки Клавдии Трофимовны. Привязалась она к одной сиротке и удочерила. Девочка подросла, школу кое-как осилила, работать не работает, все с матери тянет. Колотит, коли что не так! Дом спалить грозит, если туфли не купят…

Клава плакалась товаркам по работе, а те, многоопытные, не удивлялись: настоящие-то родители девицы были алкашами, да какими забубенными! Отец по тюрьмам мотался, туберкулез нажил. Был случай: лежал он в Кипарисном с температурой под 39. Болеть — болел, а воровать не забывал! Нашли на крыше больницы целый склад ветровых стекол: по ночам уходил из палаты и снимал с легковушек.

Вот такая наследственность.

Весь нерастраченный пыл Анна Сергеевна обратила на дачку.

У сына с растениями душевного контакта не было — он больше в компьютерах понимал. Анна Сергеевна сама спланировала сад, насадила яблони, груши, черешни, достала особой смородины, которая мучнистой росы не боится, — йошта называется. Гибрид смородины и крыжовника. Занялась вареньями — особенно хорошо у нее получались комбинации разных плодов и ягод: вишня с абрикосом или груша с персиком, к примеру… Знакомые ахали, расхваливали Аннушкины таланты, а она скромно усмехалась: то ли еще будет…

В садовых делах ее натаскивал сосед Иван Степанович, отставной военный финансист. Обстоятельный человек! Проштудировал кучу литературы, выписал журнал для дачников, в киосках вылавливал газеты с огородными советами. Показывая сад, сыпал терминами, как заправский агроном. Простодушная Анна Сергеевна в них откровенно путалась. Виданное ли дело: для одних древесных почек больше двух десятков названий! Тут тебе и верховые, и боковые, и ростовые, и цветочные, и спящие… Термин «мульчирование» запомнила только потому, что переиначила в «мельчирование» — измельчение то есть. Ну, измельчают траву, солому… опилок насыпают, чтобы грядки под южным солнцем не высыхали.

Да, сложное это дело, но завлекательное, душевное. У Чехова один герой — он леса спасал, насаждал рощи — так и говорил: «Я помогаю Богу…» Анна Сергеевна мыслила проще: дерево вырастить — все равно что дитя вынянчить. И кормить надо, и закаливать, чтобы не болело, и подстригать, чтобы не ушло в пустую зелень, в шевелюру, под которой и плода-то не видно. Иван Степанович, к примеру, безжалостно выпиливал центральные стволы и скелетные ветки, спилы замазывал садовым варом.

— Неужто выживут? — ужасалась Анна Сергеевна, глядя на безобразные обрубки.

— Не боись, Сергевна! — похохатывал сосед. — Наша груша не сгинэла!

Чтобы деревья были устойчивы к болезням, сосед прививал элитные сорта на дичок. Анна Сергеевна наблюдала за его манипуляциями со странным чувством: мнилось ей, что и детдомовские дички надо бы как-то прививать… облагораживать, что ли… Прививать почки добра, любви… чтобы выросли на дичках культурные плоды… или плоды культуры… не знала, как сказать. Она прожила довольно, чтобы понимать, насколько реальная жизнь отличается от благих пожеланий, особенно в сфере воспитания. Попав в дома призрения, дички — увы! — еще больше дичают. Из роддома, где брошенных детей выхаживают меньше месяца, сироток переводят в детское отделение обычных больниц. А там ведь ни педагогов, ни специальных методик для развития. У медсестры в палате — по двадцать детишек! Пилюли, процедуры, обследования… Бывает, и няни нет, горшок некому поставить! Да и чего греха таить: черствый мы стали народ.

Бездушный и бездумный! Представьте: привозят из больницы ребенка. Ему девять месяцев, а он даже сидеть не умеет! Бросят в кроватке — вот и лежит целыми днями. А бывает, ребенок в полтора года слова сказать не может.

Был такой мальчик, его из инфекционного отделения перевели. Там ведь в палатах закрытые боксы… Можно сказать, в аквариуме сидел. Вот он и молчит как рыба. Откуда такое безразличие? Работают ведь такие же простые женщины. У всех — дети, старые родители… Не злые, не вредные люди. Просто чужие, безразличные.

Ну ладно, мы, русские, народ бесшабашный. Ни на войне солдат не берегли, ни в мирной жизни. Баб много — нарожают! А смотри, к чему пришло: Россия-то сжимается, как шагреневая кожа. Тает население по миллиону в год. На Украине — не лучше: перепись провели, и молчок: похвастать нечем. Да что славяне! Татары за своих держались железной хваткой, сирот всей родней выхаживали, чтобы не было урону нации. А теперь и татары бросают… недавно в Дом ребенка Ахметку привезли, обрезанного мальца. Просто беда! Сомнениями Анна Сергеевна поделилась с соседом, на что старый служака ответил:

— Мудрено мне это, Сергевна. На службе было проще: не хочешь — заставим, не можешь — научим. А что там в душе… О душе устав молчит. Впрочем, — тут припомнился ему устав поглавнее армейского, — впрочем, когда Христос умирал на кресте, не он ли возопил: «Боже, для чего ты меня оставил?» Получается, небесный-то батька бросил сына в страшную эту минуту… Потом, правда, одумался… воскресил… взял на небо. Вроде как искупил грех… Может, за свою же минутную слабость? Так что, — вздохнул отставной служака, — распинать брошенных детей — старая традиция.

Собеседники стояли, опершись подбородками на черенки лопат, каждый на своей стороне забора, но чувствовали, что в горьких размышлениях о жизни межи между ними не было.

— Я читал, — Иван Степанович снял рукавицу и поднял указательный палец, — я читал, в Карфагене ученые нашли целое кладбище — сплошь детские косточки. Жертвы, стало быть. На алтаре забивали детишек-то! А жертвоприношение Авраама? В Ветхом Завете описано. Отец навьючил на сына вязанку дров — для жертвенного костра, значит, и повел резать… Сейчас вроде не режут и не жгут, а смысл тот же: снова дети — жертвы неприкаянные. Видно, возвращаются прежние-то времена. Набрало человечество кредитов не по средствам, вот и расплачиваемся за прежние грехи.

— Будьте как дети, — припомнила Анна Сергеевна слова из Евангелия, — будьте как дети, и царствие небесное будет ваше…

В голове ее не умещалась бездонная пропасть между Священным Писанием и реальностью. Она догадывалась, что дело не в ее личной способности-неспособности соображать: тут что-то неправильное в самой жизни…

— Наши-то садовые придумки, конечно, забава, не более. С детьми посложнее. Хотя как сказать… — задумался Иван Степанович. Наблюдения над растительностью говорили ему, что для окультуривания дичка нужна большая, кропотливая работа. А вот дичают брошенные на произвол судьбы деревья удивительно быстро. Плод мельчает, былой сахаристости и в помине нет. Зато кислоты вдосталь. Может, и с людьми то же самое…

— Видно, там, — Иван Степанович вскинул глаза кверху, — позабыли о своем земном саде…

Приходила весна… Анна Сергеевна окуналась в радостные хлопоты; стоически перемогаясь на дежурстве (сутки на работе, трое на отдыхе), мысленно переносилась на дачку, где ждали неотложные дела: малину вырезать, клубнику подкормить, раннюю редиску посеять, лучок воткнуть… Нет-нет да и поглядывала через сетку на голые скелеты соседских абрикосов. «Засохнут, — качала головой, — тут и листочку негде проклюнуться, не то что цветку…»

И вот однажды, приехав на очередные трое суток, с изумлением увидела: прямо из ствола, из-под грубой коры полезли росточки!

— Ну, не чудо ли! — всплеснула Анна Сергеевна руками.

— Ничего особенного, — самодовольно почесал бородку сосед, — какая бы кора ни была, под ней почки дремлют. Спят, пока время не придет.

Ах, какие интересные люди оказались дачные соседи! Председатель садового товарищества, добродушный философ, ходит по участкам с проволочной рамкой и указывает, где копать колодцы. Один старичок чует подземную воду даже пятками! Потряс Анну Сергеевну высокий, с мягкой улыбкой тургеневского Калиныча, хозяин клубничной плантации. Живет он в Киеве, а на лето перебирается в Крым.

— Надо, чтобы растение почувствовало твои гены, — внушал он, выкапывая для соседки клубничную рассаду, — тогда оно будет накапливать лечебные вещества специально для вас.

— Как же это? — не без трепета вопрошала Анна Сергеевна.

— Если семена сеешь, подержи их во рту минут десять. Потом положи на ладони, подыши на них… И Бог так делал, когда людей творил.

Просвещая соседку, он вынимал из почвы молодые отростки и бережно укладывал в тазик вместе с земляным комом.

— Не беспокойся, я сам донесу…

По привычке, воспитанной десятилетиями педагогической работы, не особенно того осознавая, Анна Сергеевна собирала и переносила на свою профессию крупицы знания, схваченные то ли в случайной беседе, то ли в свежей газете, то ли на огороде, — везде. Сейчас в ее размышления о детских судьбах вошло нечто новое и неожиданное.

«Спящая почка, — повторяла она про себя, — спящая почка… А что из наших-то спящих горемык прорастет, когда проснутся?»

Большинство ее коллег были уверены в справедливости народной мудрости: яблоко от яблони далеко не катится. От хорошего дерева — добрый плод, от паршивого — дурь по свету плодится. А уж когда по телевизору стали рассказывать о клонировании, о генах, которые переносят даже мельчайшие особенности организма… Не только форму ушного завитка — все наклонности передаются. Особенно дурные! Садовые наблюдения укрепляли уверенность Анны Сергеевны, что дички в человеческом садоводстве не только место занимают, солнечную энергию, питательную почву зазря переводят, — они весь сад портят горькими и жесткими плодами. Некому их, бедных, на ладонях подержать… Некому вдохнуть душу…

В понедельник утром капитан Коваженов входил в кабинет главврача Дома ребенка Софьи Алексеевны Ковтун. Ее, конечно, предупредили. Офицер коротко излагал сомнения, для убедительности постукивая ладонью по столу. Пожилая женщина не столько слушала, сколько вглядывалась в его лицо. Наконец что-то вычитала и останавливающе подняла руку.

— Не буду спорить. Конечно, вы правы, Петр… э‑э‑э?

— Петр Петрович.

— Вы правильно сделали, Петр Петрович, что зашли ко мне. Не все тут так просто.

Она еще раз испытующе взглянула на гостя и вздохнула.

— Не от хорошей жизни устроили мы маскарад. Ирочку Иванову в Дом ребенка передали из больницы. Со всеми надлежащими документами. Мать умерла — подралась с собутыльником, тот пырнул ее кухонным ножом. Печень пытались зашить, да зашивать-то нечего. Насквозь протухла от пьянства. Остался у ребенка отец, да где он? Во Владимирском централе, разбойная статья. Отсидел два года из четырнадцати. И получается, — тяжело вздохнула хозяйка кабинета, — получается, что у девчонки как бы российское гражданство. Отец-то россиянин! А жить придется на Украине! Ну, представьте: исполняется детдомовской девочке шестнадцать лет, надо получать паспорт. Российский, разумеется. А как это в реальности? Нынче и обычный-то человек годами в консульстве пороги обивает. А кто она без гражданства? Ни на учебу, ни на работу… Ни жилье получить, ни пенсии оформить. Ну, посоветовались мы с завхозом…

— Вы бы еще и с дворником посоветовались, — скорее с грустью, чем с иронией проговорил капитан.

— Не смейтесь. Завхоз у нас юрист, на пенсии подрабатывает. Вот, посоветовались мы с завхозом и решили: пусть уж лучше Ирочка подкидышем будет. По крайней мере, гражданство без хлопот получит. Была россиянкой — станет крымчанкой. Ну, нарядили ее как следует, мордашку замазали, под дождиком подержали… Да, видно, не судьба. Так что давайте оформлять повинную, что ли… Если, конечно, совесть позволит.

…Больше часа просидел капитан Коваженов в кабинете главврача. Сорок лет эта слегка оплывшая, с больными ногами женщина несла на плечах тяжеленную ношу. Нагляделась на людское горе. Сколько историй, хоть романы пиши! Вот недавно зашел неожиданный посетитель. Из Тамбова, кажется. Лет под пятьдесят мужчине. В трехлетнем возрасте его взяла из Дома ребенка одна заслуженная врачиха. Судьба у нее не очень удачно сложилась: в молодости заболела туберкулезом, замуж не вышла, а женское естество берет свое… В общем, попал Женечка в хорошие руки: Марина Васильевна дала ему хорошее образование, два вуза окончил! Выбился в люди, какой-то начальник на транспорте. Так вот, приходит этот Евгений… Батькович, взволнованный весь, заикается и спрашивает адрес… настоящих родителей! А какие там родители! Мать была санитаркой, от чахотки умерла, отца вовсе нет… Знаете, как после войны дети появлялись…

— Да как вы узнали, что Марина Васильевна вам неродная мать?

— С‑с‑с‑с‑лучайно! — смутился гость.

Странно показалось это Софье Алексеевне. Проводила тамбовского заику — и к телефону.

— Слушаю! — раздался в трубке надтреснутый, но энергичный голос.

— Марина Васильевна, это Ковтун из Дома ребенка вас беспокоит. Как поживаете? Как здоровье?

Старые знакомые обменялись ритуальными фразами и перешли к делу.

— Тут ваш сын приходил. О родне спрашивал…

— Ах, Софья Алексеевна, я так огорчена. Можно сказать, раздавлена. Чего он мне наговорил, чего наговорил!

Волнуясь и пропуская слова, она поведала историю о том, как дожила до преклонных лет («На девятый десяток перевалила!» — не без тщеславия добавила собеседница) — и вот такая напасть:

— Чувствую, стала немощна. Звоню в Тамбов: приезжай, за матерью присмотр нужен. Ну, и квартиру двухкомнатную надо определять, мало ли что… А у Жени жена… как бы это сказать… не очень доброжелательна. Он ее слушает. Год проходит, второй, проблема не решается.

Родственник — доцент в отставке — зачастил с визитами: пропиши да пропиши сноху. Дескать, у сына с жильем плоховато. А что мне проку от его снохи? Мне бы женщину, чтобы присматривала.

Время шло, помощи нет, и Марина Васильевна решилась. Взяла одинокую женщину лет под шестьдесят, с маленькой пенсией, без жилья… Прописала… комнату завещала… Живем, как у Христа за пазухой.

Доцент оскорбился. Рассчитывал квартиру для деток получить, а тут… Разговаривать перестал. Сын тоже отдалился. Приехал, как обычно, на пару недель, и сразу к доценту. Тот и рассказал о тайне усыновления — назло мне, конечно! Какой негодяй! Я ведь ему по-родственному рассказывала, как лет через десять после усыновления в Дом ребенка приезжал родственник. Племянника Женю искал, обещал двухэтажный дом в Феодосии завещать… В Доме ребенка ему ничего не сказали, а этот… Ну, приходит мой Евгеша домой, надут, как бык, принялся выговаривать… Дескать, из-за вас каменный дом упустили… Обездолила неродная мать!

— Пропади он пропадом, этот дом! — в трубке послышались сдавленные рыдания. — Но как он мог! Как мог! Ведь я мать ему, мать настоящая!

…Уходя, капитан задумчиво потирал правый висок и уже в дверях сказал:

— Вы… это… отцу в тюрьму напишите. Пусть откажется от дочери.

— Уже написали, — устало проговорила Софья Алексеевна.

На крыльце, надевая фуражку на вспотевшую голову, Коваженов глянул на бетонную скульптуру у входа и неожиданно подумал:

«А далеко мы разбежались с Россией…»

Наступило следующее лето. В Доме ребенка с утра напряженка. Из Симферополя позвонили, что едут американцы. Для усыновления. Воспитатели, медсестры, няни, врач, методист и сама Софья Алексеевна носились по этажам. Нянечки смахивали пыль с переплетов фигурных окон, драили с мылом бетонные скульптуры у входа. Некогда эта чудная дача в стиле модерн принадлежала предводителю дворянства Попову. После революции ее превратили в приют для бездомных детей. Говорят, годах в 50‑х Попов приезжал в Крым, заходил в Дом и был очень доволен, что дача досталась детям, а не каким-нибудь партийцам или чекистам… Никто уж и не помнил, при Попове или позднее поставили скульптуры у входа. Знаменитого в свое время мастера — Матвеева. «Мальчик, вынимающий занозу». Тема подходящая, детская. И вот десятилетие за десятилетием голый парнишка терпеливо ковыряет свою бетонную стопу…

Старшая сестра выдавала новое белье и одежку для детей. Обычно малышня возится в латаном старье: все равно перестирывать по пять раз на неделю. В группах — начиная от грудничков и заканчивая старшей — протирали столы, кроватки и телевизоры, захватанные детскими ручонками. Телевизоры привезли спонсоры. Даже супруга президента перед выборами раскошелилась на «Панасоник» с большим экраном. Он, конечно, украшает кабинет главврача. «Лучше бы памперсы подарили!» — ворчали нянечки. На кухне орудовала тетя Тоня, полнотелая и крикливая повариха. Накануне имел место легкий скандал из-за пюре для самых маленьких.

— Разве это пюре? — волновалась Лида, напарница Анны Сергеевны. — Даже косточки попадаются! Дети подавятся, а отвечать — кто?

Пюре с косточками — действительно странно. Но такова уж реальность дошкольного воспитательного учреждения: в картофель добавляют тщательно отобранные волокна куриного мяса. Их положено тщательно протирать. Вишь, не углядели косточку…

С питанием в Доме ребенка периодически возникали проблемы. Как только учреждение перевели в республиканское подчинение, местная власть помогать перестала, а деньги из бюджета, как правило, запаздывали. Софья Алексеевна пускалась в вояжи по магазинам и базам. Предприниматели жертвовали для сироток, чем могли: кто зубной пастой, кто мешком кукурузных палочек… а кто и ящиком минеральной воды. Софья Алексеевна, однако, охотилась за окорочками и рисом…

Гости подъехали к одиннадцати. При паре супругов‑американцев томилась от жары рыжеволосая переводчица: обмахивала красные пятна на щеках и шее. Гостям наша жара, однако, нипочем. У них в Филадельфии климат покруче нашего: что днем, что ночью температура за тридцать, а уж влажность — под девяносто процентов.

Для нашего брата не климат, а парная!

Женщина была с обычным для нынешних американцев торсом грушеобразной конфигурации. А что еще делать бездетной домохозяйке, как не сидеть перед телевизором и хрупать попкорн! Излишний вес — бич Америки. Народ катастрофически толстеет — при всем том, что идеал здорового образа жизни буквально вбивается в мозги обывателя. Муж дамы, однако, вполне справлялся с засильем бигмаков и бигфутов. То ли характер въедливый, то ли конституция такая поджарая.

О вкусах гостей было сообщено заранее: желательно девочку, желательно светленькую, поскольку предполагаемая мамаша сама блондинка. Правда, крашеная… Возраст? Возраст — от года до четырех.

— Чем раньше — тем лучше, — заметила на сей счет Светлана Алексеевна. Вычитала в журнале, что до трех месяцев все младенцы планеты лепечут одинаково. У финнов, к примеру, в языке нет звука «ы», а младенцы пускают пузыри и радуются совсем так же, как наши: «Гы-ы‑ы! Гы-ы‑ы!» К пяти месяцам, однако, детская гортань приноравливается к особенностям национальной артикуляции.

— Так что, — авторитетно заявила главврач, — за границу лучше отдавать до полугода: ребенку не потребуется ломать язык!

Детей принарядили, беспокойство взрослых перекинулось и на них. Уже знали, что незнакомые дяди и тети будут раздавать шоколадки и игрушки. Подкидыша Ирочку, бывшую россиянку, а ныне украинскую подданную, одели во все новое: белые банты и колготки, пестрая шотландка. Куколка!

— Как гости войдут, скажи: «Мама пришла!» — внушала Анна Сергеевна девочке. — Поняла?

Ира молча кивнула, взгляд ее был устремлен на соседку Машу с хрупкими глазами на болезненно-прозрачом личике. Руки ее прижимали к груди пеструю игрушку — Петрушку с колокольчиком на колпачке. Ира быстро выхватила игрушку, а пока разобиженная девчушка вздевала ручки к небу, готовясь зареветь, Ира с маху тяпнула ее по голове, так что колокольчик рассыпался жалобным звоном.

— Ну, бандитка, прости, Господи! — поджала губы воспитательница. — Вылитая мамаша!

Процедура усыновления-удочерения была по необходимости долгой и нарочито бюрократичной. После разоблачения группы торговцев детьми на Западной Украине правительство установило порядок, при котором все вопросы решались только в Киеве. Собрать требовалось аж восемнадцать бумаг! Для иностранцев, которые платили в казну солидные взносы, процедура была попроще. Отсюда и статистика красноречивая: за полгода на Запад увезли восьмерых крымских ребятишек, а украинские громадяне усыновили только одного… Увы.

Деньги решают все, и дебаты в парламенте относительно «разбазаривания генофонда нации» приумолкли: и сиротки пристроены, и казне доход. Тем более — что за фонд? Семя алкашей, наркоманов, проституток, тюремников… На Западе медицина нашей не чета, выправят! И, надо сказать, выправляют-таки нашу корявую поросль! Безнадежные, с нашей точки зрения, дети вырастают в здоровых хлопчиков и дивчаток. А уж что с ними происходит дальше, каковы они во взрослой жизни, статистика умалчивает.

— Добридэн! — весело оскалилась американка, втискиваясь в двери. — Добридэн, как поживем?

Дама вопросительно глянула на переводчицу, та слегка поморщилась, наблюдая за храбрыми попытками американки не сломать язык об наш великий и могучий…

— Ага-а, как поживаем?

Детей рассадили на стульчиках в полукруг; раскрыв рты, они смотрели на американку в ожидании шоколадок. Гостья, прищурясь, пыталась выловить из кучи глаз, ртов, бантов что-то соответствующее ее представлению о ее ребенке… Зависла пауза… Анна Сергеевна моргнула Ирочке, и в тишине отчетливо разнеслось:

— Моя мама пришла.

Ира проговорила фразу так, что и не разберешь сразу — с вопросом? с утверждением? Но главное было сделано. Взоры американцев сфокусировались на белокуром чуде в шотландке и с пестрым Петрушкой в руках.

— Что она сказала? — Гостья наклонилась к переводчице, и когда та повторила фразу по-английски (с утвердительной, естественно, интонацией), полное тело мадам колыхнулось, глаза затуманились; сдерживая рыдания, она произнесла низким, почти утробным голосом:

— О, май гад!

Через полтора года Ирэн Джонсон — по-русски это все равно что Иванова — с приемными родителями навестила Дом ребенка. Каштан все так же изображал бдительность, бетонный мальчик все так же ковырял занозу… Погода, однако, была зябкой, предзимней… Гости привезли шоколад и игрушки. Воспитатели, охая и ахая, разглядывали цветные фотографии: Ирэн с мамашей в машине, Ирэн с грудой игрушек в своей комнате, Ирэн в Диснейленде в обнимку с Микки-Маусом… Когда Ирэн ввели в старшую группу, воспитатели увидели росленькую, крепко сбитую, с тугими щечками девочку — по нашим меркам, почти первоклашку. Дети, как положено, раскрыли рты и уставились на гостей.

За расписным игровым столиком справа сидела трехлетняя сиротка Надя, в руках ее пестрел клоун с колокольцем на колпачке.

Что-то мелькнуло в голубых навыкате глазах юной американки. Выпростав руку, она оторвалась от мамаши, подбежала к Наденьке, дернула Петрушку и, не дожидаясь, пока та заревет, с маху тяпнула ее игрушкой. Колокольчик жалостно рассыпался.

Американцы смущенно закурлыкали. Анна Сергеевна, наблюдавшая сцену из-за спин начальства, усмехнулась и, словно подводя итог, чуть слышно проговорила:

— Ну вот, почка просыпается…